ных  кварталах  Парижа.  Как-то вечером,
возвращаясь  домой  с  Эстрапады, я проходил по улице Кордье.  На углу улицы
Клюни  я увидел девочку лет четырнадцати, -- она играла с  подругой в волан,
забавляя жителей соседних домов своими шалостями и смехом. Стояла прекрасная
погода,  вечер выдался теплый,  --  был  еще только конец сентября. У дверей
сидели  женщины  и  болтали,  как  где-нибудь  в  провинциальном  городке  в
праздничный  день.  Сперва  я  обратил  внимание  только на девочку,  на  ее
чудесное  в своей выразительности лицо  и фигурку,  созданную для художника.
Это была  очаровательная сцена. Затем  я попытался  уяснить себе,  откуда  в
Париже такая простота  нравов, и заметил, что улица эта -- тупик  и прохожие
здесь, очевидно, редки.  Вспомнив, что в этих местах живал Жан-Жак  Руссо, я
нашел  гостиницу  "Сен-Кантен";  запущенный ее  вид подал мне  надежду найти
недорогую комнату,  и я решил  туда заглянуть.  Войдя  в помещение с  низким
потолком, я  увидел  классические  медные  подсвечники  с сальными  свечами,
выстроившиеся  на  полочке,  каждый над своим  ключом  от комнаты,  и  я был
поражен  чистотой,  царившей  в этой зале,  --  обычно подобные  комнаты  не
отличаются особой опрятностью, а здесь  все было вылизано, точно на жанровой
картине;  в  голубой  кровати,   утвари,   мебели  было  что-то  кокетливое,
свойственное условной  живописи.  Хозяйка гостиницы -- женщина  лет  сорока,
судя по ее лицу испытавшая в жизни горе и пролившая немало слез, от  которых
и  потускнели ее глаза, -- встала  и  подошла ко  мне; я  смиренно  сообщил,
сколько могу платить за квартиру; не выразив никакого удивления, она выбрала
ключ, отвела меня в мансарду и показала комнату с  видом на крыши и на дворы
соседних  домов, где из  окон были протянуты длинные жерди с развешанным  на
них бельем. Как ужасна  была эта мансарда с желтыми грязными стенами! От нее
так  и пахнуло  на меня нищетой уединенного приюта, подходящего для  бедняка
ученого.  Кровля на ней шла покато, в щели между  черепицами сквозило  небо.
Здесь могли поместиться кровать, стол, несколько стульев, а под острым углом
крыши нашлось бы место для моего фортепьяно. Не располагая средствами, чтобы
обставить  эту  клетку,  не  уступающую  венецианским  "свинцовым камерам"[*],  бедная женщина  никому  не  могла  ее сдать. Из  недавней
распродажи  имущества  я  изъял  вещи,  до некоторой степени являвшиеся моею
личною собственностью, а  потому быстро сговорился с хозяйкой и на другой же
день поселился  у нее. Я прожил в этой воздушной  гробнице три года, работал
день  и  ночь не покладая рук с таким наслаждением, что занятия казались мне
прекраснейшим  делом человеческой жизни, самым удачным решением ее задачи. В
необходимых ученому спокойствии и тишине есть нечто нежное, упоительное, как
любовь. Работа мысли, поиски идей,  мирная созерцательность  науки дарит нам
неизъяснимые наслаждения, не поддающиеся описанию, как все то, что связано с
деятельностью  разума, неприметной  для наших  внешних  чувств.  Поэтому  мы
всегда   вынуждены   объяснять   тайны   духа   сравнениями   материальными.
Наслаждение, какое испытываешь, плывя один  по прозрачному озеру среди скал,
лесов и цветов, ощущая ласку теплого ветерка, даст людям, чуждым науке, лишь
слабое понятие  о том счастье,  какое испытывал я, когда душа моя купалась в
лучах какого-то света, когда я слушал грозный и невнятный голос вдохновения,
когда  из  неведомого  источника  струились образы  в  мой  трепещущий мозг.
