ую шляпку одним ударом молотка и, не случись  революции,
до конца своих
     дней зарабатывал бы на жизнь этим  ремеслом и дальше соседнего местечка
не  знал бы, как выглядит  мир, он жил в черте оседлости, откуда  еврею было
законом запрещено  выезжать,  а уж о Москве  и  Петербурге  не приходилось и
мечтать.
     В голодной Москве Крацер, едва умевший вывести на бумаге  свою фамилию,
решился  штурмовать науку.  Для  таких, как он,  рабоче-крестьянская  власть
создала рабфаки, рабочие факультеты,  где они  проходили ускоренный  курс за
всю гимназию, чтобы подготовиться к экзаменам в университет.
     Вот на этом-то рабфаке и скрестились пути местечкового еврея Крацера  и
графини  Голенищевой-Кутузовой.  Он,  неуклюжий  и  малограмотный,  был  там
студентом,  а она, образованная и прекрасно воспитанная, работала уборщицей,
своими  нежными  ручками  смывала с холодных  каменных  полов  густую грязь,
нанесенную сапогами и лаптями жаждущего знаний пролетариата.
     В ту раннюю пору  советской власти  нравы  были пуританскими и крутыми.
Влюбленность, поцелуи, вздохи при  луне причислялись к буржуазным пережиткам
и подвергались публичному осмеянию. А  связь с  человеком из  разгромленного
революцией класса эксплуататоров считалась  страшным грехом и изменой своему
рабоче-крестьянскому классу.
     Студент  рабочего факультета Наум Крацер воспылал  страстью к худенькой
бледнолицей  уборщице. И когда под строгим секретом она  призналась ему, что
она - бывшая графиня и ему никак не стоит с ней связываться, он, вместо того
чтоб отступить, воспылал еще большей страстью.
     У  Наума Крацера закружилась голова. Подумать только: у него есть  шанс
стать   мужем  графини.  Десятки   поколений  его   предков,  презираемых  и
преследуемых евреев,  покоящихся  на  местечковом  кладбище в  бывшей  черте
оседлости,  перевернулись  бы  в  могилах  от  этой новости  и категорически
отказались бы поверить, что такое  может случиться. Не хотели верить этому и
коммунисты - товарищи Наума. Его вызвали в партийный  комитет и  строго, без
церемоний, предупредили, чтоб опомнился и не марал чести пролетария, а не то
он горько пожалеет.
     Женитьба действительно  подорвала карьеру  Наума Крацера. В инженеры он
выбился.   Но  дальше  не  пустили  человека   с  подмоченной   пролетарской
репутацией.
     Он  поселился со своей  тихой, робкой  женой в маленькой комнате  нашей
большой коммунальной квартиры, и графиня старалась как можно реже появляться
на  общей кухне, чтоб соседки, прослышавшие о ее родовитом происхождении, не
смеялись и не подтрунивали над ней. Зато муж ее не только не стыдился, а где
только  мог похвалялся своей женой-графиней.  И в  доме  и на службе. Соседи
прозвали его "местечковым  графом",  а  на  службе  сделали  организационные
выводы и не давали повышения, как бы старательно он ни работал.
     И  все равно  Крацер извлекал  немало наслаждения  из  своей роли  мужа
графини. Он получал  неизмеримое удовольствие от того, что обед ему подавала
графиня, и подавала  так, словно она -  лакей, а он - граф. Когда он натирал
мозоли, графиня подносила  ему горячую воду в тазу, и он  опускал в этот таз
свои несвежие пахнущие ноги  и  блаженствовал,  пока она, стоя  на  коленях,
намыливала  каждый  его пальчик  и  безопасной  бритвой  "Жиллетт" срезала с
размякшей ступни наросты.
     У них родился сын, вылитый еврей, но графский титул матери, как клеймо,
омрачал его детство. Во дворе мальчишки часто били его и окрестили прозвищем
"графеныш".  В  те  годы  в  Москве  антисемитизм  строго  преследовался,  а
классовая  ненависть,  наоборот, поощрялась. Поэтому  мальчика  изводили  не
из-за  семитских печальных глаз, а за происхождение по  материнской линии от
графов Голенищевых-Кутузовых. Наум Крацер выбегал во двор  с ремнем в руке и
разгонял  обидчиков сына, называя их  "босяками",  "голытьбой" и "хамами". В
эти  моменты он сам чувствовал  себя  если не графом, то, по  крайней  мере,
представителем дворянского сословия.
