ко бледным размытым пятаком.  И тускло поблескивали вокруг
аэродрома каменные бока "бараньих лбов".
     Капитан  Круг   уснул,  не  раздеваясь,  присев   у  порога   блиндажа.
Контрразведчики, стараясь  не  шуметь,  обошли  его и,  разбудив  ничего  не
понявшего  спросонья  Вальтера,  увели. Когда проходили  мимо спящего  Саши,
немец узнал его и рванулся. Но ему зажали рот и скрутили руки за спиной.
     Вальтера   увезли  в  Мурманск,   допросили  и   отправили   в   лагерь
военнопленных,  разместившийся за  колючей проволокой  в  тундре на  окраине
города Мончегорска. И стал Вальтер,  как  другие  немцы, обычным пленным.  В
серой  безликой колонне  водили его  конвоиры  на работу:  чинить  дороги  в
тундре,  посыпать  осевший  от  таяния   грунт  щебнем  и  добывать  щебень,
раскалывая тяжелым молотом серые камни-валуны.
     Стояли белые ночи. На вышках даже  прожектора не  включали. Часовым все
видно как на  ладони. И когда другие пленные  спали на двухэтажных  нарах  в
бараке, Вальтер  выходил наружу и бродил  в призрачном свете вдоль столбов с
колючей проволокой, вызывая недовольные окрики часовых.
     Он   вглядывался  в   тундру,  в   узкую  грунтовую   дорогу,  глубокие
автомобильные колеи  на которой уходили  к  неясному горизонту. Вглядывался,
будто ждал кого-то. Ждал и дождался.
     Однажды,  когда лагерь спал, а Вальтер, как всегда,  вышел к проволоке,
он увидел на  Дороге подскакивающий  на ухабах грузовик. А когда  автомобиль
приблизился, Вальтер просиял и  запрыгал, как мальчишка. В  кузове, опершись
локтями на крышу кабины, стояли, покачиваясь, три русских летчика, и в одном
из них Вальтер сразу узнал капитана Круга.
     Летчики, бренча орденами и медалями на кителях, переговорили с лагерным
начальством, и Вальтера выпустили к ним за проволоку. Они даже обнялись, как
старые  друзья,  а  так   как  переводчика  с   ними  не  было,  объяснялись
восклицаниями и жестами.
     Сели в кружок на камни. Друзья развязали вещевые
     мешки, достали съестные  припасы, вспороли ножами  консервные банки, из
бутылки  по  кругу  глотнули  разведенный  спирт.  Вальтер  тоже  глотнул  и
захлебнулся, зашелся кашлем. Летчики с хохотом стучали кулаками по его спине
и объяснили, чтоб ел, не стесняясь,  а  то ведь  совсем дойдет  на  лагерном
пайке.
     На прощанье насовали ему в карманы консервов, плиток шоколада и парочку
луковиц-что в тундре является особым деликатесом.
     На той стороне проволоки, словно учуяв запах пищи, столпились выползшие
из бараков пленные в серо-зеленых шинелях внакидку.
     -  Ешь сам!-строго  наказал  Вальтеру  Саша  Круг.-  А  этим гадам - ни
кусочка!
     Он окинул злыми глазами пленных за проволокой.
     - Понял? Иди и лопай! Скоро еще приедем. Жди!
     И грузовик с тремя летчиками  в кузове укатил в тундру, залитую неживым
светом белой-ночи.
     С тех пор Вальтер, как  на  пост, выходил каждую ночь к проволоке. Даже
часовые на вышках смотрели, куда и он, на  дорогу. Они-то, часовые,  первыми
увидели грузовик.
     - Эй, фриц!-закричали они Вальтеру.- Твои едут!
     За кабиной грузовика  на сей  раз стояли  только  два летчика.  Не было
капитана Саши Круга. И в кабине рядом с водителем место пустовало.
     Летчики  сели на  камни,  стали  развязывать вещевые  мешки.  А Вальтер
беспокойно  спрашивает что-то по-немецки, и они хоть ни слова не понимают, а
догадались сразу, что он интересуется, почему не приехал Саша Круг.
     -  Нет Саши,-  вздохнул  летчик.-  Сгорел. Сказано  было  по-русски. Но
Вальтер понял. Понял
     и застыл. Потом медленно отодвинул от себя консервные банки, поднялся с
земли и пошел, сгорбившись, к проволочной ограде. Припал к столбу лицом и не
шевелился.
     Над ним  стояла  белая полярная ночь. Нечеткий, неживой свет был разлит
над тундрой, и "бараньи лбы" тускло отсвечивали базальтовыми боками.



