Мясокомбинат был, как пишут в газетах, его люби-
     мым детищем. И хоть  Симха был начальством, а начальству, как известно,
положено  сидеть  в  кабинете,  никто  никогда Симху не  видел за письменным
столом. Он  делал любую  работу наравне со всеми рабочими. Копал ямы, ставил
столбы,  клал  кирпичи,  когда  возводили  стены,  своими  узкими  плечиками
подпирал многотонные машины, когда их под крики "Эй, ухнем!" устанавливали в
цехе,  и  сердце  его  каждый  раз  обливалось  кровью  при  мысли,  что  по
неосторожности сломается  какой-нибудь винтик, потому  что  машины  эти были
куплены  за границей, на  золото, а государственная копейка для  Симхи  была
дороже своей собственной.
     Своей же собственной копейки Симха попросту не имел. Потому что то, что
он приносил домой в получку, были не деньги, а - слезы. И такие тощие, что в
них даже не чувствовалось вкуса соли.
     Тогда еще не было на комбинате столовой, и  в обеденный перерыв рабочие
доставали принесенную  из дома снедь и  ели  тут  же  в  цехе. Рвали  зубами
куриные ножки,  запивали из  бутылок своим молоком  и с ленивой  вежливостью
слушали речи моего  дяди. Он в обеденный  перерыв не  обедал. Из дому он мог
принести  только  дырку  от  бублика  и, как говорится,  от жилетки  рукава.
Натощак, с  урчащим от голода,  впавшим животом, Симха использовал обеденный
перерыв для агитации и пропаганды. Наслушавшись пылких речей в Первой Конной
Буденного,  он  кое-что из них  усвоил на  всю жизнь  и в обеденный перерыв,
голодный,  рассказывал  жующим  людям  сипло  и  безголосо,  но  с пламенной
страстью, о светлом  будущем, каковое их ждет  при коммунизме,  когда у всех
всего будет вдоволь и все люди станут братьями.
     Строители коммунизма в деревенских лаптях и ба-лагульских зипунах рвали
крепкими зубами свое, частное, сало и куриные ножки, пили с бульканьем прямо
из  горлышек свое, частное, молоко  и-вы  не  поверите - верили ему.  Не так
тому,  что он говорил, а  верили лично ему, Симхе Кавалерчику. Потому что не
поверить  в  кристальную  честность этого  скелета  с  пылающим взором  было
невозможно.
     Моя  тетя Сарра,  единственная  из  сестер  сделавшая приличную партию,
выйдя замуж за большевика, стала самой несчастной женщиной на свете. Так
     говорила моя мама. И так говорила вся Инвалидная улица.
     Судите  сами. Все  кругом строятся,  заводят мебель, живут  как люди  и
желают  революции  долгих лет жизни, потому что при царе все было частное  и
там  не украдешь и  ничего  не  присвоишь,  а теперь свобода -  бери,  тащи,
хватай,  только не  будь  шлимазл и не  попадайся.  А  тетя Сарра? Не только
своего дома не построила, но даже и не получила квартиру в многоэтажном Доме
Коммуны,  куда  вселились исключительно  семьи  большевиков.  Ее муж,  Симха
Кавалерчик,  категорически отказался писать заявление и просить  в этом доме
квартиру.  Он сказал  тете Сарре, что  сгорит от  стыда, если поселится там.
Потому  что в  стране еще  много бездомных, и он  согласится взять  квартиру
только последним, когда у всех остальных уже будет крыша над головой. Иначе,
объяснял  своей  глупой  жене мой  дядя, для  чего было  делать  революцию и
заваривать всю эту кашу?
     И они  снимали на  нашей  улице комнату  в чужом доме и платили за  нее
хозяину деньги из сухой зарплаты моего дяди.  Что после этого  оставалось на
жизнь?  Я уже  говорил-слезы. Но  Симха  Кавалерчик не  унывал. У него  даже
появились  дети.  Двое. Сын и  дочь. Мои  двоюродные  брат  и  сестра. И  по
настоянию коммуниста отца им были записаны  такие имена, что  вся Инвалидная
улица  потом долго  пожимала плечами и  закатывала глаза.  Мальчика  назвали
Марлен, а девочку- Жанной. В честь  революции. Имя  Марлен - это соединенные
вместе, но сокращенные фамилии вождей мирового пролетариата-Маркса и Ленина.
Марлен.  А  Жанной  девочку назвали  в  честь  французской коммунистки Жанны
Лябурб, поднявшей восстание французских  военных моряков в Одессе  во  время
гражданской войны.
