тебя каждое  утро напрягать свои мускулы и,  как некогда
Дамьен[*], сдерживать  коней,  которые вечером раздерут тебя
на четыре части? Или ты у себя в мансарде ел, да еще без соли, сырое собачье
мясо?  Или  дети твои  кричали:  "Есть хотим"? Может быть, ты продал  волосы
своей любовницы  и  побежал в игорный дом?  Или ты ходил  по ложному  адресу
уплатить  по фальшивому  векселю, трассированному мнимым дядюшкой, и  притом
боялся опоздать?..  Ну,  говори же!  Если ты  хотел  броситься  в воду из-за
женщины, из-за опротестованного  векселя или от  скуки, я отрекаюсь от тебя.
Говори  начистоту, не  лги;  исторических  мемуаров  я  от тебя  не  требую.
Главное,  будь  краток,  насколько позволит тебе хмель; я требователен,  как
читатель, и меня одолевает сон, как женщину вечером за молитвенником
     --  Дурачок! -- сказал  Рафаэль.  --  С  каких  это  пор  страдания  не
порождаются самой нашей чувствительностью? Когда мы достигнем такой  ступени
научного знания, что сможем написать естественную историю сердец, установить
их номенклатуру, классифицировать их по родам, видам и семействам, разделить
их   на   ракообразных,   ископаемых,   ящеричных,  простейших...   еще  там
каких-нибудь, -- тогда, милый  друг,  будет доказано,  что существуют сердца
нежные, хрупкие,  как  цветы,  и что они ломаются от легкого  прикосновения,
которого даже не почувствуют иные сердца-минералы...
     -- О, ради бога, избавь меня от  предисловий! -- взяв  Рафаэля за руку,
шутливым и вместе жалобным тоном сказал Эмиль.

II. ЖЕНЩИНА БЕЗ СЕРДЦА

     Рафаэль немного помолчал, затем, беззаботно махнув рукою, начал:
     --  Не знаю, право, приписать ли парам  вина и пунша то, что я с  такой
ясностью могу в эту минуту охватить всю мою жизнь,  словно единую картину  с
верно  переданными  фигурами,  красками,  тенями,  светом и  полутенью.  Эта
поэтическая  игра  моего воображения  не удивляла  бы  меня, если бы  она не
сопровождалась своего рода презрением  к моим былым страданиям и радостям. Я
как будто гляжу на  свою жизнь издали, и, под  действием какого-то духовного
феномена,  она  предстает  передо  мною в  сокращенном  виде.  Та  долгая  и
медленная  мука,  что  длилась  десять  лет,   теперь  может  быть  передана
несколькими  фразами,  в  которых   сама  скорбь  станет  только  мыслью,  а
наслаждение  --  философской  рефлексией. Я высказываю суждения, вместо того
чтобы чувствовать...
     -- Ты  говоришь так  скучно,  точно предлагаешь  пространную поправку к
закону! -- воскликнул Эмиль.
     -- Возможно, --  безропотно согласился Рафаэль. --  Потому-то, чтобы не
утомлять твоего  слуха, я  не стану рассказывать о  первых  семнадцати годах
моей жизни. До тех пор я жил -- как и ты и как тысячи других -- школьной или
же лицейской  жизнью, полной  выдуманных  несчастий  и  подлинных  радостей,
которые  составляют  прелесть  наших  воспоминаний.  Право, по  тем  овощам,
которые нам  тогда  подавали каждую  пятницу,  мы,  пресыщенные  гастрономы,
тоскуем так, словно с тех  пор  и не  пробовали  никаких  овощей. Прекрасная
жизнь, -- на ее трудности мы смотрим  теперь свысока, а  между тем они-то  и
приучили нас к труду...
     --  Идиллия!..  Переходи к  драме,  --  комически-жалобным тоном сказал
Эмиль.
     --  Когда  я  окончил  коллеж, -- продолжал  Рафаэль,  жестом требуя не
прерывать  его, -- мой отец  подчинил  меня суровой  дисциплине. Он поместил
меня в  комнате рядом  со  своим кабинетом; по его требованию  я  ложился  в
девять  вечера,  вставал  в  пять  утра;  он  хотел, чтобы  я  добросовестно
занимался правом; я ходил на  лекции  и к адвокату;  однако законы времени и
пространства столь сурово регулировали мои прогулки и занятия, а мой отец за
обедом требовал от меня отчета столь строго, что...
     -- Какое мне до этого дело? -- прервал его Эмиль.
