о своем  безденежье,  о затруднительных обстоятельствах и  просил  помочь
мне.
     -- Как? -- сказала  она.  -- Сами вы не хотите идти в ссудную кассу,  а
посылаете меня!
     Я покраснел, смущенный логикой ребенка.  Она взяла меня за  руку, точно
желая смягчить вырвавшийся у нее невольный упрек.
     -- Я бы, конечно, туда сходила, но в этом нет нужды, -- сказала она. --
Сегодня утром  я нашла у вас  две монеты  по пяти франков, они закатились за
фортепьяно, а вы и не заметили. Я положила их вам на стол.
     -- Вы скоро должны получить деньги, господин Рафаэль, -- сказала добрая
ее матушка, высовывая голову из-за занавески. -- Пока что я могу ссудить вам
несколько экю.
     -- Полина, -- вскричал я, сжимая ей руку, -- как я хочу быть богатым!
     -- А зачем?  -- спросила  она задорно. Ее рука дрожала  в моей, отвечая
каждому  биению моего сердца; она быстро отдернула руку и взглянула  на  мою
ладонь.
     --  Вы женитесь на богатой, но  она доставит вам много огорчений... Ах,
боже мой, она погубит вас! Я убеждена.
     В ее голосе слышалась вера в нелепые гадания ее матери.
     -- Вы очень легковерны, Полина!
     -- Ну,  конечно, женщина, которую  вы полюбите, погубит вас, -- сказала
она, глядя на меня с ужасом.
     В сильном  волнении она снова взялась за кисть, обмакнула ее в краску и
больше  уже не  смотрела на меня. В эту минуту мне очень хотелось поверить в
химерические  приметы. Человек не бывает вполне несчастным, раз он суеверен.
Суеверие  часто  не что иное,  как надежда. Войдя к  себе,  я  действительно
увидел  два благородных экю, появление которых показалось  мне непостижимым.
Борясь с  дремотой,  я  все  старался проверить свои  расходы,  чтобы  найти
объяснение этой неожиданной находке,  но в конце концов уснул, запутавшись в
бесплодных подсчетах. На  другой день Полина зашла ко мне в ту минуту, когда
я уже собирался идти брать ложу.
     -- Вам, может быть,  мало десяти франков,  -- краснея,  сказала добрая,
милая девушка, -- мама велела предложить вам эти деньги... Берите, берите!
     Она  положила  на  стол  три экю  и  хотела  убежать, но  я удержал ее.
Восхищение высушило слезы, навернувшиеся у меня на глаза.
     --  Полина, --  сказал я, -- вы ангел! Не так эти  деньги трогают меня,
как чистота чувства,  с  которым  вы  предложили их  мне. Я  мечтал  о  жене
богатой,  элегантной,  титулованной.  Увы,  теперь  я так хотел бы  обладать
миллионами и  встретить молодую девушку, бедную,  как вы, и, как вы, богатую
душевно; я отказался  бы от роковой страсти, которая убьет меня. Быть может,
ваше предсказание сбудется.
     -- Довольно! -- сказала она.
     Она убежала,  и  на лестнице  раздались звонкие  трели  соловьиного  ее
голоса.
     "Счастлива она, что еще  не  любила! "  --  решил  я, думая о мучениях,
которые сам я испытывал уже несколько месяцев.
     Пятнадцать  франков  Полины оказались  для меня драгоценными.  Феодора,
сообразив,  что в  зале, где нам  предстоит провести несколько часов,  будет
попахивать простонародьем, пожалела,  что  у нее  нет  букета; я  сходил  за
цветами и поднес  ей,  а  вместе с  ними  свою жизнь и все свое состояние. Я
одновременно и  радовался и испытывал  угрызения совести, подавая  ей букет,
цена  которого  показала  мне,  до   какой  степени  разорительны   условные
любезности, принятые в обществе.  Скоро она пожаловалась на слишком  сильный
запах мексиканского  жасмина, ей тошно  стало  смотреть на  зрительный  зал,
сидеть на жесткой скамье; она упрекнула  меня за то, что  я привел  ее сюда.
Она сидела рядом со мной, и  все же ей захотелось уехать; она уехала. Обречь
себя на  бессонные ночи,  расточить два  месяца жизни  --  и  не угодить ей!
