два огонька озаряли  мягкое, в складках, бабушкино лицо, кружевной
белый платочек на голове, отражались слепящими бликами в стеклах пенсне.
     Бабушка рассказывала мне, как она умудрилась сохранить подсвечники даже
в  ту  пору, когда вскоре после революции советская власть отбирала  дорогие
вещи у их владельцев, и в первую очередь золото и серебро: за укрывательство
таких вещей владельцев,  не желавших расставаться со своим добром, держали в
тюрьме, пока они не сознавались, куда спрятали это добро, а особенно упрямых
в назидание другим ставили к стенке и расстреливали.
     Революция у бабушки отняла все, и она даже не очень и скорбела. А вот с
этими двумя подсвечниками, цена-то  которым не Бог весь какая,  расставаться
никак не желала.
     По  всему городу  шли  обыски.  Сотрудники  ГПУ, в кожаных куртках  и с
большими маузерами в деревянных кобурах,  врывались  по  ночам  в спальни  к
обывателям, на кого поступал донос, и  все переворачивали кверху  дном, пока
не находили в тайнике пару серебряных ложек или золотую брошь. Добыча тут же
конфисковывалась  в   пользу  государства,   а  ее   бывшему  владельцу   за
укрывательство    припаивали   пяток    лет   тюремного   заключения.    Без
разбирательства. И без суда. Именем трудового народа.
     Свои подсвечники бабушка  Роза укрыла надежно. Кто-то их засек у нее  и
донес  властям.  Дважды обыскивали подвал:  ничего не  нашли.  В третий  раз
искать не стали, а пришли ночью, велели одеться и увели с собой.
     В  городском отделе ГПУ, в  заплеванной  и прокуренной комнате, бабушку
допрашивал сам начальник Вертубайло, чахоточный скелет с нечесаным скальпом.
В накинутой на острые  плечи черной комиссарской кожаной  куртке он сидел на
стуле,  поигрывая  револьвером в костлявой  руке, а  бабушку оставил стоять.
Бабушка не  испугалась  его  угроз и спокойно  отвечала, что она  ни о каких
подсвечниках ничего не знает и что ее оклеветали.
     Тогда  Вертубайло  вызвал  двух красноармейцев с винтовками,  к которым
были примкнуты граненые штыки, и приказал вывести ее во двор и расстрелять.
     Красноармейцы повели ее, и, в дверях, Вертубайло окликнул:
     - Ну, сволочь, жить тебе осталось пять минут. Сознавайся!
     Бабушка не ответила ему и  вышла за дверь.  Красноармейцы спустились  с
ней  по  замызганной лестнице на  первый  этаж, вышли в маленький утоптанный
дворик  без  единой  травинки,  окруженный  со  всех четырех сторон  глухими
кирпичными стенами, а  в местах,  где раньше были окна, проемы без  рам были
затянуты мешками  с песком  и  крест-накрест  заколочены  старыми трухлявыми
досками.
     Ее, полуживую, поставили  спиной  к  стене, сами отошли  шагов на пять,
подняли винтовки и навели  на бабушку. Сверху со  второго этажа высунулся из
окна  нечесаный  Вертубайло и  насморочным голосом скомандовал  медленно,  с
расстановочкой:
     -  По  врагу  революции...   именем  трудового   народа...  слушай  мою
команду... стрелять при счете "три"... считаю... Раз!
     Бабушка закрыла глаза.
     - Покажешь, где подсвечники, буржуйское отродье? За кусок серебра жизнь
свою собачью не пожалеешь? Считаю... Два!
     Дальше бабушка ничего не слышала,  хотя чувств не лишилась и не рухнула
навзничь. Просто отклю чилась.
     - Не врет, стерва,- сплюнул со второго этажа чахоточный начальник ГПУ.-
Гоните ее в шею.
     Бабушку вывели на улицу и подтолкнули в спину.  И она пошла.  Понемногу
оживая. Пришла к себе в под-
     вал, когда уже  стемнело. Стала свет зажигать и вспомнила, что пятница.
Пошла  и принесла из тайника подсвечники, поставила их на столе, воткнула по
свечному огарку, засветила и при  колеблющихся огоньках зачитала молитву  на
древнееврейском языке, застрявшую в памяти еще с детства.
     С тех пор она стала произносить молитву  каждую пятницу,  перед ужином,
как это  делала  ее  покойная  мать, а  до нее мать матери. Молилась  она  в
одиночестве, без свидетелей, а то, чего доброго, донесут куда следует, и это
может плохо отразиться  на  карьере ее сына, моего отца. Поэтому даже и  при
мне, своем любимце, она этого не делала, а если я застревал у нее допоздна в
пятницу, зажигала свечи молча.