Созерцать,  как,  словно  солнечный  свет  поутру,  брезжит  идея  за  полем
человеческих абстракций  и поднимается, как солнце, или, скорее, растет, как
ребенок,  достигает зрелости,  постепенно  мужает, -- эта радость выше  всех
земных радостей, вернее сказать,  это  -- наслаждение  божественное. Научные
занятия сообщают нечто волшебное всему,  что нас  окружает.  Жалкое бюро, на
котором я  писал, покрывавший  его коричневый сафьян,  фортепьяно,  кровать,
кресло,  причудливо выцветшие от  времени  обои,  мебель  --  все  они стали
одушевленными  смиренными моими друзьями,  молчаливыми  соучастниками  моего
будущего: сколько раз изливал я им  душу, глядя  на них! Часто, водя глазами
по  покоробившейся  резьбе,  я   нападал  на  новые  пути,  на  какое-нибудь
поразительное  доказательство  моей системы  или  же  на  правильные  слова,
которые, как  мне  казалось, удачно  выражали  почти  непередаваемые  мысли.
Созерцая окружающие предметы, я стал различать у каждого его физиономию, его
характер, они часто  разговаривали со мной; когда беглый луч заката проникал
ко мне через узкое оконце, они окрашивались, бледнели, сверкали, становились
унылыми или же  веселыми, поражая  меня все новыми  эффектами.  Такие  малые
события  уединенной  жизни,  ускользающие от суетного  света,  и  составляют
утешение заключенных. Ведь я был пленником идеи, узником системы, -- правда,
неунывающим узником, ибо впереди у меня была  жизнь, полная славы! Преодолев
какую-нибудь трудность, я  всякий раз  целовал нежные руки женщины с чудными
глазами, нарядной  и богатой, которой  предназначено было в один  прекрасный
день гладить мои волосы, ласково приговаривая: "Ты много страдал, бедный мой
ангел!  "  Я  начал  два  больших произведения. Моя  комедия должна  была  в
короткий срок  составить мне имя  и состояние, открыть доступ  в свет, где я
желал появиться вновь, пользуясь царственными правами гения. В этом  шедевре
вы все увидели первую ошибку юноши, только что окончившего коллеж, настоящий
ребяческий  вздор. Ваши насмешки  подрезали крылья плодотворным иллюзиям,  с
тех пор  более  не  пробуждавшимся.  Ты  один,  милый  мой  Эмиль, уврачевал
глубокую рану, которую другие нанесли моему сердцу! Ты один пришел в восторг
от  моей  "Теории  воли",  обширного  произведения,  для  которого я  изучил
восточные языки, анатомию, физиологию, которому  я посвятил столько времени.
Думаю, что  оно  дополнит работы  Месмера,  Лафатера, Галля,  Биша и откроет
новый  путь науке  о  человеке.  На  этом кончается  моя  прекрасная  жизнь,
каждодневное  жертвоприношение, невидимая миру работа  шелковичного червя, в
себе самой заключающая, быть  может, и  единственную награду. С начала моего
сознательного  существования  вплоть  до  того  дня,  когда  я  окончил  мою
"Теорию", я наблюдал,  изучал, писал,  читал  без  конца, и  жизнь моя  была
сплошным  выполнением  повинности.  Женственный   любовник  восточной  лени,
чувственный,  влюбленный в свои мечты, я не знал отдыха и  не разрешал  себе
отведать  наслаждений  парижской   жизни.  Лакомка  --  я  принудил  себя  к
умеренности;  любитель бродить пешком и плавать в  лодке по морю,  мечтавший
побывать  в разных  странах,  до  сих  пор  с  удовольствием,  как  ребенок,
бросавший  камешки  в воду,  --  теперь  я,  не  разгибая  спины,  сидел  за
письменным  столом;  словоохотливый  --  я молча слушал публичные  лекции  в
библиотеке   и   музее;  я   спал   на   одиноком   и  жалком  ложе,   точно
монах-бенедиктинец, а между тем женщина была моей  мечтою -- мечтою заветной
и  вечно  ускользавшей  от  меня!  Одним  словом, жизнь  моя  была  жестоким
противоречием, беспрерывной ложью. Вот и  судите  после  этого  о  людях! По
временам  природные мои  склонности разгорались,  как  долго  тлевший пожар.
Меня,   не   знавшего  женщин,  которых   я  так  жаждал,  нищего  обитателя
студенческой  мансарды,  точно  марево,  точно  образы  горячечного   бреда,
окружали обольстительные любовницы!  Я носился по  улицам  Парижа на  мягких
подушках роскошного  экипажа! Меня снедали пороки, я погружался в разгул,  я
всего желал  и всего  добивался; я был  пьян  без вина, как святой Антоний в
часы искушений.  По  счастью  сон  в конце  концов  гасил  испепеляющие  эти
видения; а утром наука, улыбаясь, снова призывала меня,  и  я был ей  верен.