     --  А, черт тебя возьми! -- воскликнул Рафаэль. -- Разве ты поймешь мои
чувства, если я не расскажу тебе о тех будничных  явлениях, которые повлияли
на мою душу, сделали меня робким, так что я долго потом не мог отрешиться от
юношеской  наивности?  Итак,  до  двадцати одного  года  я  жил  под  гнетом
деспотизма  столь же  холодного, как монастырский  устав.  Чтобы тебе  стало
ясно,  до  чего невесела была моя жизнь, достаточно  будет, пожалуй, описать
моего отца.  Высокий, худой, иссохший,  бледный,  с лицом узким,  как лезвие
ножа, он говорил отрывисто, был  сварлив, как  старая  дева, придирчив,  как
столоначальник.  Над моими шаловливыми  и  веселыми мыслями  всегда тяготела
отцовская воля, покрывала их как бы свинцовым куполом; если я хотел выказать
ему мягкое  и нежное чувство, он обращался со мной, как с ребенком,  который
сейчас скажет глупость; я боялся его гораздо больше, чем, бывало, боялись мы
наших учителей;  я чувствовал себя в его присутствии восьмилетним мальчиком.
Как сейчас вижу  его перед собой.  В сюртуке  каштанового цвета, прямой, как
пасхальная  свеча,  он  был похож на копченую селедку, которую  завернули  в
красноватую обложку от  какого-нибудь памфлета.  И все-таки я  любил отца; в
сущности,  он  был  справедлив.   Строгость,  когда  она  оправдана  сильным
характером  воспитателя, его безупречным  поведением  и  когда  она  искусно
сочетается с добротой, вряд ли способна вызвать в нас злобу. Отец никогда не
выпускал меня из виду, до  двадцатилетнего возраста он не  предоставил в мое
распоряжение  и десяти франков,  десяти канальских, беспутных франков, этого
бесценного  сокровища,  о  котором  я мечтал безнадежно,  как  об  источнике
несказанных  утех,  --  и все  же  отец  старался  доставить  мне  кое-какие
развлечения.  Несколько месяцев  подряд  он кормил меня  обещаниями, а затем
водил  в  Итальянский театр, в концерт,  на бал,  где  я надеялся  встретить
возлюбленную. Возлюбленная! Это было для меня то же,  что самостоятельность.
Но, застенчивый  и робкий,  не зная салонного языка, не  имея  знакомств,  я
всякий  раз возвращался  домой с сердцем, все  еще не тронутым и все так  же
обуреваемым  желаниями.  А  на  следующий   день,  взнузданный  отцом,   как
кавалерийский  конь, я возвращался к своему  адвокату, к  изучению  права, в
суд.  Пожелать  сойти с  однообразной дороги, предначертанной отцом, значило
навлечь  на себя его  гнев; он грозил при первом же проступке отправить меня
юнгой на  Антильские острова.  И как же  я  трепетал,  иной  раз осмеливаясь
отлучиться  на  часок-другой  ради какого-нибудь  увеселения! Представь себе
воображение самое причудливое. сердце  влюбчивое, душу нежнейшую и  ум самый
поэтический  беспрерывно  под  надзором  человека,  твердокаменного,  самого
желчного и холодного человека в мире, -- словом, молодую девушку обвенчай со
скелетом  --  и ты постигнешь  эту жизнь,  любопытные моменты которой я могу
только  перечислить;  планы  бегства,  исчезавшие  при виде  отца, отчаяние,
успокаиваемое сном,  подавленные желания,  мрачная  меланхолия, рассеиваемая
музыкой. Я  изливал свое  горе  в мелодиях. Моими верными наперсниками часто
бывали  Бетховен и Моцарт.  Теперь  я улыбаюсь,  вспоминая о  предрассудках,
которые смущали мою совесть в ту невинную и добродетельную пору. Переступи я
порог  ресторана, я  почел бы себя расточителем;  мое воображение превращало
для меня кофейни в притон развратников, в вертеп, где  люди губят свою честь
и закладывают все свое состояние; а что касается азартной игры, то для этого
нужны  были деньги.  О,  быть  может,  я  нагоню  на тебя сон,  но я  должен
рассказать  тебе  об  одной  из ужаснейших  радостей моей  жизни,  о  хищной
радости,  впивающейся  в  наше  сердце,  как   раскаленное  железо  в  плечо
преступника! Я был  на балу у герцога де Наваррена, родственника моего отца.
