резвятся на  исторической  родине, среди своего брата
еврея.
     Аркадий намекнул, что он на короткой ноге кое с кем из американцев.
     - Из посольства?
     -  Мелкая шушера,-пожимал плечами Аркадий.- Есть  кое-кто  поважнее. Из
тех,  кто не любят афишироваться. Им это ни к чему.  Но решают они. И только
они.
     Людям нетрудно было догадаться, кого имел в виду Аркадий. У него рука в
Си-Ай-Эй. Он на короткой  ноге с  американской  разведкой. И  контрразведкой
тоже. Лучше при нем держать язык за зубами. Возможно, ему даже и  платят  за
то, что  всякие  сведения  приносит.  Вынюхает,  кто  что  скрывает  в своем
прошлом, и - туда. Хау ду ю ду? Принимайте отчет! Известно, на какие денежки
он ходит, в замше и раскуривает дорогие сигары.
     Как и в Москве, в Риме тоже образовался  вокруг Аркадия вакуум. Русские
евреи его избегали. И мужчины. И женщины. Так что спал он как монах и только
облизывался на  проституток, а по ночам ему снились кошмары  на  сексуальной
почве.
     Но добро бы только этим все и ограничилось. Судьба не  знала милосердия
к Аркадию.
     Одному одесскому мяснику с  Привоза американцы отказали из-за того, что
скрыл такой  немаловажный факт  своей  биографии,  как  пребывание  в  рядах
славной партии коммунистов. Нашли коммуниста! Ворюга! С уголовной  рожей.  И
бандитскими замашками.  Ему партийный билет как ширма, чтоб за ней свои дела
крутить  и этим  самым подрывать экономику СССР.  Он этот коммунизм видел  в
гробу в белых тапочках. В Америке он будет  как рыба в воде. Гангстер лучшей
пробы! Любая мафия не побрезгует пополнить им свои ряды.
     Нет! Коммунист! Скрыл! Отказать!  Одесского мясника наконец согласилась
впустить Канада, и он, успокоившись, на досуге стал прикидывать, кто это его
заложил американцам. Кому было известно, что он  имел несчастье числиться  в
России в коммунистах? В его памяти всплыла потасканная рожа Аркадия, который
на короткой ноге с американцами,  и поэтому мясник с ним советовался о своей
беде.  Осведомитель!  Стукач!  Ему  открыли душу,  а  он,  фрайер,  несет  в
Си-Ай-Эй!
     Когда   Аркадий  ночью   безмятежно  поднимался  по  истертым  ступеням
знаменитой  лестницы  на площади Испании,  известной  ему по давно виденному
фильму  "Девушки с  площади Испании", кто-то  кулаком,  тяжелым,  как молот,
стукнул  его по макушке, и он полетел  вниз,  считая  носом ступени, одну за
другой, десятую  и двадцатую, пока не  затормозил  в самом  низу, уткнувшись
бесчувственным теменем в бортик фонтана, не менее знаменитого, чем лестница.
     Он очнулся от утренней прохлады, и поначалу  ему показалось, что это не
наяву, а он смотрит  фильм "Девушки  с  площади  Испании". Тем  более что по
лестнице сбегали вниз, хохоча,  точно такие же,  как в  фильме,  девицы. Но,
завидев  распростертого  на  земле  немолодого  джентльмена,  они  бросились
врассыпную,  и это  окончательно вернуло его к реальности. Он  смочил голову
водой из фонтана, смыл с носа и подбородка запекшуюся кровь. А вот сигары не
нашел.  Искрошилась  и рассыпалась в прах,  когда он  катился  по  ступеням.
Пришлось  потратиться на новую  сигару, обкурить ее и, погасшую водрузить на
прежнее место, в угол рта.
     Недолго торчала в его губах и эта сигара. Аркадий ее тоже потерял. И уж
другой не покупал. И денег не было, да и ему стало не до того.
     А произошло это таким образом.
     Наконец,   после  томительного  ожидания,   его,  как  и   всех  других
эмигрантов, вызвали в  консульство на беседу. Аркадий явился туда при полном
параде,  почистив  замшевый   пиджак,  надраив  бархоткой   туфли,  выстирав
фуляровый платок и повязав его пышным бантом на шее. Обкуренная  сигара, как
короткоствольная пушка, сидела в его запекшихся от волнения губах.