        "ОСВЕДОМИТЕЛЬ"
     Встречали  вы  еврея  с  такой  кондовой русской  фамилией  Полубояров?
Фамилией, которая  сразу  вызывает в  памяти  нехорошие ассоциации:  казачьи
чубатые рожи на горячих храпящих конях, гоняющие саблями  несчастных  евреев
по кривым улочкам местечек в черте оседлости. Фамилией, от которой за версту
разит погромом. Чем-то антисемитским.
     Я   знал  еврея  с  такой  фамилией.   Аркадий  Полубояров-  московский
художник-ретушер, в  основном  специализировавшийся  на портретах вождей, по
чьим  упитанным  и строгим  лицам он  проходил  рукой  мастера, придавая  им
несколькими   легкими   штрихами   и  точками   более   представительный   и
торжественный вид.
     Работенка не пыльная и довольно денежная. Потому что  спрос на портреты
вождей,  так же  как и  на сахар  и на  хлеб,  в Советском Союзе никогда  не
иссякает, а, наоборот, постоянно  возрастает, и Аркадию Полубоя-рову  всегда
был обеспечен его бутерброд, даже с колбасой, а порой и с икрой.
     Особенно прочно закрепился он на своем месте после одного случая, из-за
которого в  кругах московских газетных репортеров и фотографов при появлении
По-лубоярова пробегал уважительный шепоток: - Он открыл глаза Брежневу.
     Вождю  советского народа.  Главе СССР. Среди  бесчисленных добродетелей
которого любовь к евреям как раз не числилась.
     И кто открыл глаза  ему, ведущей мировой фигуре, перед которым трепещут
иностранные премьер-министры и  последние уцелевшие на земле короли? Аркадий
Полубояров, тихий и совсем неприметный еврей. Он и  в политике-то не смыслит
ни шиша, и, как человек достаточно пуганый, не очень-то и норовит что-нибудь
в ней понять.
     И тем  не  менее  открыл  глаза Леониду Ильичу Брежневу  не кто иной, а
Аркадий Полубояров. Открыл единственным способом,  доступным  ему. И  никому
другому. За исключением, пожалуй, еще нескольких профессиональных ретушеров,
но их, на счастье, не
     оказалось  под рукой  в  тот  самый  нужный момент,  когда взошла  его,
Аркадия Полубоярова, звезда.
     Брежнев  где-то  закончил  очередную  речь,  и  у  допущенных к высокой
трибуне  на  дозволенное  расстояние  газетных  фотографов,  как  на   грех,
засветилась в аппаратах отснятая  пленка, и лишь с одного  чудом  уцелевшего
кадрика удалось  отпечатать сносную  фотографию  выступающего перед  народом
вождя.
     Все  на ней выглядело пристойно. И даже вставные челюсти смотрелись как
настоящие.  За  исключением  одного.  Глаз. Когда фотограф щелкнул  камерой,
Брежнев  моргнул,  и на единственном  пригодном  к печати  снимке получились
закрытые, как у покойника, глаза.
     Мороз  продрал  по коже редакторов  газет при виде  этого снимка.  Речь
Брежнева идет  в очередной  номер,  а  фотографии  докладчика нет. Редакторы
явственно чувствовали, как из-под их ягодиц ускользают редакторские кресла.
     И тогда настал звездный . час Аркадия Полубоярова.
     Случилось  гак,  что  он  безо  всякого  определенного дела  толкался в
редакции  самой главной газеты  и услышал  стоны из редакционного  кабинета.
Узнав,  в  чем дело, он  попросил  разрешения  взглянуть  на портрет "спящей
красавицы". Фотографию положили дрожащими руками пред светлые очи ретушера и
застыли  в  ожидании  приговора.  Судьба редакторов  была сейчас полностью в
руках этого  еврея, с которым  они даже не считали нужным здороваться, когда
натыкались на него прежде в редакционных коридорах.
     Аркадий  Полубояров  пожевал  толстыми  вялыми  губами,  от   чего  они
прижались к кончику его длинного носа, и  сказал слова, потом облетевшие всю
газетную Москву:
     - Я открою ему глаза.
     Редакторов прошиб  пот. Один  из  них,  большой антисемит, по уверениям
свидетелей, публично  обнял  Аркадия, прижал  к своей жирной  груди  и  даже
всхлипнул.
