вое платьице, но по его покрою, по шляпе,  перчаткам и шали,
небрежно брошенным на кровать, было видно, как она богата.
     -- Ах! Вот и вы наконец! --  воскликнула она, повернув голову и вставая
ему навстречу в порыве наивной радости.
     Рафаэль подошел и сел  рядом с Полиной, залившись румянцем,  смущенный,
счастливый; он молча смотрел на нее.
     -- Зачем же вы покинули нас?  -- спросила  Полина  и, краснея, опустила
глаза. -- Что с вами сталось?
     --  Ах,  Полина!  Я был,  да  и  теперь еще  остаюсь, очень  несчастным
человеком.
     --  Увы! -- растроганная,  воскликнула  она.  -- Вчера  я поняла все...
Вижу,  вы  хорошо  одеты,  как  будто  бы богаты,  а на  самом деле  --  ну,
извольте-ка  признаться, господин Рафаэль,  все обстоит, как прежде,  не так
ли?
     На глаза Валантена навернулись непрошеные слезы, он воскликнул:
     -- Полина! Я...
     Он не договорил, в глазах  его  светилась любовь, взгляд  его был полон
нежности.
     -- О, ты любишь меня, ты любишь меня! -- воскликнула Полина.
     Рафаэль  только наклонил голову,  -- он  не  в силах был произнести  ни
слова.
     И  тогда  девушка взяла его  руку, сжала ее в своей  и  заговорила,  то
смеясь, то плача:
     -- Богаты,  богаты, счастливы, богаты! Твоя  Полина богата...  А мне...
мне  бы нужно  быть нынче бедной. Сколько  раз  я говорила себе, что за одно
только право сказать: "Он меня  любит" -- я отдала бы все сокровища  мира! О
мой  Рафаэль!  У меня миллионы. Ты любишь роскошь, ты  будешь доволен, но ты
должен любить и мою душу, она полна любви к тебе! Знаешь, мой отец вернулся.
Я богатая наследница. Родители  всецело предоставили мне  распоряжаться моей
судьбой. Я свободна, понимаешь?
     Рафаэль держал руки Полины и, словно в исступлении,  так пламенно,  так
жадно целовал их, что  поцелуй его, казалось, был подобен конвульсии. Полина
отняла руки, положила их ему  на плечи и привлекла его к себе; они обнялись,
прижались друг  к  другу  и  поцеловались с  тем  святым  и  сладким  жаром,
свободным  от всяких дурных  помыслов,  каким  бывает  отмечен  только  один
поцелуй, первый  поцелуй, -- тот, которым  две  души приобретают власть одна
над другою.
     -- Ах! -- воскликнула Полина, опускаясь на стул. -- Я не могу жить  без
тебя...  Не  знаю,  откуда  взялось  у  меня  столько смелости! --  краснея,
прибавила она.
     --  Смелости,  Полина?  Нет, тебе бояться  нечего,  это не  смелость, а
любовь, настоящая любовь, глубокая, вечная, как моя, не правда ли?
     -- О, говори, говори,  говори! --  сказала она.  -- Твои уста так долго
были немы для меня...
     -- Так, значит, ты любила меня?
     -- О, боже! Любила ли  я?  Послушай, сколько раз я плакала, убирая твою
комнату,  сокрушаясь о том,  как мы с тобою  бедны.  Я готова была продаться
демону, лишь бы рассеять твою печаль. Теперь, мой Рафаэль... ведь ты же мой:
моя эта прекрасная голова, моим стало  твое  сердце! О да, особенно  сердце,
это вечное богатство!.. На чем же я остановилась? -- сказала она. -- Ах, да!
У  нас три-четыре миллиона, может быть, пять. Если б я была бедна,  мне  бы,
вероятно, очень  хотелось носить твое имя, чтобы  меня звали твоей женой,  а
теперь  я отдала бы  за  тебя  весь мир,  с радостью была бы всю жизнь твоей
служанкой. И вот, Рафаэль,  предлагая тебе  свое сердце,  себя самое и  свое
состояние, я все  же  даю тебе  сейчас  не  больше, чем  в  тот  день, когда
положила сюда,  -- она показала на  ящик стола, -- монету в сто су. О, какую
боль причинило мне тогда твое ликование!