Никогда еще этот демон не был таким  прелестным  и таким бесчувственным.  По
дороге,  сидя с ней в  тесной карете,  я чувствовал ее дыхание,  касался  ее
надушенной  перчатки,  видел рядом  с  собой сокровище  ее  красоты,  ощущал
благоухание сладкое, как благоухание  ириса -- всю женщину  и вместе  с  тем
нисколько  не женщину. И вдруг на  одно мгновение глубины  этой таинственной
жизни  озарились для меня. Я вспомнил  о недавно  вышедшей книге поэта,  где
замысел истинного  художника был  осуществлен  с  искусством  Поликлета. Мне
казалось, что я вижу это чудовище, которое,  в облике офицера, способно было
укротить бешеную лошадь, а в облике  молодой девушки  садилось за туалет; то
доводило до отчаяния своих любовников; то,  в образе  любовника, доводило до
отчаяния деву нежную и скромную. Не будучи в силах  каким-либо иным способом
разгадать Феодору, я  рассказал ей эту  фантастическую историю, но она ничем
не  обнаружила,  что  в  этой  поэме о  невероятном видит  сходство со своей
жизнью,  и лишь  позабавилась ею от  чистого сердца,  как ребенок сказкой из
"Тысячи и одной ночи".
     "Верно,   какое-нибудь   тайное   обстоятельство   дает  Феодоре   силу
противиться любви молодого, как я, человека, противиться заразительному пылу
прекрасного душевного недуга, -- рассуждал я по дороге домой. -- Быть может,
подобно  леди Делакур,  ее  снедает рак?  Конечно, в  ее жизни  есть  что-то
искусственное".
     Дрожь охватила меня при этой мысли. И тут же  у меня возник план, самый
безрассудный и  самый в то  же время разумный, какой только  может придумать
влюбленный. Чтобы изучить эту женщину в ее телесной природе, как я изучил ее
духовную  сущность, чтобы, наконец, знать ее  всю,  я  решил  без  ее ведома
провести  ночь  у  нее  в  спальне.  Вот  как  я  осуществил это  намерение,
пожиравшее мне душу, как жажда мщения грызет сердце  корсиканского монаха. В
приемные  дни у  Феодоры  собиралось  общество  настолько  многолюдное,  что
швейцар не мог уследить, сколько человек пришло и сколько ушло.  Уверенный в
том,  что  мне удастся  незаметно  остаться  в доме,  я с  нетерпением  ждал
ближайшего вечера  у  графини.  Одеваясь, я  за  неимением  кинжала  сунул в
жилетный карман английский перочинный  нож. Если бы  у меня нашли это оружие
литератора, оно  не внушило бы никаких подозрений, а  не зная,  куда заведет
меня мой романический замысел, я хотел быть вооруженным.
     Когда  гостиные  начали наполняться, я прошел в спальню, чтобы  все там
исследовать, и увидел, что жалюзи  и ставни закрыты, -- начало было удачным;
так как могла  войти горничная,  чтобы задернуть занавеси на окнах, то я сам
их развязал: я подвергал себя большому риску, отважившись опередить служанку
в ее работе по  дому, однако, спокойно взвесив опасность своего намерения, я
примирился с нею. Около полуночи я спрятался в амбразуре окна. Чтобы не было
видно  ног,  я  попробовал, прислонясь  к  стене  и  уцепившись  за  оконную
задвижку, взобраться  на  плинтус панели. Изучив  условия равновесия  в этом
положении и точку опоры, вымерив отделявшее меня от занавесок расстояние, я,
наконец, освоился с трудностями настолько, что мог оставаться там, не рискуя
быть обнаруженным, если только меня не выдадут судороги, кашель или чихание.
Чтобы  не  утомлять себя  без пользы, я  стоял  на полу, ожидая критического
момента,  когда мне придется повиснуть, как  пауку на паутине. Занавески  из
белого муара  и муслина образовывали  передо  мною толстые складки наподобие
труб органа; я прорезал перочинным ножом дырки и, как из бойниц, мог  видеть
все.  Из  гостиных  смутно доносились  говор,  смех  и возгласы гостей. Этот
глухой шум и неясная суета постепенно стихали. Несколько мужчин пришли взять
шляпы с комода графини,  стоявшего возле меня. Когда они касались занавесок,
я дрожал при мысли о рассеянности, о случайных движениях, возможных у людей,
которые второпях шарят повсюду. Счастливо избежав таких неприятностей, я уже
предсказывал успех своему замыслу. Последнюю шляпу унес влюбленный в Феодору
старик; думая, что он один, он взглянул на кровать и испустил тяжелый вздох,
сопроводив  его  каким-то  восклицанием,  довольно  энергичным.  У графини в
будуаре,  рядом с  ее  спальней, еще оставалось человек  шесть  друзей,  она
предложила  им  чаю.  И тут  злословие  --  единственное,  чему  современное
общество еще  способно  верить,  --  приметалось к эпиграммам, к  остроумным
суждениям,  к позвякиванию  чашек и ложечек.  Едкие  остроты Растиньяка,  не
щадившего моих соперников, вызывали бешеный хохот.