     Его провели в маленькую комнатку, где стоял сейф
     и письменный стол.  А за  столом  сидел  американец с  таким же,  как у
Аркадия, еврейским носом и заговорил с ним по-русски, с каким-то непривычным
акцентом.  Не нужно  было  быть большим умником, чтобы догадаться, кто таков
этот малый. Офицер Си-Ай-Эй. А  кто еще  в Америке разговаривает  по-русски,
скромно  сидит в самой дальней и самой  крохотной комнатке консульства? Даже
трехлетний ребенок,  аккуратный зритель  советского телевидения,  не  станет
долго ломать себе голову.
     Он улыбался. И Аркадий улыбался.
     Он  вежливо   осведомился,  почему  Аркадий   не  пожелал   поехать  на
историческую  родину  евреев, в государство Израиль, а предпочитает ехать  в
Америку. И  Аркадий также  вежливо осведомился, почему он с такой  еврейской
физиономией предпочитает оставаться  под американским  флагом,  а не  отдать
свой талант разведчика своему народу в государстве Израиль.
     Американец  перестал  улыбаться,   а   Аркадий  не   перестал.   Улыбка
приклеилась к  его толстым воспаленным  губам  и даже не исчезла, когда  ему
было сказано конфиденциально :
     -  По имеющимся  у нас  сведениям вы,  Аркадий  Полубояров,  служили  в
советской секретной полиции КГБ в качестве осведомителя.
     Аркадий  все еще  улыбался, выпятив навстречу американцу свою сигару, и
американец  перегнулся  через  стол,  щелкнул  зажигалкой,  поднес огонек  к
обкуренному  концу  сигары.  Аркадий  втянул  вместе  с воздухом  едкий дым,
задохнулся,   зашелся  кашлем   и  выплюнул  вонючую   сигару  в   услужливо
подставленную американцем пепельницу.
     Аркадию отказали во въезде в Америку. И  он, с  одеревеневшей кожей  не
только  на лице, но и на всем теле, покинул консульство,  забыв в пепельнице
свою сигару.
     Новую покупать уже не стал. И когда его, ошалевшего от свалившихся бед,
встречали на улицах Рима те, что видели его прежде,  то им казалось, что без
сигары он выглядит каким-то полуодетым, словно выскочил из дома, забыв очень
важную часть своего туалета.
     Это был  конец. С таким жутким  пятном в личном деле ни  одна приличная
страна его не примет. Даже Красный Китай. Его длинный болтливый язык, обер-
     нувшись вокруг  непутевой  головы,  вонзил ядовитое  жало в собственный
затылок,  как это  бывает не у людей, а только у пауков, обитающих в пустыне
Каракум и называемых тарантул.
     Спасение пришло с самой неожиданной стороны.
     Бывшая  фиктивная  жена  Аркадия  Алла, ухитрившись  стать  итальянской
гражданкой и развернувшая  свой  бизнес в Милане,  узнав о его беде  и не на
шутку испугавшись, что он, не дай Бог, застрянет в  Италии и будет висеть на
ее шее, пустила в  ход все  свои чары  и  таланты и заставила капитулировать
американское  консульство.  Она  сумела убедить  Си-Ай-Эй,  что он,  Аркадий
Полубояров, никогда не был агентом  КГБ, а  просто-напросто-шут  гороховый с
длинным языком. Как  бывшая  жена  она дала  в этом присягу, и ее  любовник,
итальянский бизнесмен, тоже клятвенно подтвердил  его, Аркадия, политическую
непорочность.
     Казалось, фортуна улыбнулась ему.
     Он  жил в Нью-Йорке, в  плохонькой  квартирке  в  Бруклине,  но все  же
попросторней, чем он имел в Москве.  И работу нашел. По профессии. Ретушером
в  журнале. Порнографическом.  Платили  не Бог весть сколько,  но зато какое
наслаждение испытывал Аркадий,  обрабатывая фотографии  с  мужскими  членами
крупным планом  и  женскими прелестями,  развернутыми  анфас. Это было  куда
привлекательней, чем корпеть над сытыми физиономиями советских вождей.
     Одно смущало его и отравляло существование. Ему казалось,  что Си-Ай-Эй
не оставило его без надзора  и неусыпно следит за его поведением. В  каждом,
кто  останавливал  свой   взор  на  нем,   он  подозревал  агента,  ведущего
наблюдение. Аркадий каждым своим шагом  старался убедить американские власти
в своей полной лояльности и везде, и дома и на работе, к месту и не к месту,
расхваливал  Америку на все  лады. Какое-то его  высказывание  попало даже в
газету "Нью-Йорк Тайме",  и  это  привело  к  событиям,  от которых  Аркадия
сначала бросило в жар, а потом в холод.
     Как-то поздно вечером зазвонил  телефон, и из  трубки  донесся  хриплый
задыхающийся голос. По-русски. Почти без акцента.