     --  Зачем  ты  богата?  --  воскликнул  Рафаэль. --  Зачем  в тебе  нет
тщеславия? Я ничего не могу сделать для тебя!
     Он ломал себе руки от счастья, от отчаяния, от любви.
     --  Я  тебя  знаю,  небесное создание:  когда  ты  станешь маркизой  де
Валантен, ни титул мой, ни богатство не будут для тебя стоить...
     -- ... одного твоего волоска! -- договорила она,
     -- У  меня тоже миллионы, но что теперь для нас богатство! Моя жизнь --
вот что я могу предложить тебе, возьми ее!
     --  О, твоя  любовь, Рафаэль,  твоя любовь для меня дороже целого мира!
Как, твои мысли принадлежат мне? Тогда я счастливейшая из счастливых.
     -- Нас могут услышать, -- заметил Рафаэль.
     -- О, тут никого нет! -- сказала она, задорно тряхнув кудрями.
     -- Иди же ко мне! -- вскричал Валантен, протягивая к ней руки.
     Она вскочила к нему на колени и обвила руками его шею.
     -- Обнимите меня за все огорчения, которые вы мне доставили, -- сказала
она, -- за все  муки, причиненные мне вашими радостями, за все ночи, которые
я провела, раскрашивая веера...
     -- Веера?
     -- Раз мы богаты, сокровище мое, я могу сказать тебе все. Ах, дитя! Как
легко обманывать  умных людей!  Разве  у тебя могли быть  два раза в  неделю
белые жилеты  и чистые сорочки при трех франках в месяц  на прачку? А молока
ты выпивал вдвое больше, чем можно было купить на твои деньги! Я  обманывала
тебя на всем: на топливе, на  масле, даже на деньгах. О мой Рафаэль, не бери
меня в жены, -- прибавила она со смехом, -- я очень хитрая.
     -- Как же тебе это удавалось!
     -- Я работала до двух  часов утра и  половину того, что зарабатывала на
веерах, отдавала матери, а половину тебе.
     С минуту они смотрели друг на друга, обезумев от радости и от любви.
     --  О, когда-нибудь мы, наверно, заплатим за такое счастье каким-нибудь
страшным горем! -- воскликнул Рафаэль.
     -- Ты женат? -- спросила Полина. -- Я никому тебя не уступлю.
     -- Я свободен, моя дорогая.
     -- Свободен! -- повторила она. -- Свободен  -- и мой! Она опустилась на
колени, сложила руки и с молитвенным жаром взглянула на Рафаэля.
     -- Я боюсь сойти с ума. Какой ты прелестный! -- продолжала она, проводя
рукой по белокурым волосам своего  возлюбленного. -- Как она глупа, эта твоя
графиня  Феодора!  Какое  наслаждение  испытала  я  вчера,  когда  все  меня
приветствовали!  Ее  так  никогда не  встречали!  Послушай,  милый, когда  я
коснулась  спиной  твоего плеча, какой-то  голос шепнул мне: "Он  здесь! " Я
обернулась -- и увидела тебя. О, я убежала, чтобы при всех не броситься тебе
на шею!
     -- Счастлива  ты, что  можешь  говорить! -- воскликнул Рафаэль. --  А у
меня  сердце сжимается. Хотел бы плакать -- и не  могу. Не  отнимай  у  меня
своей руки. Кажется,  так  бы  вот  всю жизнь и смотрел на тебя, счастливый,
довольный.
     -- Повтори мне эти слова, любовь моя!
     -- Что для нас слова!  -- отвечал Рафаэль, и горячая слеза его упала на
руку Полины. -- Когда-нибудь я постараюсь рассказать о моей  любви; теперь я
могу только чувствовать ее...