     Как  бабушка молится,  я  все же  услышал. И не потому,  что схоронился
неприметно и проследил. Нет.
     На  нашу  семью  навалилась  беда. Бабушкиных сыновей, живших в Москве,
Ленинграде и  Казани и  занимавших  там очень ответственные посты, одного за
другим  арестовали,  как  иностранных  шпионов. Какое-то время  оставался на
свободе  лишь мой отец. Потом и  его взяли, подняв всю нашу квартиру на ноги
поздней ночью, и я, еще не совсем очнувшийся от сна, видел, как его уводили,
велев надеть  не военное обмундирование, а гражданскую одежду.  Единственный
гражданский  костюм отца незадолго до  этой ночи мать отдала в чистку,  и он
ушел  в  тюрьму в спортивных тренировочных шароварах и вязаном  свитере,  со
звездой на спине - эмблема  спортклуба, лишь на  ноги ему разрешили натянуть
армейские сапоги, но не хромовые, парадные, а из яловой кожи,  в  которых он
ездил на полевые занятия.
     Таким образом и я, как и  мои двоюродные братья  и, как я потом  узнал,
тысячи  и  тысячи других детей по всему  Советскому Союзу, стал сыном "врага
народа".
     А бабушка Роза  стала  матерью четырех "врагов народа"-  по  количеству
арестованных сыновей. Их, кроме того, что они - агенты иностранных разведок,
обвинили также и в сокрытии своего буржуазного происхождения. Так что все их
уловки,  отдаление и  отчуждение от  матери,  не  помогли.  Только  напрасно
старушку обижали. В ГПУ все знали и, небось, посмеивались,
     видя, как  они упорно  отгораживаются от своей матери и  подчищают  все
следы своего "преступного" непролетарского происхождения.
     Вот тогда-то я  впервые увидел всех бабушкиных внуков - моих двоюродных
- вместе под цементным потолком ее подвала. Их мамы, одна - татарка, другая-
русская третья-украинка, после ареста мужей были выселены из  своих  квартир
прямо  на улицу, с  детьми. Куда им  было  деваться?  Родственники  в страхе
отвернулись  от них, чтобы на себя не навлечь беды.  Даже родители побоялись
приютить  своих  дочерей  с  внуками,  хотя они  были  самого  пролетарского
происхождения и в своем прошлом им нечего было таить от советской власти. Не
пустили на порог.
     И,  не сговариваясь, из Ленинграда, Москвы и Казани, купив на последние
деньги  билеты  на  поезд,  устремились  все  три невестки  с  детьми  в наш
маленький город, к  бабушке  Розе, которую до того ни  разу не навестили,  в
тайной надежде, что она не прогонит, даст им кров.
     Бабушка Роза, мудрая  и великодушная, с  каждой из них поцеловалась при
встрече, как  с родной дочерью, с татаркой Гюзель,  и с русской Марусей, и с
украинкой Валентиной, и всем им нашла место в своем тесном подвале.
     На всю  жизнь запомнил я ужин  у бабушки  в ночь  на субботу. За столом
было тесно,  и  дети сидели  на  коленях у матерей, и, потому что не хватало
посуды, каждый ел из одной тарелки с матерью.
     Бабушка  поставила  посреди  стола  свои  два серебряных  подсвечника с
новыми  свечами.  Зажгла  их.  И сказала молитву по-древнееврейски (тогда  я
впервые  услышал эту молитву), как фокусник  в цирке, сделав ладонями  вроде
крыши  над трепетными огоньками, а потом этими же ладонями проведя по своему
лицу. Она благословила  хлеб и  еду  и спокойно и с достоинством попросила у
еврейского Бога,  воздев близорукие  глаза к бугристому  цементному  потолку
подвала, сжалиться над  безбожными ее  сыновьями и не оставить сиротами этих
детей, в каждом из  которых  вместе с русской, татарской и украинской кровью
была частичка ее, бабушки Розы, еврейской крови.
     Она разговаривала с Богом на его языке. Не на идише. По-древнееврейски.
И не только  все три невестки- одна  из мусульман, две другие христианского,
православного  происхождения,  но и я -  единственный  внук ее,  на  все сто
процентов еврей,  не могли понять  ни  слова. Но зато  мы все  поняли, о чем
речь, следя за  бабушкиными  глазами  и слушая,  с  какой  болью и  страстью
говорит она с потолком.
