не раз весело выезжал в карете:
     -- Будьте как можно бережливее, сударь. Он плакал, славный старик!
     Таковы, милый мой  Эмиль, события, которые сломали мою судьбу,  на иной
лад  настроили  мою  душу  и поставили  меня,  еще  юношу, в  крайне  ложное
социальное  положение,  --  немного  помолчав, заговорил Рафаэль.  --  Узами
родства, впрочем  слабыми, я был  связан с несколькими богатыми домами, куда
меня не  пустила бы моя  гордость, если  бы  еще  раньше людское презрение и
равнодушие не захлопнули перед моим носом дверей. Хотя родственники мои были
особы весьма влиятельные и охотно покровительствовали  чужим, я  остался без
родных  и без  покровителей. Беспрестанно  наталкиваясь  на преграды в своем
стремлении излиться,  душа моя, наконец, замкнулась  в  себе. Откровенный  и
непосредственный, я  поневоле стал холодным и скрытным; деспотизм отца лишил
меня всякой веры в себя; я был робок и неловок, мне казалось, что во мне нет
ни малейшей привлекательности, я был сам себе  противен, считал себя уродом,
стыдился своего взгляда. Вопреки тому внутреннему голосу, который, вероятно,
поддерживает  даровитых людей в их борениях  и который кричал мне:  "Смелей!
Вперед!  "; вопреки  внезапному  ощущению силы, которую я иногда испытывал в
одиночестве, вопреки  надежде, окрылявшей  меня, когда я сравнивал сочинения
новых авторов,  восторженно встреченных  публикой,  с теми, что рисовались в
моем воображении,  -- я,  как ребенок,  был не уверен  в себе. Я был жертвою
чрезмерного честолюбия, я полагал, что рожден для великих дел, -- и прозябал
в ничтожестве. Я ощущал потребность в  людях --  и  не имел друзей. Я должен
был  пробить  себе дорогу  в  свете --  и  томился в одиночестве, скорее  из
чувства  стыда,  нежели страха.  В тот год, когда  отец бросил меня в  вихрь
большого  света,  я  принес  туда  нетронутое  сердце, свежую душу.  Как все
взрослые дети, я тайно вздыхал  о прекрасной любви. Среди моих сверстников я
встретил  кружок фанфаронов, которые ходили задрав нос,  болтали о пустяках,
безбоязненно  подсаживались  к  тем  женщинам,  что  казались  мне  особенно
недоступными,   всем  говорили  дерзости,   покусывая   набалдашник  трости,
кривлялись, поносили самых  хорошеньких женщин, уверяли, правдиво или лживо,
что им доступна любая постель, напускали  на  себя такой вид, как будто  они
пресыщены наслаждениями и сами от них отказываются, смотрели на женщин самых
добродетельных и стыдливых как на легкую добычу, готовую отдаться  с первого
же  слова, при  мало-мальски  смелом  натиске, в ответ на  первый бесстыдный
взгляд! Говорю тебе по чистой совести и положа руку на сердце, что завоевать
власть  или  крупное  литературное  имя  представлялось  мне  победой  менее
трудной,  чем  иметь  успех у  женщины из  высшего света, молодой,  умной  и
изящной.  Словом,  сердечная  моя   тревога,  мои  чувства,  мои  идеалы  не
согласовывались с правилами светского общества. Я был смел, но в  душе, а не
в  обхождении. Позже я  узнал,  что женщины не любят, когда у них вымаливают
взаимность; многих обожал я издали, ради них я пошел бы на  любое испытание,
отдал бы свою душу на любую муку, отдал бы все свои силы, не боясь ни жертв,
ни  страданий, а они избирали  любовниками дураков, которых я  не взял бы  в
швейцары.  Сколько  раз, немой и  неподвижный,  любовался  я  женщиной  моих
мечтаний, появлявшейся  на балу; мысленно посвящая свою жизнь вечным ласкам,
я  в едином взоре выражал все свои надежды, предлагал ей в экстазе юношескую
свою любовь,  стремившуюся навстречу обманам.  В иные  минуты  я  жизнь свою
отдал бы за одну ночь. И что же? Не находя ушей, готовых выслушать страстные
мои признания, взоров,  в  которые  я мог  бы погрузить свои взоры,  сердца,
бьющегося  в  ответ моему  сердцу, я, то  ли по  недостатку смелости,  то ли
потому, что не представлялось случая, то ли по  своей неопытности, испытывал
все муки  бессильной энергии, пожиравшей  самое себя. Быть  может, я потерял
надежду,  что  меня  поймут, или боялся,  что меня слишком хорошо поймут.  А
между тем  в  душе у меня поднималась  буря при  первом же любезном взгляде,
обращенном на меня.  Несмотря на свою  готовность сразу же истолковать  этот
взгляд или  слова,  по видимости благосклонные,  как  зов нежности, я то  не
осмеливался заговорить, то не умел вовремя умолкнуть. От  избытка  глубокого
чувства  я говорил ничего не значащие слова и даже молчание мое  становилось
глупым.  Разумеется,  я был слишком наивен для того искусственного общества,
где  люди  живут напоказ,  выражают  свои мысли  условными  фразами  или  же
словами, продиктованными модой. К тому же я совсем неспособен  был  к ничего
не говорящему красноречию и  красноречивому  молчанию. Словом,  хотя во  мне
кипели  страсти,  хотя  я и обладал  именно такой  душой, встретить  которую
обычно  мечтают  женщины, хотя я  находился  в экзальтации,  которой они так
жаждут, и полон  был той энергии,  которой хвалятся  глупцы,  -- все женщины
были со мной предательски жестоки. Вот почему я наивно восхищался всеми, кто
в дружеской беседе трубил  о  своих  победах, и  не  подозревал их  во  лжи.