     - Полубояров? Фамилия точная? Ошибки нет?
     Аркадий подумал,  что  это проверка, длинная рука Си-Ай-Эй,  и поспешно
подтвердил:
     - Я- Полубояров. По всем документам.
     - Ах ты, сукин сын, Полубояров!  -  возликовал голос.- Да  мы ж с тобой
родня!
     -  Какая  родня? Простите, не понимаю... У меня в  Америке  нет никакой
родни.
     - Не было, а  сейчас есть! Ты же Полубояров? И я -Полубояров. Я-донской
казак. А ты?
     - Я? Я... москвич.
     -  Ну, значит, наша фамилия  по всей Руси распространилась.  Генерал-то
Полубояров тоже из наших. Верно? Небось, встречал?
     -  Генерала?  Да...  он,  некоторым  образом,  мой...  я  бы  сказал...
дальний... но... родственник.
     - Значит, и  мой! Мы, Полубояровы, все родственники. Куда бы судьба  ни
закинула. А корень один - Дон-батюшка. Потомственное казачество. Ясно?
     - Ясно!..
     - Тебе сколько лет?
     - Пятьдесят... с небольшим...
     - А мне... угадай? Не допрешь. Под девяносто! Я  был есаулом у генерала
Мамонтова. Ох, мы большевиков рубали шашками... Пополам... Хрясь! Хрясь! Ты,
часом, не большевик? А?
     - Нет... Что вы?
     Тогда наш! Только вот  имя... Аркадий... не наше. Не казацкое. Откуда у
тебя, Полубоярова, такое имя?
     - Не знаю... Не выбирал имени... Как назвали...
     - Большевики  все смешали. Ладно.  Рад я, что нашел тебя. А то,  думал,
помру,  чужие  люди  все  порастаскают.  А я-то кое-чего  нажил...  Два дома
есть... И в банке... Хоть Полубоярову, родственнику  оставлю. Ты,  того,  не
мешкай.  Приезжай, голубчик,  погляжу на  тебя. Расцелую твою полубояровскую
рожу. И справим документы. Завещание.
     Езды было полчаса от Нью-Йорка. За Гудзон.  Через мост  Вашингтона. Там
жило немало  русских.  Из  первой и  второй эмиграции.  Аркадий  числился  в
третьей. Он, не откладывая,  отпросился с работы на  день, добрался на метро
до моста, а  там пересел на  автобус.  И  пока ехал,  мягко  покачиваясь, по
огромному висяче-
     му мосту через реку Гудзон, широкую,  как  Волга, с бардами и парусными
лодками далеко внизу, прикидывал  в  уме, как  он распорядится свалившимся с
неба  наследством,  где  откроет  свой  собственный   офис,  в  какой  части
Манхэттена  снимет квартиру и как начнет играть на бирже,  потому что только
на бирже, как  он понимал, можно без труда сделать из одного доллара два, из
миллиона-десять  миллионов. И  вот  тогда  он  будет настоящим,  полноценным
американцем.  И  съездит в  Европу развлечься. И снова пройдется по Риму. Но
как! Во рту у  него не будет  той потухшей  сигары.  Он  будет  дымить,  как
паровоз. Что ему сигары? Мелочь. Шикарный отель! В ресторанах сам метрдотель
подносит  меню.  А уж женщины...  Отборные... Не старше  двадцати пяти  лет!
Синьор, синьор... А,  идите вы все к... На денежки мои польстились! Вы  меня
полюбите... мою душу.
     От  этих  приятных  размышлений отвлекала тревожная мыслишка, то и дело
впивавшаяся в мозг:
     -  Не  пройдет номер. Есаул Полубояров с первого взгляда определит, что
никакой Аркадий ему не родственник. С его, Аркадия, еврейским носом...
     Но он тут же, как комара, отгонял эту мысль.
     -  Есаулу  девяносто лет. Ни черта  не  различит...  какие  бы  очки ни
надевал.
     Еще собираясь в поездку за наследством, Аркадий не удержался и, хоть не
впрямую, а намеком, дал  понять кое-кому  из  своих знакомых,  что скоро  он
будет  с такими  большими деньгами, какие им и не  снились. Похвастался явно
раньше времени и не на пользу себе.
     Есаул Полубояров,  с седой гривой и красным, как  кирпич,  лицом, ходил
опираясь на тяжелую палку, а очков не носил. Зрение у него  было не по годам
отличным. Казачья порода.
     Он принял Аркадия в своем большом, как поместье, двухэтажном доме,  где
он  жил один, с черной старухой служанкой. К приезду Аркадия был накрыт стол
и посреди тарелок  с яствами  красовались, чуть повыше-бутылка "Столичной" и
чуть пониже - бутылка с украинской горилкой. Есаул был не дурак выпить.