     Жанну и Марлена даже при таких именах все же надо было чем-то кормить и
во что-то  одевать. Этого Симха не учел. Не потому, что он был плохим отцом.
Просто было некогда.
     Строительство   социализма   вступило   в    новую   фазу.   Начиналась
коллективизация. Это значит, у крестьян отбирали всю землю и скот, и все это
объединяли, делали общей собственностью, чтобы не было эксплуата-
     ции  и  все  жили  одинаково счастливой жизнью. Но  крестьяне этого  не
понимали и  держались за свою землю зубами. И эту землю приходилось вырывать
с кровью.  Кровь по деревням лилась рекой. Коммунисты расстреливали  упрямых
непослушных собственников, которые почему-то никак не хотели жить счастливой
жизнью в колхозах, а те в ответ стреляли в коммунистов из-за угла, резали их
по ночам ножами, рубили топорами.
     Время, ничего не скажешь, было веселое.
     Из   городов  на  борьбу  с  несознательным   крестьянством  отправляли
коммунистов. На нашей  улице  жил  один  коммунист. Симха Кавалерчик. И он в
числе первых загремел на коллективизацию.  Добровольно.  Никто его  не гнал.
Симха  Кавалерчик  всей  душой  хотел  счастья  беднейшему  крестьянству  и,
вооруженный  револьвером,  отправился в  глушь,  в  самые  далекие  деревни,
уламывать,   уговаривать  мужиков   вступить  в  колхоз   и   стать  наконец
счастливыми.
     С  грехом  пополам  выговаривая  русские слова, с  ужасающим  еврейским
акцентом, безголосый,  он  забирался  к черту  на рога, где до него зарезали
всех присланных  в деревню коммунистов, и, размахивая  револьвером, ходил по
хатам, сгонял людей на сходку и в прокуренной  душной избе говорил пламенные
большевистские речи.
     И вот представьте себе на минуточку такую картину.
     Деревенская  изба.  Ребристые,  бревенчатые  стены,  тяжелые  балки под
низким потолком.  Маленькие оконца  промерзли насквозь. На дворе воет вьюга,
стонет лес на десятки верст кругом.
     В избу  набилось много мужиков и баб. Сидят в овчинных  тулупах, смолят
махорку  и  недобро  глядят из-под  мохнатых  бараньих шапок  на  тщедушного
человека с  еврейским носом, нехристя,  мельтешащего  перед  ними  в красном
углу, под иконой Николы-угодника, и  тусклый огонек лампады  кидает  от него
нервные тени на их потные, красные от духоты и злобы лица.
     В этой глуши  еще с  царских  времен  еврея за  человека не считали,  а
коммунистов ненавидели люто. И вот их вынуждают  слушать несвязные нерусские
речи и терпеть и еврея и коммуниста.
     Бабы,  вникая в сиплую,  сбивчивую речь моего дяди, глядя в его горящие
огнем  глазки,  когда  он расписывал  им,  как  они счастливо будут  жить  в
колхозе,  если  послушаются  его,  Симху  Кавалерчика, и  сделают  все,  как
предписано  партийной  инструкцией,  эти бабы  плакали,  плакали  от  бабьей
жалости  к нему. Уж они-то  знали, что ждет этого юродивого, этого безумного
праведника через час-другой, когда он, весь в поту, выйдет из избы на мороз.
Топор в спину. Или колом по голове. Не с ним первым здесь так расправлялись.
А те  были мужики в  теле,  не то  что этот, извините  за  выражение- соплей
перешибешь.
     Ничего не скажешь,  хорошенькая картинка, скажете вы, аж мороз по коже.
И  он  что, не боялся? На это я вам отвечу. Нет. Можете трижды плюнуть мне в
глаза, он не  боялся. Потому что если бы  он  боялся, он  бы оттуда живым не
ушел. И умер бы даже не от топора, а от страха.
     Он ничего  не  боялся, потому  что ни о чем не думал, кроме одного:  он
коммунист  и  должен выполнить задание партии. Любой ценой. Даже ценой своей
жизни, которую не ставил ни в грош, если это нужно было  для дела революции.
Теперь вы понимаете?
     Целый месяц от него не было ни слуху ни духу.  Целый месяц он жил как в
волчьем логове. Спал в этих избах под иконами и  видел коммунистические сны.
Как  загорятся  под  прокопченными  потолками  лампочки  Ильича,  так  тогда
называли электрические  лампы, как загудят в полях трактора и как счастливые
крестьяне живут не тужат и водят хороводы на лесных полянах.