     -- Господин де Растиньяк -- человек, с которым не следует ссориться, --
смеясь, сказала графиня.
     -- Пожалуй, -- простодушно  отвечал он. --  Я всегда оказывался  прав в
своей ненависти...  И в дружбе также, -- прибавил он. -- Враги полезны  мне,
быть может, не меньше друзей. Я специально  изучал наш современный язык и те
естественные ухищрения, которыми пользуются, чтобы  на  все нападать или все
защищать.  Министерское  красноречие  является  достижением  общества.   Ваш
приятель  не умен, -- вы говорите о его честности, его чистосердечии. Другой
приятель  выпустил в  свет  тяжеловесную работу  --  вы отдаете  должное  ее
добросовестности; если книга плохо написана, вы хвалите ее  за  выраженные в
ней идеи. Третий ни во что не верит, ежеминутно меняет свои взгляды, на него
нельзя положиться, -- что ж, зато  он  так мил,  обаятелен, он  очаровывает.
Если речь идет о ваших врагах -- валите на них как на мертвых. Тут уж можете
говорить  совсем  по-другому:  сколь искусно  оттеняли  вы достоинства своих
друзей,  столь же  ловко обнаруживайте  недостатки  врагов. Умело  применять
увеличительные или уменьшительные стекла при рассмотрении вопросов морали --
значит владеть секретом светской беседы и искусством придворного. Обходиться
без этого -- значит сражаться безоружным  с  людьми, закованными в латы, как
рыцари.  А  я  употребляю  эти  стекла! Иной  раз  даже  злоупотребляю  ими.
Оттого-то меня  и уважают  --  меня и моих друзей, -- ибо, замечу кстати,  и
шпага моя стоит моего языка.
     Один из наиболее пылких поклонников Феодоры, молодой человек, известный
своей наглостью, которая  служила  ему  средством  выбиться  в люди,  поднял
перчатку,  столь презрительно  брошенную Растиньяком. Заговорив обо мне,  он
стал преувеличенно  хвалить мои  таланты и меня  самого. Этот  вид злословия
Растиньяк  упустил из  виду. Язвительно-похвальное слово ввело в заблуждение
графиню,  и  она безжалостно  принялась  уничтожать меня;  чтобы  позабавить
собеседников, она не пощадила моих тайн, моих притязаний, моих надежд.
     --  Это  человек  с  будущим,  --  заметил  Растиньяк  --  Быть  может,
когда-нибудь  он  жестоко  отомстит  за  все;  его  таланты  по меньшей мере
равняются  его мужеству;  поэтому я назвал бы  смельчаком того, кто на  него
нападает, -- ведь он не лишен памяти...
     --  ...  настолько,  что  пишет  "воспоминания",  --  сказала  графиня,
раздосадованная глубоким молчанием, воцарившимся после слов Растиньяка.
     -- ... Воспоминания лжеграфини, мадам! -- отозвался Растиньяк. -- Чтобы
их писать, нужен особый вид мужества.
     -- Я не сомневаюсь, что у него  много мужества, -- заметила Феодора. --
Он верен мне.
     У меня был большой соблазн внезапно явиться перед насмешниками, как дух
Банко в "Макбете". Я терял возлюбленную, зато у меня был друг! Однако любовь
внушила мне  один из тех  трусливых и хитроумных  парадоксов,  которыми  она
усыпляет все наши горести.
     "Если  Феодора любит  меня,  --  подумал  я,  --  разве  она  не должна
прикрывать свое чувство злой шуткой?  Уж  сколько раз сердце изобличало уста
во лжи! "
     Вскоре, наконец, и дерзкий мой соперник, который  один  оставался еще с
графиней, собрался уходить.
     --  Как!  Уже?  --  сказала  она  ласковым тоном,  от которого  я  весь
затрепетал. -- И вы не подарите мне еще одно мгновение?  Значит, вам  нечего
больше  сказать  мне? Вы  не  пожертвуете  ради  меня  каким-нибудь из ваших
удовольствий?
     Он ушел.
     -- Ах! -- воскликнула она, зевая. -- Какие они все скучные!
     Она  с силой дернула за шнур сонетки,  и  в  комнатах  раздался звонок.