     -- О, чудная душа, чудный гений, сердце, которое я так хорошо  знаю, --
воскликнула она, -- все это мое, и я твоя?
     --  Навсегда, нежное мое создание, -- в волнении проговорил Рафаэль. --
Ты будешь моей женой, моим добрым гением. Твое присутствие всегда рассеивало
мои  горести и дарило мне отраду;  сейчас  ангельская твоя улыбка  как будто
очистила меня. Я будто заново родился на свет. Жестокое прошлое, жалкие  мои
безумства --  все это  кажется мне дурным сном. Я очищаюсь душою подле тебя.
Чувствую  дыхание  счастья.  О,  останься  здесь  навсегда! --  добавил  он,
благоговейно прижимая ее к своему бьющемуся сердцу.
     --  Пусть смерть приходит, когда  ей  угодно,  --  в восторге вскричала
Полина, -- я жила!
     Блажен тот, кто поймет их радость, -- значит, она ему знакома!
     --  Дорогой  Рафаэль, --  сказала  Полина  после того,  как  целые часы
протекли у них в молчании,  -- я бы хотела, чтобы никто никогда  не  ходил в
милую нашу мансарду.
     -- Нужно замуровать дверь, забрать окно  решеткой и купить этот дом, --
решил маркиз.
     -- Да, ты прав! -- сказала она. И, помолчав с минуту, добавила:  --  Мы
несколько отвлеклись от поисков твоих рукописей!
     Оба засмеялись милым, невинным смехом.
     -- Я презираю теперь всякую науку! -- воскликнул Рафаэль.
     -- А как же слава, милостивый государь?
     -- Ты -- моя единственная слава.
     -- У тебя было  очень тяжело на душе, когда ты писал эти  каракули,  --
сказала она, перелистывая бумаги.
     -- Моя Полина...
     -- Ну да, твоя Полина... Так что же?
     -- Где ты живешь?
     -- На улице Сен-Лазар. А ты?
     -- На улице Варен.
     -- Как  мы  будем  далеко  друг  от  друга, пока...  Не договорив,  она
кокетливо и лукаво взглянула на своего возлюбленного.
     -- Но ведь мы будем разлучены самое большее  на две недели, -- возразил
Рафаэль.
     --  Правда! Через две недели мы  поженимся. --  Полина подпрыгнула, как
ребенок. -- О, я бессердечная  дочь! -- продолжала она. --  Я не думаю ни об
отце,  ни о матери, ни  о  чем  на свете. Знаешь,  дружочек, мой  отец очень
хворает. Он вернулся из Индии совсем больной. Он чуть не умер  в Гавре, куда
мы поехали его встречать. Ах, боже! -- воскликнула она, взглянув на часы. --
Уже три часа! Я  должна быть дома, -- он просыпается  в четыре. Я  хозяйка в
доме, мать исполняет  все  мои  желания,  отец  меня обожает, но я  не  хочу
злоупотреблять их добротой, это было  бы дурно! Бедный  отец, это  он послал
меня вчера в Итальянский театр... Ты придешь завтра к нему?
     -- Маркизе де Валантен  угодно  оказать мне честь и пойти со  мной  под
руку?
     --  Ключ  от комнаты я унесу с  собой! -- объявила  она.  --  Ведь  это
дворец, это наша сокровищница!
     -- Полина, еще один поцелуй!
     --  Тысячу! Боже  мой, -- сказала  она, взглянув на Рафаэля,  -- и  так
будет всегда? Мне все это кажется сном.
     Они  медленно  спустились  по  лестнице;  затем,  идя  в  ногу,  вместе
вздрагивая под бременем  одного и того же счастья, прижимаясь  друг к другу,
как два голубка,  дружная эта  пара дошла  до площади Сорбонны,  где  стояла
карета Полины.
     -- Я хочу  заехать к  тебе, -- воскликнула  она. --  Хочу посмотреть на
твою спальню,  на твой кабинет, посидеть за столом, за которым ты работаешь.