     А кругом бушевала вьюга и стонал лес. И топор, предназначенный ему, был
отточен до блеска.
     Вы  не поверите, но он вернулся живым.  Больше того.  В той деревне был
создан  колхоз,  и  его не назвали именем Симхи  Кавалерчика, на мой взгляд,
только потому, что это имя не совсем  подходило для названия колхоза. Колхоз
назвали именем Сталина, и мужики, которых сумел убедить мой дядя, до сих пор
ждут, когда  же наконец  наступит  счастливая  жизнь,  какую он так искренне
обещал.
     Правда,  со  временем  кое-что  сбылось  из  того,  что он им  говорил.
Загорелись лампочки Ильича, загудели
     в  полях  трактора,  и  колхозники  даже  стали  водить хороводы, когда
начальство этого требовало.  А счастья,  как говорится, как  не было, так  и
нет.  Но  тут  уж  не вина  моего  дяди.  Он очень  хотел всех осчастливить.
Оказалось же, что даже Карл  Маркс, которому полагалось  бы  быть немножечко
дальновидней моего дяди, не смог всего предусмотреть.
     Он вернулся и, как ни в чем не бывало, назавтра уже снова сипел речи на
своем  мясокомбинате. Шли годы. Росли дети. Тетя Сарра жила хуже всех, и  мы
ей давали в долг и не просили возвращать. Все жалели и ее и детей и смотрели
на Симху Кавелерчика как на мала-хольного и ждали, чем это все кончится.
     Все  эти годы он ходил в  одном и том же одеянии,  в  каком  вернулся с
гражданской войны. Ботинки были сто раз залатаны, штаны и китель - штопка на
штопке. Но Симха не тужил. Он  даже не замечал, во что одет, и проходил бы в
этом еще  двадцать лет, если б не случилась  вторая мировая война  и его  не
призвали в армию. Там ему, как  положено, выдали  казенное обмундирование, и
он, наконец, расстался со своей ветошью и стал выглядеть прилично.
     Он  ушел на фронт и четыре года, пока шла война, не знал, где его семья
и что  с  ней.  Он знал, что немцы убивают всех евреев подряд, а так как наш
город был оккупирован, то, естественно, полагал  он, ни жены, ни детей нет в
живых. Сказать, что он  не горевал,  нельзя. Он был мужем и отцом и, вообще,
добрым  человеком.  Но  все его  существо  было  встревожено  мыслями  более
широкого масштаба.  Он никак не  мог допустить, чтоб Советский Союз проиграл
войну и погибло дело революции.  Так что для тоски по  семье  не  оставалось
времени.
     Симха  Кавалерчик кончил войну  в  Берлине  в  звании  майора.  Он  был
политическим работником в армии и  не околачивался в тылу, а торчал в  самых
опасных местах, на  передовой, и бежал в атаку вместе с пехотой, как рядовой
солдат, забывая, что он-майор и ему положено  быть поближе к штабу. Я думаю,
что его любили солдаты.  Невзирая на то, что был не силен в грамоте, а может
быть,  именно  потому,  невзирая  на сильнейший  еврейский акцент  и сиплый,
неслышный голос, но может быть, именно  это вызывало сочувствие к нему, даже
сострадание.
     Он вернулся  в наш город живым и невредимым, в новом офицерском костюме
тонкого  английского сукна, и на кителе  было столько орденов и медалей, что
они  не  умещались на узкой  груди  и  бронзовые кружочки наезжали  один  на
другой. Сразу.замечу, что все свои награды он тут же снял и больше их на нем
никто  не видел. Поступил он так  из скромности, и мне он потом говорил, что
наградами нечего гордиться и козырять ими. Он остался жив, а другие погибли,
и его ордена могут только расстраивать вдов.
     Свою семью он застал  целехонькой, был немало  тому удивлен и, конечно,
обрадован. После  войны был  острый жилищный кризис,  и они  снова,  как  до
войны, ютились у чужих людей.
     Война  нисколько  не  отрезвила  моего  дядю. Он  восстановил  из  руин
мясокомбинат  и  стал  опять  заместителем  директора.   Комбинат   выпускал
прекрасную, высоких сортов, сухую колбасу, но в магазинах ее никто не видел.
Она вся шла  на  экспорт. И Симха  -  хозяин всего  производства-ни  разу не
принес домой ни одного кружка этой колбасы. Он потом признался мне, что лишь
попробовал на вкус, когда был назначен в комиссию по дегустации.