     - И грибы, и капуста, и огурчики - свои, домаш-
     него приготовления,-  похвалялся  есаул.-  Я американской еды даром  не
возьму.
     А выпив по первой, а потом  по  второй,  он уставился на Аркадия своими
выпуклыми, в кровавых прожилках, рачьими глазами.
     - А теперь скажи, друг ситный, зачем меня обманул?
     - Как?-подавился соленым огурчиком Аркадий.- Я? Обманул?.. Вы шутите.
     - Кто ты, скажи? Что жид, вижу сам. А почему Полубояров, объясни.
     И  Аркадий,  заикаясь  и  косясь  на  тяжелую  палку  в  руках  есаула,
чистосердечно рассказал, каким путем ему досталась эта фамилия  и что его...
девичья... то есть, пардон, настоящая фамилия... Перель-ман.
     - Вон! - коротко сказал есаул Полубояров.
     - А-а... завещание?
     - Вот тебе завещание!
     Старик огрел его палкой по плечу, рыча и брызгая слюной.
     - Вон! Жидовская морда! Змея! Гаденыш! Большевик!
     Рев  разбушевавшегося  есаула  Аркадий  слышал  всю дорогу,  пока бежал
вприпрыжку к  остановке автобуса,  забыв вытереть  рот,  и  полоска  соленой
капусты болталась на усах. Плечо саднило немилосердно.
     Через  три дня в нью-йоркской  газете "Новое русское слово" появилось в
черной рамке с православным крестом в  углу  траурное объявление о  том, что
скончался есаул Иван Данилович Полубояров и где состоится панихида.
     Аркадий, прочитав это объявление, опечалился. Все же жаль было старика.
Хоть он и антисемит.  А также его двух домов и денег в банке, что достанутся
неизвестно кому.
     А еще  через  три дня  к  Аркадию пришли  два  американца  в  штатском,
предъявили удостоверения Си-Ай-Эй и долго и нудно допрашивали насчет больших
сумм денег,  которые  он ожидает получить.  Не из советской ли миссии? И где
назначена встреча для передачи денег?
     Тут он не выдержал. Зарыдал в голос. Да так горь-
     ко, что даже у сухих американцев выжало по одной слезе.
     Они извинились и  ушли, пообещав  прийти в другой раз, когда он будет в
состоянии отвечать на вопросы.



        "МУЖ ГРАФИНИ"
     Вам доводилось знать  еврея  с  титулом графа?  Настоящим  титулом.  Не
фиктивным.  Пожалованным  его  предку  королем или  императором  за  большие
услуги, оказанные царствующему дому?
     Мне  лично не привелось такого встретить. Хотя всем известно, что еврею
Дизраэли, премьер-министру  Англии,  королева  Виктория  пожаловала  высокий
титул,  и он стал именоваться  лорд Биконсфильд. Я сам знал в Лондоне одного
литовского еврея, которого нынешняя королева Елизавета  сделала лордом, и  с
тех пор  к нему надо было обращаться только так:  сэр  Джозеф,  хотя в узком
семейном кругу его называли по-старому, на идише - Иоселе.
     Наконец, есть евреи-бароны. Скажем, барон Ротшильд. Вы будете смеяться,
но  с  одним  бароном из  этой  небедствующей еврейской семейки, а именно  с
Эдмоном Ротшильдом, моим  сверстником  и весьма  славным малым,  я сидел  за
одним столом в его  парижской резиденции на улице  ду-Фобур-Сант-Оноре  и  в
разговоре (через переводчика, конечно, потому что он не понимал по-русски, а
я не вязал лыка по-французски) подпустил ему едкую шпильку, и он за словом в
карман не полез и весьма изящно ее парировал.
     Был  душный  день,  и  распахнутые окна  в  большом кабинете барона  не
приносили  прохлады.  Эдмон Ротшильд и еще два банкира, присутствовавшие при
этой исторической для  меня встрече (ибо какой еврей не мечтал в своих самых
радужных  грезах поглядеть хоть  одним  глазком  на  живого Ротшильда-самого
богатого еврея на земле?),  отчаянно  потели  и то  и дело вытирали платками
багровые лица и шеи.
     Один лишь я не пользовался платком. Не потому, что  у меня его не было.
Я не потел. У меня было сухс лицо. И даже под мышками не ощущалось скопления
влаги.
     Что  ж  это такое  получается?-удивился  барон.- Мы все потеем. А  он -
абсолютно сухой.