Это будет, как  прежде, --  покраснев, добавила она. -- Жозеф, -- обратилась
она к  лакею, -- я заеду  на улицу Варен и  уж потом домой.  Теперь четверть
четвертого, а дома я должна быть в четыре. Пусть Жорж погоняет лошадей.
     И несколько минут спустя влюбленные подъезжали к особняку Валантена.
     --  О, как я довольна, что все здесь осмотрела! --  воскликнула Полина,
теребя  шелковый полог  у кровати  Рафаэля.  -- Когда  я  стану засыпать, то
мысленно  буду здесь.  Буду представлять себе твою милую голову на  подушке.
Скажи, Рафаэль, ты ни с кем не советовался, когда меблировал свой дом?
     -- Ни с кем.
     -- Правда? А не женщина ли здесь...
     -- Полина!
     --  О, я страшно  ревнива! У  тебя хороший вкус. Завтра  же добуду себе
такую кровать.
     Вне себя от счастья, Рафаэль обнял Полину.
     -- Но мой отец! Мой отец! -- сказала она.
     -- Я провожу тебя,  хочу как можно дольше не расставаться  с  тобой! --
воскликнул Валантен.
     -- Как ты мил! Я не смела тебе предложить...
     -- Разве ты не жизнь моя?
     Было бы  скучно в точности приводить здесь всю эту болтовню влюбленных,
которой  лишь  тон,  взгляд,  непередаваемый  жест  придают  настоящую цену.
Валантен  проводил  Полину до  дому  и  вернулся с самым радостным чувством,
какое здесь, на земле, может испытать и  вынести человек. Когда же  он сел в
кресло подле огня,  думая о внезапном и полном осуществлении своих мечтаний,
мозг его пронзила холодная  мысль,  как  сталь  кинжала  пронзает грудь;  он
взглянул на  шагреневую кожу, -- она слегка сузилась. Он крепко выругался на
родном языке,  без  всяких  иезуитских  недомолвок  андуйлетской  аббатисы[*],  откинулся  на  спинку  кресла  и  устремил   неподвижный,
невидящий взгляд на розетку, поддерживавшую драпри.
     -- Боже мой!  -- воскликнул он. --  Как! Все мои желания, все... Бедная
Полина!
     Он взял циркуль и измерил, сколько жизни стоило ему это утро.
     -- Мне осталось только два месяца! -- сказал он. Его бросило в холодный
пот,  но  вдруг в неописуемом порыве  ярости  он  схватил шагреневую кожу  и
крякнул:
     -- Какой же я дурак!
     С этими словами он выбежал из дому и, бросившись через сад  к  колодцу,
швырнул в него талисман.
     -- Что будет, то будет... -- сказал он. -- К черту весь этот вздор!
     Итак, Рафаэль предался счастью любви и зажил душа в душу  с Полиной. Их
свадьбу, отложенную по причинам, о которых здесь  не интересно рассказывать,
собирались отпраздновать в первых числах марта. Они проверили  себя и уже не
сомневались  в своем чувстве,  а так как  счастье обнаружило перед  ними всю
силу  их привязанности,  то  и не было  на  свете двух душ, двух характеров,
более сроднившихся, нежели  Рафаэль и Полина, когда их соединила любовь. Чем
больше они узнавали друг друга, тем больше любили:  с обеих сторон  -- та же
чуткость, та  же стыдливость, та же страсть, но только чистейшая, ангельская
страсть; ни облачка  на их горизонте; желания  одного  -- закон для другого.
Оба   они  были   богаты,   могли   удовлетворять   любую  свою  прихоть  --
следовательно,  никаких прихотей у  них не  было.  Супругу Рафаэля  отличали
тонкий  вкус,  чувство  изящного, истинная  поэтичность;  ко  всяким женским
безделушкам  она  была  равнодушна,  улыбка  любимого человека  ей  казалась
прекраснее  ормузского  жемчуга,  муслин  и  цветы составляли богатейшее  ее
украшение.   Впрочем,   Полина   и  Рафаэль   избегали  общества,  уединение
представлялось им  таким  чудесным,  таким  живительным!  Зеваки  ежевечерне
видели эту прекрасную незаконную  чету в Итальянском  театре или же в Опере.