     А жизнь в городе понемногу приходила в норму.  Люди строились, покупали
мебель и  хватали все,  что попадало  под  руку. Одними идеями мог  быть сыт
только мой дядя Симха Кавалерчик.
     На мясокомбинате воровали  все.  Рабочие уносили  за пазухой, в штанах,
под   шапкой  круги   колбасы,  куски  мяса,  потроха.  Вооруженная  охрана,
выставленная  у  проходных, обыскивала каждого,  кто выходил  из  комбината.
Воров,  а  были  эти  воры  вдовами  и  инвалидами  войны,  ловили,  судили,
отправляли в Сибирь. Ничего не помогало. Мясо и колбаса продолжали исчезать.
Потом открылось, что и сама охрана ворует.
     У Симхи  Кавалерчика  земля уходила из-под  ног. Вечно голодный, совсем
усохший, он  грозил,  требовал, умолял людей  не терять человеческий  облик,
быть  честными  и не  воровать.  Ведь  осталось ждать  совсем  немного, и мы
построим коммунизм,  и  тогда эти проблемы сами по себе отпадут, всего будет
вдоволь  и  они,  эти люди,  станут  благодарить  его,  что  он  их  вовремя
остановил.
     Ничего не помогало.
     Государство строило заводы  и фабрики,  нужны были  позарез все новые и
новые  средства,  и каждый год  объявлялся  государственный заем, и  рабочие
должны были отдавать просто так, за здорово живешь,  свою месячную зарплату.
Рабочие,  естественно,  не  хотели.  И  мой  дядя,  чтобы  показать  пример,
подписывался сам на три месячные заработные платы.
     Его  семья голодала.  Тетя Сарра уже потеряла всякую надежду. Кругом  -
худо-бедно -  люди  жили.  Она  же не  знала  ни  одного светлого  дня. Дети
выросли,  и прокормить их и одеть  не  было никакой  возможности.  Сам Симха
донашивал  свое фронтовое обмундирование из  английского сукна. Тетя  Сарра,
как виртуоз, накладывала новую штопку на старую, и только поэтому костюм еще
дышал и не превратился в лохмотья.
     Но мой дядя и в ус не дул.
     Он приходил вечером с  работы,  садился  в тесной  комнатушке  к окну и
раскрывал газеты, пока жена, стоя к нему спиной, ворча, подогревала на плите
ужин.
     Когда он  читал  газеты,  его сухое  измученное лицо  разглаживалось  и
светлело. Газеты писали о новых  трудовых победах и расцвете страны. И тогда
ему казалось,  что все идет прекрасно и  есть лишь отдельные трудности, да и
то только в городе, где он живет.
     -  Сарра,- с неожиданной лаской обращался он к своей жене,- ты слышишь,
Сарра?
     -  Что?  -  обращала  она к нему  угрюмое лицо и  встречала его взгляд,
восторженный и сияющий.
     У  жены  начинало сжиматься  сердце  от  предчувствия",  в которое  она
боялась поверить. Что с ним? Может быть, дали денежную премию и он ее принес
полностью домой?
     - Ну, что? - уже теплее спрашивала она.
     -  Сарра,-  торжественно говорил  дядя, бережно  складывая газету,-  на
Урале задута новая домна! Страна получит еще миллион тонн чугуна!
     Моей тете  Сарре,  женщине очень крепкого телосложения и крутого нрава,
порой, очевидно,  хотелось задушить его.  Но она, прожив столько лет  с этим
челове-
     ком, понимала  лучше других, что он такой и другим быть не может.  Хоть
ты его убей. А за что было его убивать?
     Он не  хотел видеть реальности. Реальность искажала его представление о
жизни, путалась  в ногах,  становилась на его пути к коммунизму. И он  ее не
замечал. Сознательно. Как досадную помеху.
     Я не знаю, что думал Симха Кавалерчик, когда Сталин расстреливал тысячи
коммунистов, объявлял их врагами народа, тех самых людей, которые установили
советскую власть  и его, Сталина,  поставили во главе ее? Надо  полагать, он
верил всему, что писалось в газетах, и тоже считал тех людей врагами народа.
Потому что если бы он не поверил, то сказал бы это вслух, ведь он никогда не
приспособлялся  и не  дрожал за свою шкуру. И тогда  бы, конечно, разделил с
ними их судьбу.
     Он продолжал верить. Невзирая  ни на  что. Вопреки всему, что творилось
вокруг.  А  вокруг  творилось  совсем уж  неладное, и оно подбиралось к нему
самому.