Думаю,  что женщины, слывущие добродетельными, часто бывают во власти  таких
безумных  вихрей желаний и страстей, поднимающихся в нас  помимо нашей воли.
Подобные  мечты не лишены некоторой прелести, -- не напоминают ли они беседу
зимним вечером, когда, сидя  у очага, совершаешь путешествие  в Китай? Но во
что превращается добродетель во время этих очаровательных путешествий, когда
мысленно  преодолеваешь   все  препятствия!  Первые   десять  месяцев  моего
заключения  я влачил ту убогую  и одинокую  жизнь,  какую я тебе  описал; по
утрам, стараясь остаться незамеченным,  я выходил купить себе  что-нибудь из
еды,  сам  убирал  комнату,  был  в  одном  лице  и   господином  и  слугою,
диогенствовал[*]  с невероятной гордостью.  Но затем, после
того как хозяйка и ее дочь изучили мой  нрав  и мои привычки, понаблюдали за
мною, они поняли, как я беден, и, быть может, благодаря тому, что и сами они
были очень несчастны, мы неизбежно должны были  познакомиться ближе. Полина,
очаровательное  создание, чья наивная и еще не раскрывшаяся прелесть отчасти
и привлекла меня туда,  оказывала мне услуги, отвергнуть которые я  не  мог.
Все  бедные доли -- сестры, у них одинаковый язык, одинаковое великодушие --
великодушие  тех,  кто, ничего не имея,  щедр  на чувство  и жертвует  своим
временем и собою самим. Незаметно Полина стала у меня хозяйкой, она пожелала
прислуживать мне, и ее мать нисколько тому не противилась. Я видел, как сама
мать  чинила  мое белье,  и, сострадательная  душа,  она краснела,  когда  я
заставал ее за этим  добрым делам. Помимо моей воли, они взяли меня под свое
покровительство,   и  я   принимал  их  услуги.  Чтобы  понять   эту  особую
привязанность, надо знать,  какое увлечение  работой, какую  тиранию  идей и
какое  инстинктивное отвращение  к  мелочам  повседневной  жизни  испытывает
человек, живущий мыслью. Мог ли  я  противиться деликатному вниманию Полины,
когда, заметив, что я уже часов восемь  ничего не ел, она входила неслышными
шагами  и приносила  мне  скромный  обед? По-женски  грациозно  и  по-детски
простодушно  она, улыбаясь,  делала  мне знак,  чтобы я  не  обращал на  нее
внимания. То был Ариэль[*], как  сильф, скользнувший под мою
кровлю и предупреждавший мои  желания. Однажды вечером Полина с трогательной
наивностью рассказала мне свою историю. Ее отец командовал эскадроном конных
гренадеров императорской гвардии. При переправе через Березину он был взят в
плен  казаками; впоследствии, когда Наполеон предложил обменять его, русские
власти тщетно разыскивали его в Сибири; по словам других пленных,  он бежал,
намереваясь добраться до Индии.  С тех  пор  госпоже Годэн, моей хозяйке, не
удалось получить никаких известий о муже. Начались бедствия тысяча восемьсот
четырнадцатого -- тысяча восемьсот пятнадцатого  годов;  оставшись одна, без
средств и опоры, она решила держать меблированные комнаты, чтобы  прокормить
дочь. Госпожа Годэн все еще  надеялась увидеть  своего  мужа. Тяжелее  всего
было  для  нее сознавать, что Полина  не  получит  образования,  ее  Полина,
крестница княгини Воргезе, Полина, которая  непременно должна была оправдать
предсказание   высокой   своей   покровительницы,   сулившее   ей  блестящую
будущность.  Когда госпожа Годэн поведала мне свою кручину и душераздирающим
тоном,  сказала:  "Я  охотно бы отдала  клочок  бумаги,  возводящий Годэна в
бароны, отдала и наши права на доходы с Вичнау,  только бы знать, что Полина
воспитывается   в   Сен-Дени[*]!   ",  я   вздрогнул  и   в
благодарность за заботу обо мне,  на  которую  так  щедры  были мои хозяйки,
решил предложить себя  в воспитатели Полины.  Чистосердечие,  с  которым они
приняли мое  предложение, равнялось наивности, которой оно  было подсказано.
Так появились у меня часы отдыха.  У девочки были  большие  способности, она
все  так легко схватывала, что вскоре стала лучше меня играть на фортепьяно.