Конечно,  я  был не  прав,  ожидая  столкнуться  в  этом  кругу  с искренним
чувством,   желая  найти  сильную  и  глубокую  страсть  в  сердце   женщины
легкомысленной и пустой, жадной  до  роскоши и опьяненной светской суетой --
найти  ту  безбрежную  страсть, тот  океан, волны  которого бушевали  в моем
сердце.  О,  чувствовать,  что  ты рожден  для  любви, что можешь  составить
счастье женщины,  и  никого не найти, даже смелой и благородной  Марселины[*],  даже  какой-нибудь  старой   маркизы!  Нести  в   котомке
сокровища и не встретить  ребенка, любопытной девушки, которая  полюбовалась
бы ими! В отчаянии я не раз хотел покончить с собой.
     -- Ну и трагичный выдался вечер! -- заметил Эмиль.
     -- Ах, не мешай мне вершить суд над моей жизнью! -- воскликнул Рафаэль.
-- Если ты не в силах из дружбы ко мне слушать мои элегии, если ты не можешь
ради меня поскучать полчаса, тогда  спи! Но в таком случае не спрашивай меня
о моем самоубийстве, а оно  ропщет,  витает  передо мною,  зовет  меня,  и я
приветствую  его. Чтобы судить о человеке, надо по крайней мере проникнуть в
тайники его мыслей, страданий, волнений. Проявлять  интерес только к внешним
событиям его жизни -- это все равно, что составлять хронологические таблицы,
писать историю на потребу и во вкусе глупцов.
     Горечь, звучавшая  в тоне Рафаэля,  поразила Эмиля,  и, уставив на него
изумленный взгляд, он весь превратился в слух.
     -- Но теперь,  -- продолжал  рассказчик, -- все эти события выступают в
ином свете. Пожалуй,  тот порядок вещей, прежде казавшийся мне несчастьем, и
развил  во мне  прекрасные способности,  которыми впоследствии  я  гордился.