     Во  вторую  мировую   войну,   когда  в   России   надо  было   вызвать
патриотические  чувства,  вспомнили  великих  предков,  некогда прославивших
русское оружие,  и  имя фельдмаршала  Кутузова  замелькало  в  газетах и  на
красных транспарантах, и даже был выпущен ор-
     ден Кутузова,  которым награждали высших офицеров  за боевые заслуги, и
на  этом ордене  сиял  серебром  одноглазый, с  повязкой через  лоб, профиль
дальнего  родственника  Наума  Крацера.  Вспомнили  и  жену Наума, правнучку
фельдмаршала,  и   выдали  хороший,  по  тем  голодным  годам,  персональный
продовольственный  паек.  А  когда  хватились,  что  у  фельдмаршала имеется
праправнук, сын  Крацера,  потребовали, чтоб он немедленно  поменял  фамилию
отца    на   мамину   и   восстановил   на   благо   отчизны   славное   имя
Голенищева-Кутузова.  Но опоздали.  Сын графини и Крацера  успел  попасть на
фронт  рядовым  солдатом  и  очень  скоро  погиб.  В  похоронном  извещении,
полученном родителями, он все еще значился Крацером.
     Они оплакали сына, и остались вдвоем.
     Но жену Крацера, графиню Голенищеву-Кутузову, уже не оставляли в покое.
Ее  приглашали в президиум, когда в Москве  собирались  важные совещания,  и
докладчики  с трибуны  каждый  раз поворачивались к  ней  и  даже  указывали
пальцем, когда говорили о патриотизме, любви к Родине и  преемственной связи
славного прошлого русского народа с еще более славным настоящим. В  паспорте
она была записана по мужу- Крацер, но этим именем ее не  называли.  А только
девичьим -  Голенищева-Кутузова. Потому  что  к тому времени к  евреям стали
относиться  в Советской России  примерно так же, как сразу  после  революции
относились к свергнутому классу, к дворянам и буржуям.
     И  однажды  ее,  бывшую  графиню, а по мужу- .Крацер,  вызвали к  очень
высокому советскому начальству и без обиняков сказали:
     - Гоните  вы этого  еврея  к  чертовой  матери. Вы же-русская. Гордость
нашего народа. Зачем вам этот грязный жид?
     Графиня  побледнела  и,  ничего не  сказав, покинула  кабинет,  хлопнув
дверью.
     С тех пор она стала чахнуть и скоро скончалась.
     Наум Крацер  похоронил  ее  на  еврейском кладбище.  И  на  все деньги,
которые  он собрал за  долгие  годы  семейной жизни, заказал  и  поставил на
могиле  жены  мраморный   памятник.  Проект  памятника  разработал  он  сам.
Скульптор лишь старательно воплотил в камне его замысел.
     На гранитном пьедестале в натуральный человеческий рост сидела в кресле
покойная  жена Крацера,  а  сам  он,  тоже  в полный рост, стоял перед  ней,
опустившись на одно колено, и лобызал протянутую ему руку.
     На черном цоколе золотом горели слова:
     "Графине Голенищевой-Кутузовой от скорбящего мужа Наума Крацера".
     Этот необычный  для еврейского  кладбища памятник и по  сей  день стоит
среди каменных плит  с древнееврейскими  надписями и шестиконечными звездами
Давида под Москвой, в Востряково.
     А гипсовая модель его  в натуральную величину много лет  стояла в нашей
коммунальной квартире, совсем  загромоздив  и без того тесную комнату  Наума
Крацера. Он  так  и жил  в  этой комнате  вдвоем с памятником.  Гости к нему
перестали  приходить.  Даже  соседи   испытывали  неловкость,   заглянув   в
приоткрытую дверь: то ли музей, то ли часовня.
     Потом  умер  и  он. Муж графини.  Где  он похоронен, я не знаю.  В  его
комнате поселились  новые  жильцы, и куда они  выставили  громадную гипсовую
модель надгробия, я тоже не знаю.
     Зато евреи, приезжающие  на кладбище в  Востряково по  разным невеселым
делам  - или хоронить родных, или навестить могилу,-сначала с недоумением, а
потом  с почтением останавливаются перед мраморным  памятником и с уважением
повторяют  имя  Наума Крацера, ничем  не  выдающегося еврея, которого  будут
помнить,  пока  стоит  это  кладбище. Потому  что  он  умудрился  достигнуть
недостижимого и навечно утвердить себя в камне как мужа графини.



        "ПРАВЕДНИК"
     В  Иерусалиме солнце горное.  Не изнурительное.  Даже в летний полдень.