     С  той  ночи у меня,  выросшего без  Бога, в моей  одурманенной  голове
родилось подозрение,  что  вопреки всем  уверениям  советской  власти,  моих
школьных учителей  и воспитателей в детском саду, Бог все-таки существует. И
сердце у него-не камень.
     Потому что он, Бог, услышал молитву бабушки  Розы. Все сыновья, год или
два  спустя, вернулись из  заключения живыми.  Но  не невредимыми.  Они были
очень  крепкими  и  упрямыми - сыновья бабушки Розы-и не подписали ни одного
обвинения в шпионаже  и вредительстве, сколько  их ни били  на допросах. Они
вернулись  с  широкими расплющенными  носами,  какие бывают  у  боксеров,  с
поломанными и неправильно сросшимися пальцами на руках, и вместо своих белых
зубов, с  какими  их  увезли, объявились дома со  вставными  металлическими,
нестерпимо  сверкавшими,  когда  они  разжимали  свои  неровные, в  заживших
шрамах, губы.
     Тогда, в ту ночь на субботу, я как  зачарованный смотрел на  огоньки на
кончиках  свечей  в  серебряных  тяжелых  подсвечниках.  Эти  огоньки,  чуть
колеблемые, отражались на выступах каждой виноградины в серебряных гроздьях,
обвивавших подсвечники,  и оттуда зайчиками  играли в заполненных слезами до
краев ресниц глазах женщин,  плечом к плечу сидевших  за столом  и внимавших
непонятным, но убедительным  словам, которыми бабушка Роза просила  у своего
Бога помощи.
     Потом они уехали, увезя  детей. Уехали, когда их мужья  вернулись и  им
больше ничто не угрожало. Но с тех пор они уже не стыдились бабушки и писали
ей письма аккуратно.
     А  потом  была война.  Когда  немцы  заняли город,  никто из бабушкиных
сыновей не смог ее защитить. Они были в  армии. И до невесток с внуками было
не
     докричаться. Даже я с мамой, как назло, жили в то лето далеко от города
и туда уже не вернулись.
     Она погибла вместе с другими евреями,  не  успевшими или по старости не
сумевшими убежать из города.
     После войны, уже  взрослым человеком,  я  заехал в этот город. Лично  у
меня там не оставалось ничего. Потянуло к местам, где прошло детство. А если
не кривить душой - надеялся разыскать могилу бабушки Розы.
     Военная крепость,  где  мы жили до  войны, сгорела дотла. Вокруг пустых
узких окон-бойниц  на кирпичах  были черные  полосы  копоти. На плацах,  где
когда-то солдаты  учились рукопашному бою, росла дикая трава,  и там паслись
козы с  репьями, застрявшими в бородах и на боках. Кое-где  крепостные стены
обвалились.  Крепость  не  восстанавливали: она была  бесполезной в условиях
современной войны.
     Сгорел  и  многоэтажный  дом, в  подвале которого  жила  бабушка  Роза.
Кирпичные стены  с  облупленной  штукатуркой. Повисшие  в воздухе лестничные
марши. Скрученные, словно в конвульсии, железные балки перекрытий.
     Но  подвалы этого  пожарища были  обитаемы. Окошечки  у самого тротуара
были застеклены, и, нагнувшись, можно было разглядеть, что  там, за стеклом,
кто-то  двигался.  На стук  открыла  старушка. С крестиком  на  дряблой шее.
Когда-то жила наверху в этом же доме.
     Она меня узнала.  И даже всплакнула.  Пригласила войти.  Вещи в подвале
были другие, не бабушкины. За кроватью, покрытой стеганым одеялом, стояли на
полке  два  до  боли   знакомых  подсвечника.  Тусклого  серебра.  Перевитые
виноградными гроздьями.
     - Это ее,-кивнула старушка.- Как уводили, беднягу, сказала  мне: возьми
себе. На память.  Мол, больше ничего  у меня ценного нет.  Ну, раз- вернулся
живой-твои они. По наследству.
     Она  завернула  подсвечники  в газету  с фотографией  Сталина  в  форме
генералиссимуса на  полстраницы и  протянула  мне.  Я принял  их в раскрытые
ладони, и руки мои дрогнули.
     ...Теперь,  в таможне, я  держал  в руках  оба подсвечника  и смотрел в
рыбьи, с похмелья, глаза чиновника,
     все еще надеясь, что он вдруг улыбнется, махнет рукой и скажет:
     - Ладно! Вези оба! Он не улыбнулся.