     -  Он заперся  в  лаборатории,  откуда попросил  всех удалиться,  и все
высокое начальство толпилось  в  кори-Доре,  затаив дыхание и предупреждающе
цыкая на каж-
     дого,  осмелившегося приблизиться  к  двери,  за  которой  колдовал  их
спаситель.
     Надежда  на спасение была самая минимальная. Что может сделать ретушер?
Ну, подбелить зубы. Убрать морщины. Но открывать закрытые глаза?
     На следующий день во  всех газетах вместе с речью Брежнева появился его
портрет с  открытыми глазами.  И никаких следов подделки. Шедевр ретушерской
работы. Благодарное начальство тут же выписало Аркадию двойной гонорар  и из
премиального фонда отвалило денег на поездку на курорт.
     Этим  все и ограничилось. Когда он вернулся с курорта, обгорев на южном
солнце,  с  шелушащимся,  как  молодой  картофель, розовым носом, начальство
снова  перестало  узнавать  его  и,  сталкиваясь в  редакционных  коридорах,
забывало, как и  прежде поздороваться. А  теперь возвратимся к тому, с  чего
начали.  Откуда  у  еврея  такая,  мягко  выражаясь,   нееврейская  фамилия?
Полубояров!  Откуда  имя  Аркадий-  понятно.  Это  слегка  модернизированное
еврейское имя Абрам. Таких Аркадиев в России  - пруд пруди. Но Полубояров ни
из какой еврейской фамилии не сделаешь, сколько бы ты ни мудрил. Такой в ней
прочный русский парень.
     Гадать нечего. Это,  конечно,  была  не его, Аркадия, фамилия. Его отца
Абрама Перельмана люди знали именно по этой фамилии, и в  документах  он был
записан черным по белому - Перельман. И Аркадий, пока не женился, таскал  на
себе, как гроб, эту очень уж  еврейскую  фамилию. Хотя и  без фамилии по его
черным меланхоличным  глазам и  длинному  семитскому носу ни у кого,  даже у
малограмотных дворников, его еврейское происхождение не вызывало сомнения.
     Жил в  Москве  шофер.  Обыкновенный  русский парень. Алеша  Полубояров.
Ничем не  выдающийся. Крутил  баранку своего  грузовика, зарплату  аккуратно
отдавал своей жене Клаве, а что перепадало сверх того - утаивал и пропивал в
компании своих же шоферов.
     И  духом не  ведал  Алеша Полубояров, что станет  родоначальником целой
семьи Полубояровых, с которыми у  него никаких кровных связей не было и быть
не могло.
     Первой получила эту, довольно редкую в нынешней
     России, фамилию его  законная жена Клава.  Выйдя  замуж за Алешу,  она,
естественно,   сменила   свою    девичью   фамилию   Кургапкина   на   более
представительную му-жеву - Полубоярова.
     Сам Алеша,  в жилах  которого  играла казачья  кровь, выпив, любил дать
волю рукам. Клаву он поколачивал регулярно. В каждую получку. А иногда и до.
     Когда же, будучи на  взводе, он не мог отыскать спрятавшуюся  у соседей
Клаву, то начинал  приставать  к посторонним. И те уж колотили его. Однажды,
по пьяному  делу,  ему проломили  автомобильной ручкой  череп,  и Полубояров
отдал Богу душу в 1-й Градской больнице, так и не приходя в сознание.
     Осталась  в  Москве молодая  симпатичная  вдова  Клава  Полубоярова,  в
девичестве  Кургапкина.  Кроме  фамилии  ей  осталось  от  мужа,  как  бы  в
наследство, пристрастие к  вину, что позже на  суде фигурировало как одна из
причин ее развода с Аркадием.
     Аркадий, которого женщины не очень баловали своим вниманием, женился на
Клаве к немалому удивлению своих знакомых. Это был  явный мезальянс. Хоть  в
рабоче-крестьянском государстве классовые различия были ликвидированы  еще в
революцию  1917  года  и  все  граждане  объявлены  равноправными,  женитьба
газетного работника, то есть журналиста, даже если он всего лишь ретушер, на
простой официантке, да еще с пристрастием к выпивке, никем не воспринималась
как  равный  брак. Тем  более  Аркадий  еврей,  а  у  Клавы фамилия какая-то
подозрительно антисемитская.
     Но именно эта фамилия больше всего в Клавином приданом привлекла сердце
Аркадия. В  ЗАГС  он  вошел  под руку  с  еще  трезвой  Клавой,  как Аркадий
Перельман,  а вышел оттуда с  ней же под руку, но уже Аркадием Полубояровым.