Но чтобы ты мог ясно  представить себе мое положение, я  должен сказать, что
на  мне был  потертый  фрак,  скверно  сшитые  туфли,  кучерской  галстук  и
поношенные перчатки. Я забился в угол, чтобы вволю  полакомиться мороженым и
насмотреться на хорошеньких женщин. Отец заметил меня. По причине, которой я
так и не угадал -- до того поразил меня этот акт доверия, -- он отдал мне на
хранение  свой кошелек и ключи.  В десяти  шагах от меня шла игра в карты. Я
слышал,  как позвякивало золото. Мне было двадцать лет, мне хотелось хоть на
один  день  предаться  прегрешениям,  свойственным моему возрасту.  То  было
умственное распутство, подобия которому не найдешь ни в прихотях куртизанок,
ни в сновидениях девушек. Уже около года я мечтал, что вот я, хорошо одетый,
сижу  в  экипаже  рядом  с   красивой  женщиной,  разыгрываю  роль  знатного
господина, обедаю у Вэри, а  вечером еду в театр и  возвращаюсь домой только
на следующий день, придумав для  отца историю более  запутанную, чем интрига
"Женитьбы Фигаро",  -- и он  так  ничего и не поймет в моих объяснениях. Все
это счастье  я  оценивал в пятьдесят  экю.  Не находился ли  я все  еще  под
наивным обаянием пропущенных уроков  в школе?  И  вот  я вошел в будуар, где
никого  не  было,  глаза  у  меня  горели,  дрожащими  пальцами  я  украдкой
пересчитал деньги моего отца: сто экю! Все преступные соблазны, воскрешенные
этой суммой,  заплясали предо мною, как макбетовские ведьмы вокруг котла, но
только  обольстительные, трепетные, чудные!  Я решился на  мошенничество. Не
слушая, как зазвенело у меня в ушах,  как бешено заколотилось сердце, я взял
две  двадцатифранковые монеты,  -- я  вижу их  как сейчас! На них  кривилось
изображение Бонапарта, а год уже стерся. Положив кошелек в карман, я подошел
к игорному  столу  и, зажав в  потной руке две золотые монеты,  стал кружить
около  игроков,   как  ястреб  над  курятником.  Чувствуя   себя  во  власти
невыразимой   тоски,  я  окинул  всех  пронзительным  и  быстрым   взглядом.
Убедившись, что никто из знакомых меня не видит, я присоединил свои деньги к
ставке низенького  веселого толстяка  и  произнес  над  его головой  столько
молитв  и  обетов, что  их  хватило  бы на три морских бури. Затем, движимый
инстинктом  преступности  или же макиавеллизма, удивительным в  мои годы,  я
стал  у двери, устремив невидящий взгляд сквозь анфиладу зал. Моя душа и мой
взор витали  вокруг  рокового зеленого сукна. В тот вечер я проделал  первый
опыт  в области физиологических  наблюдений, которым я  обязан чем-то  вроде
ясновидения, позволившего  мне постигнуть некоторые тайны двойственной нашей
натуры.  Я повернулся спиной к столу, где решалось мое  будущее  счастье  --
счастье  тем  более, может быть,  полное, что оно было преступным;  от  двух
понтирующих  игроков меня отделяла людская стена  -- четыре  или пять  рядов
зрителей;  гул  голосов  мешал мне  различить звон  золота,  сливавшийся  со
звуками  музыки;  но,  несмотря  на  все  эти   препятствия,  пользуясь  той
привилегией  страстей,   которая   наделяет  их  способностью   преодолевать
пространство  и время,  я  ясно слышал слова обоих игроков, знал,  сколько у
каждого очков, понимал расчет  того игрока,  который  открыл короля,  и  как
будто  видел его карты; словом, в десяти шагах от карточного стола я бледнел
от случайностей  игры.  Вдруг мимо меня  прошел отец,  и  тут я понял  слова
писания:
     "Дух господень прошел пред лицом его". Я выиграл.
     Сквозь толпу, наседавшую на игроков, я протиснулся к столу  с ловкостью
угря,  выскальзывающего из  сети через прорванную петлю. Мучительное чувство
сменилось восторгом. Я был похож на осужденного, который, уже идя  на казнь,
получил  помилование. Случилось, однако  же, что какой-то господин с орденом
потребовал недостающие сорок франков. Все взоры подозрительно  уставились на
меня,  -- я побледнел, капли  пота выступили у  меня на лбу. Мне казалось, я
получил  возмездие  за  кражу  отцовских денег. Но тут добрый толстяк сказал
голосом поистине ангельским: "Все поставили" -- и заплатил сорок  франков. Я
поднял голову и бросил  на игроков  торжествующий взгляд. Положив  в кошелек
отца  взятую оттуда  сумму, я  предоставил свой выигрыш этому  порядочному и
честному человеку, и тот продолжал выигрывать. Как только я стал обладателем
ста шестидесяти франков, я завернул их в носовой платок, так, чтобы  они  не
звякнули дорогой, и больше уже не играл.