Разве не философской любознательности и чрезвычайной трудоспособности, любви
к  чтению  -- всему,  что с семилетнего возраста вплоть до первого  выезда в
свет наполняло  мою жизнь, -- обязан я тем, что так легко, если  верить вам,
умею  выражать свои  идеи и  идти  вперед  по  обширному полю  человеческого
знания?  Не  одиночество  ли,  на которое  я  был  обречен,  не привычка  ли
подавлять  своя  чувства и  жить  внутреннею  жизнью наделили  меня  умением
сравнивать  и размышлять?  Моя  чувствительность,  затерявшись  в  волнениях
света, которые  принижают  даже прекраснейшую душу и делают  из нее какую-то
тряпку, ушла  в себя  настолько, что стала совершенным органом  воли,  более
возвышенной, чем  жажда страсти? Не признанный женщинами, я, помню, наблюдал
их  с  проницательностью отвергнутой  любви.  Теперь-то я понимаю,  что  моя
бесхитростность  не могла их привлекать! Вероятно, женщинам  даже нравится в
нас некоторое притворство.  В  течение одного часа  я могу  быть  мужчиной и
ребенком, ничтожеством и мыслителем,  могу быть свободным от предрассудков и
полным суеверий, часто  я бываю не менее женственным, чем сами женщины, -- а
коли так, то не было ли у них оснований принимать мою наивность  за цинизм и
самую  чистоту моих мыслей  за развращенность? Мои знания  в их  глазах были
скукой,  женственная  томность  --  слабостью.  Чрезвычайная  живость  моего
воображения, это  несчастье поэтов, давала,  должно быть, повод считать меня
неспособным  на  глубокое чувство, неустойчивым, вялым. Когда  я молчал,  то
молчал по-дурацки, когда же старался понравиться, то, вероятно, только пугал
женщин  -- и они  меня  отвергли. Приговор,  вынесенный  светом,  стоил  мне
горьких  слез.  Но  это  испытание принесло свои  плоды.  Я  решил отомстить
обществу, я решил овладеть душою  всех женщин; властвуя над умами,  добиться
того, чтобы все взгляды обращались на меня, когда мое имя произнесет лакей в
дверях гостиной. Еще  в детстве я решил стать  великим  человеком, и, ударяя
себя по лбу, я говорил, как Андре Шенье: "Здесь кое-что  есть! " Я как будто
чувствовал,  что  во  мне зреет  мысль,  которую  стоит  выразить,  система,
достойная быть обоснованной, знания, достойные быть изложенными. О милый мой
Эмиль,  теперь, когда  мне  только  что минуло двадцать шесть  лет,  когда я
уверен, что умру безвестным,  не сделавшись любовником женщины, о  которой я
мечтал, позволь мне рассказать о моих безумствах!  Кто из нас, в большей или
меньшей степени, не  принимал желаемое за  действительное? О, я бы не  хотел
иметь  другом  юношу, который  в мечтах не украшал себя венком, не воздвигал
себе  пьедестала,  не наслаждался в обществе сговорчивых  любовниц!  Я часто
бывал генералом, императором; я бывал Байроном, потом --  ничем.  Поиграв на
вершине человеческой  славы,  я замечал, что  все  горы,  все трудности  еще
впереди.  Меня спасло беспредельное самолюбие, кипевшее  во мне,  прекрасная
вера  в свое  предназначение,  способная  стать  гениальностью,  если только
человек не допустит,  чтобы  душу его трепали мелочи жизни, подобно тому как
колючки  кустарника вырывают  у проходящей мимо овцы  клоки шерсти. Я  решил
достигнуть славы, решил трудиться в тишине ради своей будущей  возлюбленной.
Все женщины заключались  для  меня в одной,  и  этой  женщиной мне  казалась
первая же  встречная;  я в каждой  видел царицу и считал,  что,  как царицы,
вынужденные  первыми  делать  шаг к  сближению со своими  возлюбленными, они
должны были идти навстречу мне, робкому,  несчастному  бедняку. О, для  той,
которая  пожалела бы  меня, в моем сердце,  помимо любви, нашлось бы столько
благодарного  чувства,  что  я  боготворил  бы  ее всю  жизнь!  Впоследствии
наблюдения открыли мне жестокую истину. И я рисковал,  дорогой Эмиль, навеки
остаться одиноким. Женщины,  в  силу какого-то  особого  склада своего  ума,
обычно  видят в человеке талантливом  только его недостатки, а  в  дураке --
только его  достоинства; к достоинствам дурака они  питают большую симпатию,
ибо  те  льстят их собственным недостаткам,  тогда как счастье,  которое  им
может  дать  человек  одаренный,  стоящий  выше  их,  не  возмещает  им  его
несовершенств. Талант -- это  перемежающаяся лихорадка, и у женщин нет охоты
делить только его  тяготы, -- все  они смотрят  на  своих  любовников как на
средство,  для удовлетворения  своего тщеславия. Самих себя -- вот кого  они
любят  в  нас!  А разве в  человеке бедном,  в гордом художнике,  наделенном
способностью  творить, нет  оскорбительного эгоизма?  Вокруг  него  какой-то
вихрь мыслей,  в  который  вовлекается  все,  даже его  любовница. Может  ли
женщина, избалованная поклонением, поверить в любовь такого человека? Такому
любовнику некогда предаваться на диванах нежному  кривлянию, на которое  так
падки женщины  и в котором преуспевают мужчины лживые и  бесчувственные. Ему
не хватает времени на работу, -- так станет ли он его тратить на сюсюканье и
прихорашивание?  Я был  готов отдать свою жизнь целиком, но не способен  был
разменивать   ее  на   мелочи.   Словом,   угодничество  биржевого  маклера,
исполняющего поручения какой-нибудь  томной жеманницы, ненавистно художнику.