     -  А вот так,-  ответил  я.-  Я  не потею  - и все.  Это  -  врожденное
качество, и его ни за какие деньги не купишь.
     Я, как вы догадываетесь, тонко намекнул на финансовую пропасть, которая
разделяла меня, с жалкой сотней-другой в кармане, чем исчерпывалось все, что
я имел, и его - одного из самых богатых людей на земле.
     Барон  оценил мою  язвительность.  Вслед за  ним заулыбались,  закивали
потными  головами его компаньоны- банкиры. Он встал  из-за стола, подошел ко
мне, обнял за плечи (не похлопал  по плечам, а обнял) и  сказал с грустью во
взгляде:
     -  Дорогой  мой,  в  мире имеются тысячи  вещей,  которые  не купишь за
деньги. Я это знаю... Возможно, и ты когда-нибудь с этим столкнешься...
     Ух, как  у  меня  заныло  под ложечкой,  что  рядом нет  никого из моих
прежних  знакомых, которые  могли бы засвидетельствовать, как меня  обнимает
барон Ротшильд  и при этом жалуется на судьбу, не всегда  милостивую  даже к
миллиардеру. И в первую очередь мне бы хотелось, чтобы  все это лицезрел мой
бывший московский сосед Наум Крацер,  с которым мы нередко переругивались по
утрам,  когда  и он и я норовили первыми проскочить  в единственный туалет -
общий  для  всего поголовья  нашей коммунальной квартиры, в каждой  из  пяти
комнат которой плотно умещалось по одной семье.
     А  хотелось мне,  чтобы в  кабинет  барона  Ротшильда на  фешенебельной
парижской улице ду-Фобур-Сант-Оноре  вошел  мой бывший сосед Наум Крацер  по
той  причине, что  этот  самый  Крацер  имел больше  оснований  пребывать  в
объятиях барона, чем я. Потому что Крацер был граф.
     - Еврей - граф?-ехидно пожмете плечами вы.-  Да еще в советской Москве?
Глупее ничего не могли придумать?
     Не  смог. Потому что я не придумываю,  а  рассказываю, как  оно  было в
жизни. А жизнь, как известно, богаче фантазии.
     Я допустил неточность лишь в одном. Наум Кра-
     цер,   конечно,   не  был  подлинным  графом.  Он  был  мужем  графини.
Чистопородной  русской  аристократки, отпрыска  одной  из  самых  знаменитых
дворянских фамилий государства Российского. Ее  то ли  дед, то ли прадед был
тот  самый  фельдмаршал Кутузов, одноглазый портрет которого вплоть до наших
дней   знаком   каждому  школьнику,  граф   Голенищев-Куту-зов,   под   чьим
командованием  русские  войска  разбили в 1812 году французского  императора
Наполеона Бонапарта.
     Как мог  случиться такой мезальянс? Если б  я  сказал, что  местечковый
полуграмотный еврей  женился  на такой родовитой графине  до  революции 1917
года,  то  вы  могли бы  мне  плюнуть  в  глаза  и  поступили  бы  абсолютно
справедливо. Но дело-то  в том, что эта женитьба состоялась после революции.
Ясно? То-то.
     Молоденькая   графиня  Голенищева-Кутузова,   непонятно   каким   чудом
уцелевшая в  гражданскую  войну,  потеряв, естественно,  все,  что  имела: и
имения,  и  фамильные ценности, и  деньги  до последней  копейки,  ютилась в
Москве у своей бывшей няньки, ходила в старой  ветхой одежде, по-крестьянски
повязав голову платком, и, как вся Москва, пухла от голода и замерзала зимой
в  неотапливаемой комнатке. Революция лишила ее не  только  имущества, но  и
всех прав, положенных гражданину. Таких, как  она, называли  "лишенцами", т.
е. лишенными  всех прав, кроме, пожалуй,  одного  права - трястись от страха
перед рабоче-крестьянской  властью и ждать с замиранием сердца,  когда ночью
явятся чекисты в кожаных куртках и уведут из дому насовсем.
     Но, лишив прав одних, революция наделила правами других, кто прежде был
обделен.  Рабоче-крестьянское происхождение стало лучшим пропуском  по  пути
наверх.  И к этому пропуску потянулись тысячи рук, мозолистых,  не привыкших
держать пальцами перо.
     Из  нищего украинского  местечка добрался на крышах вагонов  до  Москвы
молодой еврей Наум  Крацер.  Он с  детства  вместо  школы  ходил в  учениках
столяра, пилил  и  строгал доски  и брусья,  заливал пазы  столярным  клеем,
вгонял гвоздь по сам