     -  Попрошу  не  задерживать,-  сказал  он,  не  глядя  на  меня.-  Один
подсвечник разрешаю  взять, второй  оставьте здесь. И  чтоб больше  к  этому
вопросу не возвращаться.
     - Дай, сынок, мне один.
     Мой отец протянул руку к подсвечнику.
     Я уже был  в  зале ожидания, где  толпились евреи, прошедшие таможенный
досмотр. Они держали сумки,  маленькие  чемоданчики  - ручную кладь, которую
позволяли взять с собой в  самолет. У меня  в  руке, зажатый посреди стебля,
мерцал серебряный подсвечник.
     За  толстым звуконепроницаемым стеклом от пола до  потолка, прозрачной,
но   глухой  стеной   отгораживающим  уезжающих  навсегда  от   провожающих,
остающихся навсегда, стоял, сдавленный другими евреями, мой отец, приплюснув
нос  и шевелящиеся губы  к стеклу.  Я ничего не слышал, сколько ни  напрягал
слух. Мы уже были в двух разных мирах,  разделенных не только этим  стеклом,
но и границей, о которой напоминали то  и дело проходившие по залу солдаты с
автоматами  в зеленых фуражках  пограничных войск. Глаза отца  моргали  - он
силился сдержать слезы, как подобает офицеру, хоть и отставному. У меня тоже
из-за влаги в глазах расплывалось, текло изображение, и нестерпимо, до рези,
посверкивал  в отцовской руке бабушкин подсвечник, насильственно разделенный
со  своим напарником. Должно  быть,  и меня  отец тоже видел нечетко,  и ему
туманно  отсвечивал  второй  подсвечник,  в  моей  руке.  И  эти  два  ярких
серебряных блика у меня и у отца по обе стороны стекла  выделяли нас обоих в
толпе, как две половины расколотого целого.



        "ЗАГАДОЧНАЯ СЛАВЯНСКАЯ ДУША"
     После  ужина гости Маргулиса обычно разделялись на две группы. Мужчины,
те, что помоложе и  крепче, поднимались  на второй этаж в кабинет к  хозяину
пере-
     курить. Кабинет из темных старинных книжных шкафов по стенам, с большим
письменным столом, напоминавшим зеленым сукном биллиард,  и мягкими кожаными
креслами и диванами, тонул в зеленоватом полумраке настенных бра и старинной
литой  бронзы  настольной  лампы.  Зеленоватый свет быстро  перемешивался  с
синими прядями сигарного дыма.  Вкусные гаванские сигары в раскрытой коробке
манили  закурить  даже тех,  кто давно бросил  это занятие. Алекс мучительно
боролся   с   искушением   взять  двумя   пальцами   хрустящую   и   упругую
темно-коричневую  штуку,  медленно развернуть  и  снять  золотистый  ободок,
надрезать специальным ножичком кончик и, прикусив сигару  передними  зубами,
подержать во рту и не зажигать, а только вкушать острый возбуждающий запах.
     Покурить с мужчинами поднимался и девяностолетний Сэм Кипнис и, пыхтя и
посапывая, жевал вялыми губами сигару, слюнявил ее, и рыжие трупные пятна на
его голом черепе стушевывались в облаке пахучего дыма.
     Из женщин  уходили в  кабинет  нещадно курившая  миссис Шоу, оставив  в
гостиной   занимать  дам   своего  некурящего  мужа-адвоката,   и  еще  одна
молодящаяся  сухопарая женщина, муж которой недавно  бросил курить.  Эти две
дамы  присоединялись к мужчинам не  только  из-за своей страсти к  табаку  -
пропустить  пару сигареток не  возбранялось  и в гостиной, а потому,  что  в
кабинете  у  Эйба  Маргулиса гости предавались мужским разговорам, далеко не
для  каждого женского ушка приемлемым. Их мужчины считали "своими парнями" и
не стеснялись в выражениях. И они курили и слушали, понимающе играя глазами,
но сами в разговор не вмешивались  - это, пожалуй, посчиталось бы нарушением
приличий.
     Собиравшиеся  в  кабинете курильщики  давно  знали  друг  друга,  и эти
встречи  почти  в  том же составе  чередовались то у  Эйба  Маргулиса, то  у
кого-нибудь  из них,  каждую  неделю  год за годом.  За  исключением  летних
каникул и  зимних  поездок в Колорадо на лыжный сезон. Все хоть мало-мальски
скабрезное из своего опыта они уже поведали друг другу, и не по одному разу,
смакуя  и мусоля  пикантные подробности. Алекс был  свежим человеком. И опыт
его был другой. Из
     таинственной и романтичной России. Да еще он и рассказчик был отменный.