Человеку бедному и  великому недостаточно  половинчатой любви, -- он требует
полного самопожертвования. У мелких созданий, которые всю  жизнь  проводят в
том,  что  примеряют  кашемировые шали  и становятся  вешалками  для  модных
товаров,  не встретить готовности  к  самопожертвованию, они требуют его  от
других, --  в любви  они  жаждут  властвовать, а  не покорствовать. Истинная
супруга,  супруга по призванию, покорно  следует за тем,  в ком полагает она
свою жизнь,  силу,  славу, счастье. Людям одаренным нужна восточная женщина,
единственная цель которой  -- предупреждать желания  мужа, ибо все несчастье
одаренных людей состоит в разрыве  между  их стремлениями и  возможностью их
осуществлять. Я же,  считая себя гениальным человеком, любил именно щеголих.
Вынашивая идеи, столь противоположные общепринятым; собираясь  без  лестницы
взять приступом небо; обладая сокровищами, не имевшими хождения; вооруженный
знаниями, которые, отягощая мою память,  еще не успели прийти в систему, еще
не были мною глубоко усвоены;  без родных, без друзей, один среди ужаснейшей
из пустынь --  пустыни мощеной, пустыни одушевленной,  мыслящей, живой,  где
вам все  враждебно  или,  больше того,  где  все  безучастно,  --  я  принял
естественное, хотя и безумное решение; в нем  заключалось нечто невозможное,
но это  и придавало мне бодрости. Я точно сам с собой держал пари, в котором
сам же  я был  и игроком и закладом. Вот мой план. Тысячи ста франков должно
было мне хватить на три года жизни,  и этот именно срок я  назначил себе для
выпуска в свет сочинения, которое привлекло бы ко мне внимание публики, дало
бы мне возможность разбогатеть или составить себе имя.  Меня радовала мысль,
что  я, точно фиваидский  отшельник, буду питаться  хлебом и  молоком, средь
шумного Парижа погружусь  в уединенный  мир книг  и  идей, в сферу  труда  и
молчания,  где,  как  куколка  бабочки,  я  построю   себе  гробницу,  чтобы
возродиться в блеске и славе. Чтобы жить, я готов был рискнуть самой жизнью.
Решив ограничить себя лишь самым насущным, лишь строго необходимым, я нашел,
что  трехсот  шестидесяти  пяти  франков в  год  мне  будет  достаточно  для
существования. И  в самом деле,  этой  скудной суммы мне хватало  на  жизнь,
покуда я придерживался своего поистине монастырского устава.
     -- Это невозможно! -- вскричал Эмиль.
     --  Я  прожил так  почти три  года,  -- с некоторой  гордостью  ответил
Рафаэль. -- Давай сочтем!  На три  су -- хлеба, на два  -- молока, на три --
колбасы;  с  голоду  не умрешь, а дух  находится в состоянии особой ясности.
Можешь  мне  поверить,  я  на  себе  испытал чудесное действие,  какое  пост
производит на  воображение.  Комната стоила  мне три су в  день,  за ночь  я
сжигал на три су масла, уборку делал сам, рубашки носил фланелевые, чтобы на
прачку тратить не больше двух су в день. Комнату отапливал я каменным углем,
стоимость которого,  если разделить  ее  на число дней в  году,  никогда  не
превышала двух су. Платья, белья, обуви мне должно было хватить на три года,
--  я решил прилично  одеваться,  только если  надо  было идти  на публичные
лекции   или  же  в  библиотеку.  Все  это   в  общей  сложности  составляло
восемнадцать  су, -- два су мне оставалось  на непредвиденные  расходы. Я не
припомню, чтобы за этот долгий  период работы  я  хоть раз  прошел по  мосту
Искусств[*]  или же купил у водовоза воды: я ходил за ней по
утрам к  фонтану  на площади  Сен-Мишель, на  углу улицы де-Грэ. О, я  гордо
переносил  свою  бедность!  Кто предугадывает  свое прекрасное будущее,  тот
ведет нищенскую жизнь так  же, как невинно  осужденный идет на казнь, -- ему
не стыдно.  Возможность болезни я предусматривать не хотел. Подобно Акилине,
я  думал о  больнице спокойно. Ни минуты не сомневался я в  своем  здоровье.