Привыкнув думать при мне вслух, она  обнаруживала  прелестные качества души,
раскрывающейся  для жизни,  как  чашечка цветка  постепенно  раскрывается на
солнце; она слушала меня  внимательно и охотно, глядя на меня своими черными
бархатными глазами, которые как будто улыбались; она повторяла за мной уроки
своим нежным голосом и по-детски  радовалась, когда я бывал доволен ею.  Еще
недавно ее мать была озабочена  мыслью, как уберечь от опасностей свою дочь,
оправдывавшую  с  возрастом  все надежды, которые  она  подавала  еще будучи
очаровательным ребенком,  а  теперь  госпожа  Годэн была спокойна, видя, что
Полина  занимается  целыми днями.  Так  как к  ее услугам  было  только  мое
фортепьяно,  ей приходилось  пользоваться  для  упражнений моими  отлучками.
Возвращаясь,  я  заставал  у себя в  комнате Полину, одетую  самым  скромным
образом,  но при малейшем  движении гибкая талия и  вся ее прелестная фигура
вырисовывались  под грубой тканью. Как  у  героини сказки про  Ослиную кожу,
крошечные  ее ножки были обуты в грубые башмаки. Но все эти милые сокровища,
все это богатство, вся прелесть девичьей  красоты как бы не существовали для
меня. Я  заставлял  себя  видеть в  Полине только сестру,  мне  было страшно
обмануть доверие  ее  матери;  я  любовался  обворожительной  девушкой,  как
картиной,   как  портретом  умершей  возлюбленной;  словом,  она  была  моим
ребенком, моей статуей. Новый Пигмалион[*], я хотел обратить
в мрамор живую деву, с  горячей кровью  в жилах, чувствующую и  говорящую; я
бывал  с  нею  очень  суров, но  чем  больше  я  проявлял  свой  учительский
деcпотизм, тем мягче и покорнее становилась она. Сдержанностью и скромностью
я  был  обязан благородству  моих  чувств, но  тут не  было недостатка  и  в
рассуждениях,  достойных  прокурора. Я  не представляю  себе  честности и  в
денежных  делах  без честности  в  мыслях.  Обмануть  женщину  или  разорить
кого-либо для меня всегда было  равносильно.  Полюбить  молодую  девушку или
поощрять  ее  любовь -- это  все  равно,  что  подписать  настоящий  брачный
контракт, условия которого следует  определить  заранее. Мы  вправе  бросить
продажную женщину, но нельзя покинуть молодую девушку, которая отдалась нам,
ибо  она  не понимает  всех  последствий своей  жертвы.  Конечно, я  мог  бы
жениться на Полине,  но это было бы безумием. Не значило ли  это  подвергать
нежную  и  девственную  душу  ужасающим  мукам?  Моя  бедность  говорила  на
эгоистическом  языке и постоянно протягивала железную свою лапу между мною и
этим добрым созданием. Притом, сознаюсь к стыду своему, я не понимаю любви в
нищете.  Пусть   это  от  моей  испорченности,  которою  я   обязан  болезни
человечества, именуемой цивилизацией, но женщина -- будь она привлекательна,
как прекрасная Елена,  эта Галатея Гомера,  -- не может покорить мое сердце,
если  она  хоть  чуть-чуть замарашка.  Ах, да  здравствует любовь в шелках и
кашемире,  окруженная  чудесами роскоши, которые потому так чудесно украшают
ее, что  и  сама  она, может  быть, роскошь!  Мне нравится комкать в  порыве
страсти  изысканные  туалеты,  мять цветы,  заносить дерзновенную  руку  над
красивым  сооружением   благоуханной  прически.   Горящие   глаза,   которые
пронизывают  скрывающую   их  кружевную  вуаль,   подобно  тому  как   пламя
прорывается сквозь пушечный дым, фантастически привлекательны для меня. Моей
любви нужны шелковые лестницы, по  которым возлюбленный безмолвно взбирается
зимней ночью. Какое это наслаждение --  весь в снегу, ты входишь  в комнату,
слабо  озаренную  курильницами,  обтянутую  разрисованным шелком,  и  видишь
женщину,  тоже  стряхивающую с  себя снег, ибо  как иначе назвать покровы из
сладострастного муслина, сквозь которые она чуть заметно обрисовывается, как
ангел  сквозь  облако, и  из  которых она  сейчас  высвободится?  А еще  мне
необходимы и боязливое счастье и дерзкая уверенность. Наконец я хочу увидеть
эту  же  таинственную  женщину,  но  в  полном  блеске,  в  светском  кругу,
добродетельную,  вызывающую  всеобщее  поклонение,   одетую   в  кружева   и