Сухо. И очень-очень тепло. В Иерусалиме  даже приезжий не потеет и не устает
от жары.
     Музей Яд ва-шем стоит на вершине горы, над Иерусалимом. Это -  мемориал
в память о жертвах Катастрофы европейского еврейства.
     64
     Даже в самую сильную жару  сюда тянутся люди. Экскурсанты и туристы. Со
всего мира. И среди них много неевреев.
     В  черных  лимузинах  поднимаются  по спиральному шоссе  среди  пыльных
кипарисов и сосен правительственные делегации разных  стран. Посещение музея
Яд ва-шем-непременная часть программы их пребывания в Израиле.
     Впереди и сзади лимузинов парами несутся  военные мотоциклисты  в белых
пластмассовых   шлемах.  Обыкновенных  туристов,  прибывших   в   автобусах,
израильские полицейские слегка  придерживают у  входа, пропуская вне очереди
правительственную делегацию.
     И  кто  бы ни  были  люди в лимузинах, японцы ли, румыны, уругвайцы или
немцы,  они,  прежде  чем  спуститься,  как  в  пещеру,  в  забранное черным
бархатом,  высеченное в скале помещение музея, как перед  входом в еврейский
храм, надевают  на головы черные ермолки, услужливо поданные им  молчаливыми
привратниками.
     Из  полумрака  музея,   где  лишь   светятся   огромные  документальные
фотографии, сделанные палачами до казней и после, с которых смотрят, раскрыв
рты  в  немом крике,  еврейские  дети  перед  дулами  винтовок, где  стоят в
очереди, белея  голыми телами, у входа  в газовую камеру еврейские женщины с
прижатыми к  груди  младенцами,  где  лежат, оскалившись,  груды  младенцев,
иностранцы выходят на яркий знойный свет, щурясь и пряча слезы. Подавленные.
Угнетенные чувством собственной  вины за то, что их народы допустили в  свое
время такое, ничего не сделали, чтоб предотвратить.
     И тогда  израильские гиды ведут их на узкую аллею,  обсаженную молодыми
деревцами.  И  лица иностранцев  проясняются. Эта  аллея  называется  Аллеей
праведников. Каждое деревцо на  ней посажено  в  честь человека, нееврея, не
побоявшегося в ту пору протянуть руку несчастным,  поставить  на  карту свою
жизнь ради спасения еврейской семьи или еврейского ребенка.
     У  подножья каждого деревца-керамическая табличка с именем праведника и
названием страны, где им были спасены евреи.
     Калигури Челия (Италия)
     Кристиансен Анна (Дания)
     Жиль и Мари Феди (Франция)
     Андрис и Ида Янсен (Голландия)
     Рихтер Эмма (Германия)
     Зенон не выходит  на Аллею  праведников, когда там проводят в окружении
полицейских  официальную  делегацию.  Он отсиживается ниже деревьев на голом
каменистом склоне холма.  Таков  его  уговор с  полицией. При делегациях  не
появляться. А к отдельным туристам может приставать сколько хочет. Израиль -
свободная страна, и попрошайничать законы не воспрещают.
     У  Зенона  нееврейское  лицо.  Он  -  поляк.  Чистокровный.  Блондин  с
выцветшими голубыми глазами и обожженной на солнце и сморщенной  от  сухости
кожей.  В первые годы его нос и лоб багровели и шелушились от южного солнца,
как  молодой картофель.  А  теперь  кожа пропеклась, стала темно-коричневой.
Завитки нечесаных волос выгорели до белизны.
     Киббуцная  панамка,  из  синих и  белых  клиньев,  съехала ему на  нос,
прикрыв  глаза от прямых лучей солнца. Он сидит на ребристом  камне. Спине и
ягодицам  даже через  ткань  горячо. Из-под  края  панамки  сощуренные глаза
следят  через  негустые кроны деревьев  за  цепочкой одетых в темные костюмы
официальных  гостей.  Они  удаляются,  за  ними  и полицейские, и  на  аллее
появляется  болтливая  и пестро одетая  публика  -  туристы  из Америки  или
Франции. Наметанный глаз Зенона определяет по их нескованному поведению, что
это не христиане, а евреи.