     Начались гонения на евреев. Казалось бы, тут он уж должен очнуться. Его
собственная  дочь Жанна,  названная  так в честь  революции, кончила школу и
захотела поступить в институт. Ее не приняли. Хоть она сдала все экзамены. И
не постеснялись объяснить ей причину - еврейка.
     Дома стоял стон и плач. Тетя Сарра умоляла его:
     -  Пойди ты. Поговори с ними. Ведь ты старый коммунист. У  тебя столько
заслуг. Неужели ты не заработал своей дочери право получить образование?
     Симха слушал все это с каменным лицом.
     Нет! - стукнул он по столу своим сухоньким кулачком.--Это все неправда.
Значит, она оказалась  слабее  других. Моей дочери  не должно  быть  никаких
поблажек. Только-наравне со всеми.
     Деньги в стране, как  говорится, решали  все. За  большие  деньги можно
было откупиться даже от антисемитизма.
     На следующий год Жанну приняли  в педагогический институт. Родственники
покряхтели, поднатужи-
     лись и собрали тете  Сарре большую сумму  денег, и  она их  сунула кому
следует.
     Когда Жанна  вернулась домой после экзаменов с  воплем, что ее приняли,
мой дядя первым и от всей души поздравил ее.
     -  Вот видишь, Сарра,-радостно сказал он.- Что я говорил? Правда всегда
торжествует.
     Семья  от  него  отвернулась. Он стал  одиноким  и чужим  в этом  мире,
который жил совсем иной  жизнью, а он ее, эту жизнь,  замечать  не  хотел. И
главное, он не чувствовал  своего одиночества. У него впереди была  заветная
цель - коммунизм, и он, не сворачивая,  шел к  ней,  полагая, что  ведет  за
собой остальных. Но шел он один, в блаженном неведении о своем одиночестве.
     И  лег на этом пути его собственный сын Марлен,  названный так в  честь
вождей пролетариата  Маркса и  Ленина.  И мой дядя  остановился с  разбегу и
рухнул.
     Марлен пошел в свою маму и вымахал здоровым и крепким, как дуб, парнем.
Гонял в футбол, носился с клюшкой по хоккейному льду, и у противника трещали
кости,  как орехи,  при столкновении с  ним. Парня надо было  определять  на
работу, и тетя Сарра попросила мужа устроить его на мясокомбинат.
     -  Хорошо,- согласился  мой  дядя.- Но никаких  поблажек ему не  будет.
Наравне со всеми. Пойдет простым рабочим, получит  рабочую  закалку  и будет
человеком.
     Вскоре  Симха заметил, как  день  ото дня становится обильней обеденный
стол  в его доме. Он  ел вкусные  куски  мяса, нарезал  ломтиками аппетитные
кружочки сухой колбасы. И разглагольствовал за столом.
     - Вот видишь, Сарра. Жизнь  с  каждым днем становится  лучше и веселей.
Ведь эту самую  колбасу,-  он высоко  поднимал  на  вилке  кружок колбасы  и
смотрел на него влюбленными глазами,- мы производим на экспорт, а сейчас она
- на  моем  столе. Значит,  ее пустили в  широкую  продажу. И скоро у нас  в
стране всего будет вдоволь.
     Жена, сын и дочь смотрели в свои тарелки и не поднимали глаз.
     Его сына Марлена, из уважения к отцу, охрана
     в проходной  не обыскивала. Как можно?  Но  поступил  на  работу  новый
охранник, вместо другого, отданного под суд за  воровство, и этот  охранник,
не разобравшись что к  чему,  обыскал вместе  с остальными  и Мар-лена.  Вы,
надеюсь, догадались, что, как говорится, предстало его изумленному взору. Из
штанов Марле-на, названного  так в честь вождей мирового пролетариата Маркса
и  Ленина,  охранник вытряс полпуда сухой  экспортной  колбасы.  Вот  ее-то,
миленькую, не  чуя  подвоха,  и  ел  за обедом  мой дядя  Симха  Кавалерчик,
стопроцентный правоверный  большевик,  и  видел в  этом факте, как все ближе
становятся сияющие вершины  коммунизма. Как тот раввин,  уплетающий  за  обе
щеки свиное сало, в неведении предполагая, что это кошерная курица.
     Когда мой дядя узнал об этом, он ничего  не сказал. Просто взял и умер.
Тут же на месте. Без лишних слов.
     Марлена, только  из  почтения к  заслугам  отца,  не  отдали под