Графиня  вошла к  себе, вполголоса напевая "Pria che  spunti" ("Пока заря не
настанет" (итал. ) -- слова арии из оперы итальянского композитора  Чимарозы
"Тайный  брак".  ). Никто  никогда не слыхал,  чтобы  она пела,  и  подобное
безгласие   порождало   странные  толки.   Говорили,  что   первому   своему
возлюбленному,  очарованному ее талантом и ревновавшему ее даже  при мысли о
времени,  когда он будет лежать в  могиле, она обещала никому не дарить того
блаженства, которое он желал вкушать один. Все  силы  своей  души я  напряг,
чтобы впивать  эти  звуки.  Феодора  пела все громче  и  громче;  она  точно
воодушевлялась, голосовые ее богатства развертывались, и в мелодии появилось
нечто божественное. У графини был хороший  слух, сильный и  чистый  голос, и
какие-то  необыкновенные   сладостные   его  переливы  хватали   за  сердце.
Музыкантши  почти всегда  влюблены.  Женщина, которая  так пела, должна была
уметь и любить.  От красоты этого  голоса одною тайною больше  становилось в
женщине,  и  без  того  таинственной.  Я  видел  ее, как  вижу  сейчас тебя;
казалось,  она  прислушивается  к  звукам  собственного  голоса  с  каким-то
особенным  сладострастным  чувством:  она  как  бы  ощущала  радость  любви.
Заканчивая главную тему этого рондо, она подошла  к  камину,  но,  когда она
умолкла, в  лице ее  произошла перемена, черты исказились, и весь  ее  облик
выражал теперь утомление. Она сняла маску актрисы  -- она сыграла свою роль.
Однако  своеобразная   прелесть   была   даже   в  этом   подобии  увядания,
отпечатлевшемся  на ее красоте  -- то  ли от  усталости  актрисы, то  ли  от
утомительного напряжения за весь этот вечер.
     "Сейчас она настоящая! " -- подумал я.
     Точно  желая  согреться,  она  поставила  ногу  на  бронзовую  каминную
решетку, сняла  перчатки, отстегнула браслеты и  через голову сняла  золотую
цепочку,  на  которой   был  подвешен  флакончик   для   духов,   украшенный
драгоценными  камнями.  Неизъяснимое  наслаждение испытывал  я, следя за  ее
движениями, очаровательными, как у кошек, когда они умываются на солнце. Она
посмотрела на себя в зеркало и сказала вслух недовольным тоном:
     --  Сегодня  я  была  нехороша... Цвет лица у меня  блекнет с ужасающей
быстротой...  Пожалуй,  нужно  раньше  ложиться, отказаться  от  рассеянного
образа жизни... Но что же это Жюстина? Смеется она надо мной?
     Она позвонила  еще  раз; вбежала  горничная. Где она  помещалась  -- не
знаю. Она спустилась по  потайной лестнице. Я с любопытством смотрел на нее.
Мое поэтическое воображение во многом  подозревало  эту  высокую  и  статную
смуглую служанку, обычно не показывавшуюся при гостях.
     -- Изволили звонить?
     -- Два раза! -- отвечала Феодора. -- Ты что, плохо слышать стала?
     --  Я приготовляла  для вас  миндальное молоко.  Жюстина опустилась  на
колени,  расшнуровала  своей  госпоже  высокие  и  открытые,   как  котурны,
башмачки,  сняла их, а в это время  графиня, раскинувшись в мягком кресле  у
камина, зевала,  запустив  руки  в  свои волосы. Все ее движения были вполне
естественны,  ничто  не выдавало  предполагаемых  мною  тайных  страданий  и
страстей.
     -- Жорж  влюблен, -- сказала она, -- я его рассчитаю. Он опять задернул
сегодня занавески. О чем он думает?
     При  этом  замечании  вся кровь  во  мне  остановилась,  но  разговор о
занавесках прекратился.
     -- Жизнь  так пуста! --  продолжала графиня.  -- Ах, да  осторожнее, не
оцарапай  меня,  как  вчера!  Вот посмотри, --  сказала она, показывая  свое
атласное колено, -- еще остался след от твоих когтей.
     Она  сунула  голые  ноги  в бархатные  туфли на лебяжьем  пуху и  стала
расстегивать платье, а Жюстина взяла гребень, чтобы причесать ее.
     -- Вам нужно, сударыня, выйти замуж, и деток бы...
     --  Дети! Только этого не хватало! -- воскликнула она. -- Муж! Где  тот
мужчина, за кого я могла бы... Что, хорошо я была сегодня причесана?
     -- Не очень.
     -- Дура!