     -- Что ты делал у игорного стола? -- спросил отец, садясь в фиакр.
     -- Смотрел, -- с дрожью отвечал я.
     -- А между тем, -- продолжал отец, -- не  было бы ничего удивительного,
если бы самолюбие толкнуло  тебя сколько-нибудь  поставить. В  глазах  людей
светских ты в таком возрасте, что вправе уже делать глупости. Да, Рафаэль, я
извинил бы тебя, если бы ты воспользовался моим кошельком...
     Я  промолчал. Дома  я  подал  отцу  ключи и деньги.  Пройдя  к себе, он
высыпал содержимое  кошелька на камин, пересчитал золото, обернулся ко мне с
видом довольно благосклонным и заговорил, делая после каждой фразы более или
менее долгую и многозначительную паузу:
     --  Сын  мой,  тебе  скоро двадцать  лет.  Я тобой доволен. Тебе  нужно
назначить содержание, хотя бы для того,  чтобы ты научился быть бережливым и
разбираться в  житейских делах.  Я буду тебе  выдавать сто франков в  месяц.
Располагай ими по своему  усмотрению.  Вот  тебе за  первые  три  месяца, --
добавил  он,  поглаживая столбик  золота,  как бы для того, чтобы  проверить
сумму.
     Признаюсь,  я  готов  был броситься  к его  ногам, объявить ему,  что я
разбойник,  негодяй и, еще того  хуже, -- лжец! Меня  удержал  стыд. Я хотел
обнять отца, он мягко отстранил меня.
     --  Теперь ты мужчина, дитя мое, -- сказал он. --  Решение мое просто и
справедливо, и тебе  не  за что благодарить меня.  Если я имею право на твою
признательность, Рафаэль,  --  продолжал  он  тоном  мягким,  но исполненным
достоинства, -- так  это за  то, что я уберег твою молодость  от  несчастий,
которые губят молодых людей в Париже. Отныне мы будем друзьями. Через год ты
станешь  доктором прав. Ценою некоторых лишений, не без внутренней борьбы ты
приобрел основательные познания  и любовь к  труду, столь необходимые людям,
призванным вести дела. Постарайся, Рафаэль,  понять меня.  Я хочу сделать из
тебя не адвоката, не  нотариуса, но  государственного мужа, который составил
бы гордость бедного нашего рода...  До завтра! -- добавил он, отпуская  меня
движением, полным таинственности.
     С этого дня отец стал откровенно делиться со мной своими планами. Я был
его единственным сыном,  мать моя умерла за десять  лет до того.  Не слишком
дорожа своим  правом --  со шпагой на боку обрабатывать  землю, -- мой отец,
глава  исторического  рода, почти  уже забытого  в Оверни,  некогда прибыл в
Париж попытать счастья.  Одаренный тонким  умом, благодаря которому уроженцы
юга Франции становятся людьми выдающимися, если  только ум соединяется у них
с энергией,  он, без особой поддержки, занял довольно важный пост. Революция
вскоре расстроила его состояние, но  он успел жениться  на девушке с богатым
приданым и во времена Империи достиг того, что род наш приобрел свой прежний
блеск. Реставрация вернула  моей  матери значительную долю ее  имущества, но
разорила моего  отца. Скупив  в свое время земли, находившиеся за  границей,
которые  император подарил своим  генералам,  он  уже десять  лет  боролся с
ликвидаторами  и дипломатами,  с судами прусскими  и  баварскими,  добиваясь
признания  своих прав  на  эти  злополучные  владения. Отец  бросил  меня  в
безвыходный лабиринт этого затянувшегося процесса, от которого зависело наше
будущее. Суд мог взыскать с нас сумму полученных нами доходов, мог присудить
нас и  к  уплате  за порубки,  произведенные с 1814 по  1817 год, -- в  этом
случае имений моей матери едва хватило бы  на то, чтобы спасти честь  нашего
имени.  Итак,  в тот  день,  когда отец,  казалось, даровал мне в  некотором
смысле  свободу,  я  очутился  под  самым  нестерпимым  ярмом. Я  должен был
сражаться, как на поле битвы, работать день и ночь, посещать государственных
деятелей,   стараться  усыпить   их   совесть,  пытаться  заинтересовать  их
материально в нашем  деле, прельщать их самих, их жен, их слуг, их  псов  и,
занимаясь этим  отвратительным  ремеслом,  облекать  все  в  изящную  форму,
сопровождать милыми  шутками. Я постиг все горести, от которых поблекло лицо
моего отца. Около года я  вел по видимости светский образ жизни, но старания
завязать  связи с преуспевающими родственниками  или с людьми, которые могли
быть  нам  полезны,  рассеянная жизнь --  все  это  стоило мне  нескончаемых
хлопот. Мои развлечения  в сущности  были  все теми же  тяжбами, а беседы --
докладными  записками. До  тех пор я  был добродетелен  в силу невозможности
предаться  страстям  молодости,  но  с  этого  времени,  боясь  какою-нибудь
оплошностью  разорить  отца  или же  самого себя,  я  стал собственным своим
деспотом,  я не позволял себе никаких удовольствий, никаких лишних расходов.