Вначале   злоязычники  прохаживались  на  их  счет  в  салонах,   но  вскоре
пронесшийся   над   Парижем  вихрь  событий  заставил  забыть  о  безобидных
влюбленных;  к  тому  же  ведь  была  объявлена  их  свадьба.  Это несколько
оправдывало  их  в  глазах  блюстителей нравственности;  да  и слуги  у  них
подобрались, против обыкновения, скромные, -- таким образом, за свое счастье
они не были наказаны какими-либо слишком неприятными сплетнями.
     В конце  февраля,  когда стояли  довольно  теплые  дни, уже позволявшие
мечтать о  радостях  весны, Полина и Рафаэль завтракали  вместе  в небольшой
оранжерее, представлявшей  собой нечто вроде гостиной, полной  цветов; дверь
ее выходила  прямо в сад.  Бледное  зимнее солнце, лучи которого пробивались
сквозь редкий кустарник, уже согревало воздух. Пестрая листва деревьев, купы
ярких цветов, причудливая игра светотени -- все ласкало взор. В то время как
парижане  еще грелись возле унылых очагов, эти юные супруги веселились среди
камелий, сирени  и  вереска.  Их радостные  лица виднелись  над  нарциссами,
ландышами и бенгальскими розами. Эта сладострастная и  пышная оранжерея была
устлана африканской циновкой, окрашенной под цвет лужайки. На обитых зеленым
тиком  стенах не было ни пятнышка  сырости. Мебель была  деревянная, на  вид
грубоватая,  но  прекрасно  отполированная  и  сверкавшая  чистотой.  Полина
вымазала в  кофе  мордочку  котенка, присевшего  на столе, куда его  привлек
запах молока; она забавлялась  с ним, -- то подносила к его  носу сливки, то
отставляла, чтобы  подразнить его  и затянуть игру; она хохотала над  каждой
его  ужимкой  и  пускалась  на всякие шутки,  чтобы помешать  Рафаэлю читать
газету,  которая  и так уже  раз  десять выпадала  у него  из  рук. Как  все
естественное  и искреннее,  эта утренняя  сцена дышала невыразимым счастьем.
Рафаэль прикидывался углубленным в  газету,  а  сам украдкой  посматривал на
Полину,  резвившуюся  с котенком, на свою Полину в длинном пеньюаре, который
лишь кое-как ее  прикрывал, на ее рассыпавшиеся волосы, на ее белую ножку  с
голубыми жилками в черной бархатной туфельке.  Она  была  прелестна  в  этом
домашнем   туалете,  очаровательна  как   фантастические  образы  Вестолла[*], ее можно было принять и  за  девушку  и за женщину, скорее
даже за девушку, чем за женщину; она наслаждалась  чистым счастьем и познала
только первые  радости любви. Едва лишь Рафаэль, окончательно погрузившись в
тихую мечтательность, забыл про газету, Полина выхватила ее,  смяла, бросила
этот бумажный  комок в  сад, и котенок  побежал за  политикой,  которая, как
всегда, вертелась вокруг самой  себя. Когда же  Рафаэль,  внимание  которого
было поглощено этой детской забавой, возымел охоту читать дальше и нагнулся,
чтобы  поднять  газету,  каковой  уже  не   существовало,  послышался  смех,
искренний, радостный, заливчатый, как песня птицы.
     --  Я  ревную  тебя  к  газете,  --  сказала  Полина,   вытирая  слезы,
выступившие у  нее на глазах от этого по-детски веселого смеха. -- Разве это
не вероломство, -- продолжала  она, внезапно  вновь  становясь  женщиной, --
увлечься  в  моем  присутствии  русскими  воззваниями  и  предпочесть  прозу
императора Николая[*] словам и взорам любви?