И  поэтому  все  взоры  из  сигарного дыма  устремились  на него,  без  слов
пояснения, что  пальма первенства отдана ему, их уши приготовлены к приему и
заранее предвкушают  услышать  нечто  незаурядное, с перцем, а  уж  дело его
чести оправдать их надежды и доставить им радость.
     На  сей  раз  Алекс  решил  не  копаться  в  далеких  воспоминаниях,  а
пощекотать  их  уши  рассказом о  своих  приключениях здесь,  в  Америке, на
Западном  побережье,  в  славном  городе  Сан-Франциско,  куда  занесла  его
изменчивая эмигрантская судьба  как раз в ту пору, когда он на короткий  миг
стал ее баловнем.  И  не без  помощи Эйба  Маргулиса,  замолвившего за  него
словечко в  каком-то лекционном бюро,  и  его,  как  по  мановению волшебной
палочки, на неделю вынесло из грязи в князи, из тараканьего логова гостиницы
"Ройял" в охлажденный  воздух апартаментов самых роскошных отелей "Хилтон" и
"Шератон",   и  он  плотно,  впрок,  бесплатно  набивал  свое  брюхо  самыми
изысканными блюдами в дорогих ресторанах при этих отелях три раза в  день, а
если  не  было  лень,  то  и  четыре  раза,  вместо  денег  рассчитываясь  с
официантами своей  размашистой  подписью  на  каждом  счете, поднесенном  на
серебряном блюдечке. И еще  дописывал  пятнадцать процентов дополнительно  к
счету  на чай  вышколенному  холую,  знающему толк в  клиентах  и,  конечно,
догадывающемуся, что эта птица не из миллионеров, потому  что  миллионер так
не  пыжится,  стараясь  выглядеть  солидно  и,  кроме  пятнадцати положенных
процентов на чай, приписанных к  счету, обязательно уходя оставит на столике
среди смятых салфеток доллар-другой наличными.
     Бюро,  нанявшее  его  для  этого  тура  по  нескольким  городам,  кроме
умеренного  гонорара, оплачивало  все  его расходы:  и самолет,  и  такси, и
гостиницу, и питание в гостиничных ресторанах.  Алекс только расписывался на
счетах.
     В Сан-Франциско он отбарабанил свою лекцию в  полдень во время ланча, и
его слушали  с  набитыми  ртами, жуя  сандвичи  и  хлебая  кофе из  бумажных
стаканов. Так в Америке экономят время. А потом он был
     свободен  до  следующего утра.  Утром  предстояло вылететь в Питтсбург,
почти  на  другой конец  континента,  и  завтрак  и обед,  тоже  бесплатные,
входящие в стоимость билета, ему будут сервировать на пластмассовых подносах
на  откидном, со  спинки  переднего  кресла, столике  прелестные,  улыбчивые
стюардессы.
     Алекс не позволял себе тратить лишнего доллара, стараясь сэкономить как
можно  больше в  поездке, чтобы потом тянуть  на свои  кровные в  Нью-Йорке.
Поэтому он  себе никаких развлечений, связанных  с  затратами, не позволял и
старался  держаться  поближе  к  своему  небоскребу-отелю, где все,  что  он
израсходует,   будет  занесено  в  счет   и  предъявлено  не  ему,   а   его
работодателям. Он дважды  пообедал, выпил несколько коктейлей, послонялся по
холлам, полежал во  дворе на раскладушке возле бассейна, сняв рубашку и грея
плечи и  грудь на ласковом  калифорнийском  солнышке. Потом  смотрел цветной
телевизор у себя в номере, прыгая с программы на программу нажимом кнопки на
ручке  дистанционного управления. Распахнул  шторы и смотрел  с пятнадцатого
этажа на залив с первыми  огоньками на противоположном берегу, на знаменитый
цепной мост "Золотые  ворота", пересекающий залив.  Верхушки двух опор моста
уходили в  облака  или в полосу тумана, пробивая их насквозь и оттуда дразня
небо красными  сигнальными огнями. Огоньков на заливе становилось все больше
и больше.  Наступал вечер.  Спать не  хотелось,  потому  что он  днем  успел
вздремнуть между двумя обедами.
     Всего  этого  Алекс,  конечно,  не  рассказал  гостям  Эйба  Маргулиса,
собравшимся в кабинете выкурить по сигаре и послушать что-нибудь с перчиком,
мужскому "уху  предназначенное. Он начал с  того,  как, совершенно  не зная,