Пока  мы  молоды, пока, соприкасаясь с  нами,  люди и обстоятельства  еще не
похитили у нас  нежный цветок чувства, свежесть  мысли, благородную  чистоту
совести,  не позволяющую нам вступать в сделки со злом, мы отчетливо сознаем
наш  долг, честь  говорит  в  нас  громко  и  заставляет  себя  слушать,  мы
откровенны  и  не прибегаем  к уловкам, -- таким я  и  был  тогда.  Я  решил
оправдать доверие  отца; когда-то  я с восторгом  похитил  у него  ничтожную
сумму, но теперь,  неся вместе с ним бремя  его  дел, его имени, его рода, я
тайком  отдал бы  ему мое  имущество,  мои надежды,  как жертвовал  для него
своими наслаждениями, -- и был  бы даже счастлив, принося эти жертвы! И вот,
когда господин де Виллель[*], будто нарочно для нас, откопал
императорский декрет о потере прав и  разорил нас, я подписал акт о  продаже
моих  земель, оставив себе  только не  имеющий ценности остров на Луаре, где
находилась могила моей матери. Сейчас,  быть  может, у меня не  оказалось бы
недостатка   в   аргументах  и   уловках,  в  рассуждениях   философических,
филантропических и  политических, которые удержали бы меня от того, что  мой
поверенный  называл  глупостью;  но в двадцать  один год,  повторяю,  мы  --
воплощенное великодушие, воплощенная пылкость,  воплощенная  любовь.  Слезы,
которые  я увидел на  глазах у  отца,  были для  меня тогда прекраснейшим из
богатств, и  воспоминание  об  этих слезах  часто  служило  мне утешением  в
нищете. Через  десять месяцев после расплаты  с кредиторами мой отец умер от
горя: он обожал  меня -- и разорил!  Мысль об этом убила его. В 1826 году, в
конце  осени, я,  двадцати  двух лет от роду, совершенно один провожал  гроб
моего первого друга -- моего отца. Не много  найдется молодых людей, которые
так бы шли за похоронными дрогами -- оставшись одинокими со  своими мыслями,
затерянные в  Париже,  без  средств,  без  будущего.  У  сирот,  подобранных
общественною  благотворительностью, есть по крайней мере такое будущее,  как
поле битвы, такой отец, как правительство или же королевский прокурор, такое
убежище, как приют. У меня  не было ничего! Через три месяца оценщик  вручил
мне  тысячу  сто  двенадцать  франков  -- все,  что  осталось от  ликвидации
отцовского  наследства. Кредиторы принудили  меня  продать нашу  обстановку.
Привыкнув с юности высоко ценить окружавшие меня  предметы роскоши, я не мог
не выразить удивления при виде столь скудного остатка.
     -- Да уж очень все это было рококо! -- сказал оценщик.
     Ужасные  слова,  от которых поблекли  все  верования  моего  детства  и
рассеялись первые,  самые дорогие из моих иллюзий. Мое состояние заключалось
в  описи проданного  имущества,  мое  будущее лежало в  полотняном  мешочке,
содержавшем   в   себе   тысячу   сто   двенадцать   франков;   единственным
представителем общества являлся для  меня оценщик,  который разговаривал  со
мной, не  снимая шляпы... Обожавший меня  слуга  Ионафан,  которому моя мать
обеспечила  когда-то  пожизненную  пенсию  в четыреста франков,  сказал мне,
покидая дом, откуда ребенком я