     --  Я не  читал,  мой  ангел,  я смотрел на тебя.  В эту  минуту  возле
оранжереи  раздались  тяжелые  шаги  садовника,  -- песок  скрипел  под  его
сапогами с подковками.
     -- Прошу прощения, господин  маркиз, что помешал  вам,  и у вас  также,
сударыня, но я принес диковинку, какой я еще сроду не видывал. Я только что,
дозвольте  сказать,  вместе  с ведром  воды вытащил  из  колодца  редкостное
морское растение. Вот  оно! Нужно же  так привыкнуть  к воде,  --  ничуть не
смокло и  не  отсырело.  Сухое,  точно  из дерева,  и  совсем  не осклизлое.
Конечно, господин маркиз ученее меня, вот я и подумал: нужно им это отнести,
им будет любопытно.
     И садовник показал Рафаэлю неумолимую шагреневую кожу,  размеры которой
не превышали теперь шести квадратных дюймов.
     -- Спасибо, Ваньер, -- сказал Рафаэль. -- Вещь очень любопытная.
     -- Что с тобой, мой ангел? Ты побледнел! -- воскликнула Полина.
     -- Ступайте, Ваньер.
     -- Твой голос меня  пугает,  -- сказала Полина, --  он  как-то  странно
вдруг изменился... Что с тобой? Как ты себя чувствуешь? Что у тебя болит? Ты
нездоров? Доктора! -- крикнула она. -- Ионафан, на помощь!
     -- Не надо, Полина, -- сказал  Рафаэль, уже овладевая собой. --  Пойдем
отсюда. Здесь от какого-то цветка идет слишком сильный запах. Может быть, от
вербены?
     Полина  набросилась на  ни  в чем не повинное растение,  вырвала  его с
корнем и выбросила в сад.
     -- Ах  ты, мой ангел!  -- воскликнула она,  сжимая  Рафаэля в  объятиях
таких же  пылких,  как их любовь, и  с томной кокетливостью подставляя  свои
алые губы для поцелуя. -- Когда ты побледнел,  я поняла, что не пережила  бы
тебя: твоя жизнь -- это моя жизнь. Рафаэль, проведи рукой по моей спине. Там
у меня все еще холодок, ласка смерти. Губы у тебя горят.  А рука?.. Ледяная!
-- добавила она.
     -- Пустое! -- воскликнул Рафаэль.
     -- А зачем слеза? Дай я ее выпью.
     -- Полина, Полина, ты слишком сильно меня любишь!
     -- С  тобой  творится что-то неладное,  Рафаэль... Говори, все  равно я
узнаю твою тайну. Дай мне это, -- сказала она и взяла шагреневую кожу.
     -- Ты  мой  палач!  -- воскликнул молодой  человек,  с  ужасом глядя на
талисман.
     --  Что ты  говоришь!  -- пролепетала  Полина и  выронила вещий  символ
судьбы
     -- Ты любишь меня? -- спросил он.
     -- Люблю ли? И ты еще спрашиваешь!
     -- В таком случае оставь меня, уйди! Бедняжка ушла.
     -- Как! -- оставшись один, вскричал Рафаэль. -- В наш просвещенный век,
когда  мы узнали, что алмазы суть кристаллы углерода, в  эпоху,  когда всему
находят объяснение,  когда  полиция  привлекла бы к  суду нового  мессию,  а
сотворенные им чудеса подверглись  бы рассмотрению в Академии наук, когда мы
верим  только в  нотариальные  надписи,  я  поверил  --  я!  --  в  какой-то
"Манэ-Текел-Фарес".  Но,  клянусь богом,  я не могу  поверить,  что  высшему
существу  приятно  мучить  добропорядочное  создание...  Надо  поговорить  с
учеными.
     Вскоре  он очутился между Винным рынком, этим огромным складом б