     Тогда он достает из-за камня почти пустую бутылку, разбалтывает остатки
водки  на  дне и,  выпив до конца, швыряет подальше.  Затем встает  с камня,
критически  морщась,  смотрит  на  свои пропыленные  и  изношенные  башмаки,
подтягивает мятые штаны, все время  норовящие сползти  с его худых бедер,  и
тяжело шагает вверх, к аллее.  Из нагрудного  кармана  выгоревшей  армейской
рубашки  цвета  хаки  он  без  рук,  запекшимися  губами  достает  сигарету,
перекатывает ее  кончик  в  беззубом  пустом  рту,  но  не зажигает.  Лучшее
средство остановить туриста и завязать душевный разговор - попросить огоньку
прикурить.
     Пустая  бутылка,  брошенная  Зеноном,  долго  скатывается  по  каменным
уступам, не разбиваясь, а лишь издавая приглушенный звон.
     -  Здравствуйте, дорогие  гости,-  сняв  с полысевшего темени киббуцную
панамку и галантно взмахнув  ею, будто в поклоне, до самой земли, обращается
он к  туристам  по-английски.-Добро  пожаловать  на  многострадальную  землю
Израиля.
     Туристы,  естественно, останавливаются, привлеченные  и этим  необычным
приглашением, и всем обликом пожилого оборванца, никак не похожего на гида.
     Он  просит прикурить, и не одна, а сразу несколько зажигалок  тянутся к
нему  со  щелканьем,   испуская  невидимые  язычки  пламени.  Прикурив,   он
окутывается дымом, вежливо благодарит и представляется:
     -  Кто я такой? Вы знаете? Ну,  кем я вам показался с  первого взгляда?
Старым гоем, верно? Я не  отрицаю. Я - не еврей. Я - гой. Но  такой гой, как
я, стоит иного еврея.
     Вы видите вон то дерево? Слева, третье с краю. Это мое дерево. Не я его
посадил.  Его  посадили  в  мою  честь.  Напрягите  зрение...  прочтите  имя
праведника под этим  деревом... Зенон...  и  фамилию  читайте. Да,  да. Меня
зовут Зенон. Это я из Польши. А следовательно, я-праведник. Когда фашистские
людоеды, эти  нелюди, эти варвары, убивали всех евреев подряд, я...  простой
поляк... христиански поставил свою голову на кон...
     Он говорил хрипло и  громко,  не  совсем  послушным  от  выпитой  водки
языком,  а  панамку так  и не  натягивал на голову, а  держал  в  руке книзу
донышком, и  туристы,  без  понуканий с  его стороны и не  дожидаясь просьб,
смущенно  клали,  засовывали в панамку  мятые  израильские  лиры  и  зеленые
американские  доллары. Мелочь  никогда не  клали, только  бумажные банкноты.
Чтоб не унизить героя, вступившегося за евреев, не обесценить его подвиг.
     Когда из музея выходила  на Аллею праведников  смущенная  и подавленная
стайка туристов  с  нееврейскими  физиономиями,  Зенон  встречал  их  другим
приветствием:
     - Здравствуйте, братья во Христе! Я такой же, как
     вы, нееврей, но живу в Израиле среди евреев. Замаливая наш общий с вами
грех.
     Вы своими  глазами видели, что сделали  нацисты в годы войны с евреями.
Где они убивали младенцев и беспомощных стариков? В пустыне? В космосе? Нет!
В  густонаселенной Европе.  На  наших с  вами глазах. На  наших  черствых  и
равнодушных глазах.
     Посчитайте, сколько здесь растет деревьев! Ну, триста! Ну,  пятьсот! От
силы! На весь христианский мир нашлось  всего триста или пятьсот чистых душ,
праведников,  рискнувших  своей жизнью  ради чужой. А остальные? Миллионы...
Сотни миллионов видели и делали вид, что не видят. Позор нам!
     В мою  честь  благодарные  евреи посадили дерево в этой  аллее. Назвали
меня праведником. Вон мое дерево. Отсюда видно.
     А вы кто? Снимите шляпы  с голов! Пусть солнце святой  земли  жжет ваши
головы, склоненные перед этими деревьями. Воздайте должное редким, праведным
душам. И мне!
     Он  протягивал  свою  панамку,   и  христиане-туристы,  чтоб   поскорей
отвязаться от него, откупались деньгами в разной валюте.
     Лишь  когда  из  пещерной  прохлады музея  выводили  на зной  очередную
делегацию, Зенон  покидал Аллею праведников, не дожидаясь, пока  полицейские
кивками попросят его убраться подобру-поздорову.
     Его  знали  полицейские,  знали  служащие  музея.  Его  пропеченное,  в
морщинах  лицо  с  проваленным ртом уехало в разные  концы  земли -  туристы
любили фотографировать Зенона возле  его  дерева. За такую  позу у него была
такса-два доллара.