блистающую  бриллиантами,  повелевающую целым городом,  занимающую положение
столь высокое,  внушающую  к себе такое  уважение,  что никто  не  осмелится
поведать ей свои чувства. Окруженная своей  свитой, она украдкой бросает  на
меня взгляд -- взгляд, ниспровергающий все эти условности, взгляд, говорящий
о том, что ради меня она  готова пожертвовать и светом и людьми! Разумеется,
я столько раз сам смеялся над своим пристрастием к блондам, бархату, тонкому
батисту,  к  фокусам парикмахера, к  свечам, карете, титулу,  геральдическим
коронам  на  хрустале,  на  золотых  и  серебряных  вещах  --   словом,  над
пристрастием  ко  всему деланному  и  наименее  женственному  в  женщине;  я
глумился  над  собой,  разубеждая себя, -- все  было  напрасно! Меня пленяет
женщина-аристократка,  ее  тонкая  улыбка,   изысканные  манеры   и  чувство
собственного  достоинства;  воздвигая  преграду  между  собою  и людьми, она
пробуждает все  мое  тщеславие,  а это  и есть наполовину  любовь. Становясь
предметом  всеобщей  зависти,  мое блаженство  приобретает  для  меня особую
сладость. Если моя любовница в своем  быту отличается от других женщин, если
она не ходит  пешком, если живет  она  иначе,  чем  они,  если на ней манто,
какого у них быть не может, если от нее исходит благоухание, свойственное ей
одной, -- она мне нравится гораздо больше; и чем дальше  она от земли даже в
том,  что есть в любви земного, тем прекраснее становится она в моих глазах.
На мое счастье,  во Франции уже двадцать  лет нет королевы, иначе я влюбился
бы в королеву! А  чтобы иметь замашки принцессы, женщине нужно быть богатой.
При таких романтических фантазиях чем могла  быть для меня  Полина? Могла ли
она подарить мне ночи, которые стоят целой жизни, любовь,  которая убивает и
ставит   на   карту  все  человеческие  способности?  Ради  бедных  девушек,
отдающихся нам, мы не умираем.  Такие чувства, такие поэтические мечтания  я
не могу  в  себе уничтожить.  Я был рожден для несбыточной  любви, а  случаю
угодно было  услужить мне тем, чего я  вовсе не желал. Как  часто я обувал в
атлас  крохотные  ножки  Полины, облекал ее  стройную,  как молодой  тополь,
фигуру  в  газовое платье, набрасывал ей на плечи легкий шарф, провожал  ее,
ступая по коврам  ее особняка, и подсаживал  в  элегантный экипаж! Будь  она
такой,  я бы  ее  обожал. Я наделял  ее гордостью, которой  у нее  не  было,
отнимал у  нее  все  ее  достоинства,  наивную прелесть, врожденное обаяние,
простодушную улыбку, чтобы  погрузить ее в Стикс наших пороков и наделить ее
неуязвимым сердцем, чтобы приукрасить  ее нашими преступлениями и сделать из
нее взбалмошную  салонную куклу,  хрупкое  создание,  которое ложится  спать
утром и оживает вечером, когда загорается  искусственный свет свечей. Полина
была  воплощенное чувство, воплощенная свежесть, а я хотел,  чтобы она  была
суха и холодна.  В  последние дни моего безумия память воскресила мне  образ
Полины, как она рисует  нам  сцены нашего  детства.  Не раз я был растроган,
вспоминая очаровательные минуты: то я снова видел, как  эта  девушка сидит у
моего  стола  за  шитьем,  кроткая,  молчаливая,  сосредоточенная,  а  на ее
прекрасные черные  волосы ложится легким серебристым узором  слабый  дневной
свет, проникающий в  мое чердачное окно; то  я слышал юный ее  смех, слышал,
как своим звонким голосом она распевает милые песенки,  которые ей ничего не
стоило придумать самой. Часто моя Полина воодушевлялась за музыкой, и  тогда
она  была  поразительно похожа на  ту  благородную головку, в которой  Карло
Дольчи  хотел олицетворить Италию. Жестокая  память  вызывала  чистый  образ
Полины  среди безрассудств моего  существования как  некий укор,  как  образ
добродетели! Но предоставим бедную девочку собственной ее участи! Как бы она
потом ни была несчастлива, я по крайней мере спас ее  от страшной бури --  я
не увлек ее в мой ад.
     До прошлой зимы я вел спокойную и трудовую  жизнь, слабое представление
о которой  я попытался тебе дать. В  первых числах