Он  взял  фамилию  жены.  Это  практикуется  весьма  редко,  но  законом  не
возбраняется.
     И  стал Аркадий абсолютно  русским  человеком. Если  бы  не физиономия,
предательски  выдававшая его  происхождение. Да  запись в паспорте, в  пятой
графе,  отвечающей на вопрос национальность, коротким, как плевок,  ядовитым
словом: еврей.
     Люди, с которыми  Аркадию  доводилось общаться, диву  давались, откуда,
мол, у еврея такая редкая русская фамилия Полубояров! Известен был под такой
фамилией  лишь  генерал танковых  войск,  прославившийся  во  вторую мировую
войну.  В  победных  приказах  Главнокомандующего  генералиссимуса  Сталина,
которые торжественно  транслировались на всю страну по  радио,  почти каждый
день отмечались танкисты генерала Полубоярова.
     У военных от столкновений с Аркадием зарождалось нехорошее подозрение о
далеко  не  чистом  происхождении прославленного  русского  генерала,  и они
иногда дотошно допытывались у Аркадия,  в каком  родстве состоит он со своим
знаменитым  однофамильцем.  На  что  Аркадий,  себя за дурака не  державший,
отвечал неопределенно пожиманием плеч и скромным потупленным взором. Мол, не
хочу вдаваться в подробности, а также примазываться к чужой славе. Понимайте
так,  как сочтете нужным. А лучше всего: замнем для ясности. Умный поймет, а
глупому знать нечего.
     Разведясь с  Клавой,  Аркадий  сохранил за собой фамилию  Полубояров. А
женившись во второй раз,  хоть и  фиктивно,  одарил  этой фамилией  еще одну
женщину,  которая стала  числиться по всем  документам,  в  том  числе  и  в
выездной визе на предмет отбытия из СССР на постоянное жительство в Израиль,
гражданкой По-лубояровой.
     Но об этом  потом и подробней, потому что и сам Аркадий считает историю
второго и фиктивного брака самой мрачной страницей своей жизни.
     Пожалуй, главной страстью  всей  жизни  этого  человека было постоянное
неутомимое желание  хоть чем-то выделиться из серой  массы, обратить на себя
внимание, привлечь интерес  окружающих.  Любым способом. Случай  с закрытыми
глазами  Брежнева, которые он распахнул на читателей советских газет, совсем
недолго  щекотал   самолюбие  Аркадия  и  был  известен  лишь  узкому  кругу
журналистов. Миллионы читателей даже и не  догадывались, какой операции были
подвергнуты глаза Главы государства, и тем  более не знали, кто эту операцию
совершил.
     У кого-то были военные заслуги, и об этом свидете-
     льствовали ордена и медали, надеваемые  на грудь по праздникам. Аркадий
этим не мог похвалиться. Кто-то съездил в заграничную командировку и в узком
кругу рассказывал  удивительные истории  о тамошней  жизни,  чего  в газетах
никогда  не прочтешь, и  такого рассказчика  слушали  с  разинутой пастью  и
круглыми  от  восторга  и  зависти  глазами.  Аркадия за границу ни разу  не
пустили, и  поражать  воображение  слушателей  было,  соответственно, нечем.
Кто-то, наконец,  был красив и  неотразим, и  вокруг него  штабелями  лежали
расколотые женские сердца. Аркадий же никак не мог причислить себя к славной
когорте сердцеедов.
     Он был довольно высок, но сутул. Толстогуб и длиннонос. И, в довершение
ко  всему,  на верхней губе у него  торчала  бородавка довольно значительных
размеров,  и с таким украшением нужно было обладать  большой дозой мужества,
чтобы  отважиться  протянуть  свои  губы  даже  для  поцелуя.  Аркадий  этим
мужеством не обладал.
     Он избрал самый  простой и доступный ему путь к славе. Молчание. Намек.
Загадочность.  Так вел  он  себя,  когда его фамилия  Полубояров вызывала  в
памяти у людей ассоциации с прославленным военачальником. Не подтверждал, но
и не отрицал. Томитесь в мучительных догадках.
     Но генерала Полубоярова  помнили лишь отставные военные. Людей помоложе
и,  в  особенности,  женщин  этим   не  взволнуешь.  Нужно  было  что-нибудь
действующее сильно и неотразимо.
     И Аркадию показалось, что он нашел это средство.