     Иногда, когда ручеек туристов  и  экскурсий иссякал  и  арабы-рабочие с
мотыгами  рыхлили  иссохшую землю  вокруг деревьев  и поливали  из  длинного
шланга, Зенон отбирал у них шланг и свое дерево поливал сам, рукавом очистив
потом керамическую табличку со своим именем от налипших комочков грязи.
     В годы  войны в  деревне  под  Люблином совсем  еще  молоденький  Зенон
спрятал без ведома своих родных еврейскую семью в сарае,  на сеновале. Носил
им еду и питье. Дрожал от страха, когда чужие приближались
     к сараю, и не  взял с евреев ни копейки. Потому что Зенон был влюблен в
девицу из этой семьи по  имени Хай-ка. После войны Зенон и Хайка поженились,
поселились в  Варшаве.  У них  родился  сын  Яцек. Зенон стал коммунистом  и
сделал карьеру. О его мужественном поступке писали в газетах.
     Но,  на его беду, в Иерусалиме открыли музей  Яд вашем и заложили Аллею
праведников. В честь Зенона было посажено дерево, а его самого правительство
государства Израиль пригласило за свой счет в гости и наградило медалью.
     Вернулся  Зенон в Польшу с медалью, и  вся жизнь  его пошла прахом. Его
назвали сионистом, прогнали из  партии, уволили с работы. А потом намекнули,
что в Польше ему делать нечего и пускай мотает в свой Израиль,
     Зенон и  Хайка уехали. Сын  Яцек тоже. Но он не в Израиль, а в Швецию и
там женился на шведке.
     В Израиле редко кто пьет.  И водка, да и коньяк в еврейском государстве
самые дешевые в мире. Зенон стал пить, сколько душа пожелает.
     А когда  умерла  от рака  жена  Хайка, он без водки двух часов  не  мог
прожить. Пропил все. Не только свою одежду,  но  и  платья  покойной.  Потом
продал по  дешевке квартиру и стал ночевать по чужим семьям,  где пожалеют и
пустят. А все дни проводил на  каменной горе у  музея Яд ва-шем, возле Аллеи
праведников.  Стал  местной  достопримечательностью.  Туристы,  слава  Богу,
Израиль  не обходили  стороной, и на водку  раздобыть деньжат удавалось  без
большого труда. Иногда,  упившись, он засыпал на камнях, прижавшись  щекой к
начатой,  но не  конченной бутылке,  и тогда гиды, если  вели  неофициальные
туристские группы, рассказав  о праведниках,  спасавших  евреев,  показывали
сверху, с аллеи, на него, спящего среди горячих  камней, и,  если кто-нибудь
из  любопытных  хотел  спуститься  к  нему,  чтоб  лучше  рассмотреть,  гиды
сдерживали таких:
     - Не троньте его. Пусть праведник отдыхает! Он заслужил покой.
        "СУББОТНИЕ ПОДСВЕЧНИКИ"
     Когда  я  сказал  моему  отцу,  что  уезжаю  в Израиль,  он,  отставной
полковник артиллерии и коммунист, не выразил никаких чувств по этому поводу,
а только  наморщил  гармошкой  лоб, заморгал из-под сдвинутых седых бровей и
спросил:
     - С каких  это пор  ты  стал  евреем? Я не  нашелся, что ему  ответить.
Действительно, с каких пор? Весь советский образ
     жизни, да  и немалые старания моего  отца сделали все, чтобы изгнать из
моей памяти даже намек на какое-нибудь национальное чувство. Я рос никем: ни
русским, ни евреем. А просто советским, каким-то абстрактным, то есть никем.
     Ответ  на недоуменный  вопрос отца родился в самые последние часы моего
пребывания   на   русской,   советской   земле   -  в   советском  аэропорту
"Шереметьево",  среди форменных мундиров таможенных чиновников и истерически
взвинченных лиц проходящих досмотр пассажиров самолета, летящего на Вену.
     В  толпе  не  менее  взвинченных провожающих я то и  дело натыкался  на
сосредоточенное  угрюмое лицо отца, совсем еще не  дряхлого и  в свои  годы,
почти семьдесят лет, не потерявшего военной  выправки. Его привычный суровый
командирский взгляд не оттаял даже  здесь и  неотступно сопровождал  меня  в
метаниях  от чемоданов  к  столу, где  немолодой с испитым  лицом таможенник
дотошно и скучно ковырялся в моих вещах.
     - А это что?
     Руки  таможенника извлекли из чемодана два массивных подсвечника