Впрочем, бедняк имеет право  слечь только тогда, когда он умирает. Я коротко
стриг себе волосы до  тех пор, пока  ангел  любви или доброты... Но не стану
раньше  времени  говорить о событиях,  до  которых мы  скоро  дойдем. Заметь
только, милый мой  друг, что, не  имея возлюбленной, я  жил великой  мыслью,
мечтою, ложью,  в  которую  все  мы вначале более  или менее верим. Теперь я
смеюсь над самим собою, над тем моим "я",  быть  может, святым и прекрасным,
которое  не  существует  более.  Общество,   свет,  наши   нравы  и  обычаи,
наблюдаемые вблизи,  показали мне всю опасность моих невинных верований, всю
бесплодность ревностных моих трудов. Такая запасливость не нужна честолюбцу.
Кто отправляется  в погоню за  счастьем, не должен обременять  себя багажом!
Ошибка людей  одаренных состоит в том, что  они растрачивают свои юные годы,
желая стать достойными милости судьбы. Покуда бедняки копят  силы и  знания,
чтобы в будущем легко было нести  бремя  могущества, ускользающего  от  них,
интриганы, богатые словами и лишенные мыслей, шныряют  повсюду, поддевая  на
удочку  дураков, влезают  в  доверие  у  простофиль;  одни  изучают,  другие
продвигаются; те  скромны --  эти  решительны;  человек гениальный таит свою
гордость, интриган выставляет ее напоказ, он непременно  преуспеет. У власть
имущих  так сильна потребность  верить заслугам,  бьющим  в  глаза,  таланту
наглому, что со стороны истинного ученого было бы ребячеством  надеяться  на
человеческую благодарность. Разумеется, я не собираюсь повторять общие места
о добродетели, ту  песнь песней, что вечно поют непризнанные  гении; я  лишь
хочу логическим путем вывести  причину успеха, которого так часто добиваются
люди посредственные. Увы, наука так матерински добра, что,  пожалуй, было бы
преступлением требовать  от нее  иных  наград,  помимо тех  чистых  и  тихих
радостей, которыми  питает она своих сынов.  Помню,  как весело,  бывало,  я
завтракал  хлебом  с  молоком,  вдыхая  воздух  у  открытого  окна,   откуда
открывался   вид  на  крыши,  бурые,  сероватые   или  красные,  аспидные  и
черепичные, поросшие  желтым или зеленым мхом.  Вначале этот  пейзаж казался
мне скучным, но  вскоре я обнаружил в нем  своеобразную прелесть. По вечерам
полосы  света, пробивавшегося из-за  неплотно прикрытых ставней,  оттеняли и
оживляли  темную бездну этого своеобразного мира. Порой сквозь туман бледные
лучи фонарей бросали снизу свой желтоватый  свет и слабо означали вдоль улиц
извилистую линию  скученных крыш,  океан  неподвижных  волн.  Иногда в  этой
мрачной  пустыне  появлялись  редкие  фигуры:  между  цветами  какого-нибудь
воздушного садика я различал  угловатый,  загнутый  крючком профиль старухи,
которая  поливала настурции; или  же у  чердачного окна с полусгнившею рамой
молодая  девушка,  не  подозревая, что  на  нее  смотрят,  занималась  своим
туалетом, и  я видел только прекрасный ее лоб и длинные волосы,  приподнятые
красивой  белою  рукой.  Я  любовался  хилой растительностью  в  водосточных
желобах, бедными травинками, которые скоро уносил ливень.  Я изучал, как мох
то становился  ярким после дождя, то, высыхая на солнце, превращался в сухой
бурый  бархат  с причудливыми  отливами.  Словом,  поэтические  и мимолетные
эффекты дневного  света,  печаль  туманов,  внезапно появляющиеся  солнечные
пятна, волшебная  тишина ночи,  рождение  утренней  зари, султаны  дыма  над
трубами --  все явления этой необычайной природы  стали для меня привычны  и
развлекали меня. Я любил свою тюрьму, -- ведь я  находился  в  ней по доброй
воле. Эта парижская  пустынная  степь, образуемая крышами, похожая на  голую
равнину, но  таящая под  собою  населенные бездны,  подходила к моей душе  и
гармонировала   с   моими   мыслями.  Утомительно  бывает,   спустившись   с
божественных  высот, куда нас увлекают науки, вдруг очутиться лицом к лицу с
житейской  суетою,  --  оттого-то  я  в  совершенстве  постиг  тогда  наготу
монастырских обителей. Твердо решив  следовать  новому плану  жизни,  я стал
искать себе  комнату в  самых пустын