     -- Взбитая прическа вам совсем не к лицу, -- продолжала Жюстина, -- вам
больше идут гладкие крупные локоны.
     -- Правда?
     -- Ну, конечно, сударыня, взбитая прическа к лицу только блондинкам.
     -- Выйти замуж? Нет, нет. Брак -- это не для меня. Что за ужасная сцена
для влюбленного! Одинокая женщина, без родных, без друзей, атеистка в любви,
не верящая ни  в  какое чувство, -- как ни слаба  в ней свойственная всякому
человеческому  существу  потребность  в  сердечном  излиянии  --   вынуждена
отводить  душу  в  болтовне  с горничной,  произносить  общие фразы  или  же
говорить о пустяках!.. Мне стало жаль ее. Жюстина расшнуровала госпожу.  Я с
любопытством оглядел ее, когда  с нее спал последний  покров. Девственная ее
грудь  ослепила  меня;  сквозь сорочку  бело-розовое  ее тело  сверкало  при
свечах,  как  серебряная статуя  под  газовым  чехлом.  Нет, в  ней  не было
недостатков,  из-за  которых  она  могла  бы  страшиться  нескромных  взоров
любовника.  Увы,   прекрасное   тело   всегда  восторжествует   над   самыми
воинственными намерениями. Госпожа  села  у огня, молчаливая, задумчивая,  а
служанка в это время зажигала свечу в алебастровом светильнике,  подвешенном
над  кроватью.  Жюстина  сходила за грелкой,  приготовила  постель,  помогла
госпоже лечь; потребовалось  еще  довольно  много времени  на мелкие услуги,
свидетельствовавшие  о  глубоком  почтении  Феодоры  к  своей  особе,  затем
служанка ушла. Графиня переворачивалась с боку на бок; она была взволнована,
она  вздыхала: с губ у нее  срывался неясный,  но доступный для слуха  звук,
изобличавший  нетерпение;  она  протянула  руку к  столику,  взяла  склянку,
накапала в молоко какой-то темной жидкости и выпила;  наконец, несколько раз
тяжело вздохнув, она воскликнула:
     -- Боже мой!
     Эти слова, а  главное, то выражение, какое Феодора  придала им, разбили
мое сердце. Понемногу она перестала шевелиться.  Вдруг мне стало страшно; но
вскоре до меня донеслось ровное и сильное дыхание спящего человека; я слегка
раздвинул шуршащий  шелк  занавесей,  вышел из  своей засады, приблизился  к
кровати  и с  каким-то неописуемым  чувством стал смотреть на графиню. В эту
минуту она была обворожительна. Она закинула  руку за  голову, как дитя;  ее
спокойное  красивое  лицо  в рамке кружев  было столь обольстительно,  что я
воспламенился.  Я  не рассчитал своих  сил, я  не подумал, какая  ждет  меня
казнь: быть так близко и так далеко от нее! Я  вынужден был претерпевать все
пытки, которые я  сам себе уготовил! Боже  мой --  этот единственный обрывок
неведомой мысли,  за который я только  и мог  ухватиться  в своих  догадках,
сразу изменил мое  представление  о Феодоре. Ее восклицание, то ли ничего не
значащее,  то  ли  глубокое, то  ли  случайное,  то ли знаменательное, могло
выражать и  счастье, и  горе,  и  телесную  боль,  и  озабоченность. Было то
проклятие или молитва,  дума  о прошлом или  о будущем, скорбь или опасение?
Целая жизнь была в этих словах, жизнь в нищете или же в роскоши; в них могло
таиться даже преступление! Вновь вставала загадка, скрытая в этом прекрасном
подобии женщины:  Феодору  можно было объяснить столькими способами, что она
становилась необъяснимой. Изменчивость  вылетавшего  из  ее  уст дыхания, то
слабого, то явственно различимого, то тяжелого, то легкого, была своего рода
речью, которой я придавал мысли и чувства. Я  приобщался к ее сонным грезам,
я  надеялся, что, проникнув  в ее сны, буду посвящен в ее тайны, я колебался
между множеством  разнообразных решений,  между множеством выводов. Созерцая
это прекрасное лицо,  спокойное и чистое,  я не мог  допустить, чтобы у этой
женщины  не было сердца. Я решил сделать еще одну попытку.  Рассказать ей  о
своей жизни, о  своей любви,  своих  жертвах -- и мне, быть  может,  удастся
пробудить  в  ней  жалость,  вызвать слезы,  -- у  нее,  никогда  прежде  не
плакавшей! Все свои надежды я  возлагал  на этот  последний  опыт, как вдруг