     В  Советском Союзе ни  для кого не  секрет, что самая большая  власть в
стране не у правительства, а у КГБ - Комитета  государственной безопасности,
который явно  и тайно неусыпно следит  за каждым  гражданином и, как  лучами
рентгена, прощупывает всю его жизнь. Судьба каждого в СССР находится в руках
таинственного  и страшного  КГБ, официально называемого весьма романтично  -
щит и меч революции.
     Аркадию  понравилась   идея  понежиться  в  лучах  жуткой  славы  этого
страшилища. Он стал намеками и недомолвками слегка приоткрывать свои связи с
некоторыми ответственными лицами из этой организа-
     ции. С которыми он будто бы на короткой ноге и принимаем в их кабинетах
запросто, без доклада.
     Люди  слегка  бледнели, когда улавливали смысл его  намеков, и начинали
тщательно  взвешивать  каждое слово,  произнесенное при  нем,  и лихорадочно
вспоминать, не сболтнули ли чего-нибудь лишнего в прошлом.
     -  Никакого ослабления гаек  не ожидайте,- произносил он  таинственно и
бросал взгляд  на  дверь,  не  подслушивают  ли чужие.-  Гайки завинтят  еще
туже... Предполагаются большие аресты... Среди творческой интеллигенции.
     Он  старался  произвести  впечатление.  И производил. Люди  замыкались.
Всячески норовили избегать его.
     А  он-то предполагал, что, догадавшись о его  связях, они станут искать
его  дружбы и покровительства, чтобы  в трудный момент (а кто застрахован от
такого в  СССР?) Аркадий  Полубояров замолвил за них словечко где  следует и
уберег от больших неприятностей.
     Неприятности Аркадий навлек  на  себя.  Он попал  в  КГБ.  Но  не в том
амплуа, в  каком силился предстать перед окружающими. Его вежливо пригласили
на допрос.  Вернее, на  беседу. Так  это в последние, более либеральные годы
называется в этом учреждении. И, как мальчишку, высекли за то, что он  своей
безответственной   болтовней   компрометирует   славные   советские   органы
государственной  безопасности,  и в подтверждение того, что эти  органы  зря
казенный хлеб не едят, показали ему пухлую папку с донесением обо всем,  что
он болтал. Слово в слово. Как стенографический отчет.
     Он задрожал как  осиновый  лист, быстро-быстро  припоминая  все  ужасы,
слышанные  им или  читанные украдкой в нелегальной  литературе, гулявшей  по
рукам в Москве,  о пытках и истязаниях, которым  подвергают в подвалах этого
дома всякого, попавшего сюда не по своей воле.
     - Виноват,  виноват...- залепетал он.-По глупости все... Фантазии меня,
знаете, посещают...
     - Мы умеем лечить от таких фантазий.
     - Не сомневаюсь... Но... я заслуживаю снисхождения... У меня заслуги...
     - Какие заслуги?
     - Я открыл глаза Брежневу. - Что-о-о?
     Аркадий, путаясь  и сбиваясь, пытался поведать им о звездном часе своей
жизни, но его оборвали на самом интересном месте.
     -  Не смейте касаться  грязными руками  имени,  священного  для каждого
советского человека. Ясно?
     - Ясно и понятно,- непослушными холодеющими губами вымолвил Аркадий.
     -  Если  бы  нам  понадобился  осведомитель,- сердито  сказали  ему  на
прощанье,- мы  поискали бы кого-нибудь поумнее.  А сейчас идите! И больше не
болтать! О том, что вас вызывали сюда, тоже. Идите... товарищ Перельман.
     Его назвали уже забытой еврейской фамилией, которую он не без основания
мог считать своей девичьей. От этого пахло угрозой. Антисемитским намеком. И
Аркадий  покинул  неласковое  учреждение,  мелко  дрожа  и  беззвучно шлепая
толстыми губами.
     В  еще  большую дрожь его кинуло тогда, когда  одна  за другой редакции
газет стали отказываться  от  его  услуг  художника-ретушера.  Им  позвонили
откуда следует.
     Худо стало  Аркадию-дальше некуда. Жить не на  что. Пришлось  понемногу
продавать  свои  вещи. Толкаясь  в  комиссионных  магазинах,  он  неожиданно
обнаружил, что  в  России  большие перемены  начались. В  еврейских делах. О
которых он прежде не  задумывался. Да и вообще  старался держаться от евреев
подальше. С такой фамилией - Полубояров.
     Но когда пришла беда, потянуло и его поближе к своим. А свои-то подняли
в стране заварушку. Хотят в Израиль. На историческую родину. Надоело им быть
гражданами второго сорта в  стране,  где на  всех  углах только  и кричат  о
равенстве всех наций. И задал