проведать.  Разыскал  отель,  поторчал  в  холле,
надеясь пере-хватить ее по пути на пляж. Не перехватил. Тогда пошел на пляж.
Сняв рубашку и оставшись в брюках и туфлях, брел, утопая в песке, заглядывая
под  зонты, заходил с разных  сторон, увидев  светлые  с серебристым отливом
волосы. Наконец увидел Регину. Она сидела на мохнатой простыне. Уже тронутые
первым загаром плечи  лоснились от наложенного на них слоя масла. С  Региной
были еще две  женщины. Немки.  Средних лет. В ярких купальниках. С бронзовым
загаром, уже двухнедельным.
     Регина,  увидев меня, не проявила никакой радости. Улыбнулась, помахала
рукой. Но не пригласила подсесть.
     Я все же не ушел.  Подсел к ним, поздоровался. Женщины переглядывались,
одна даже подмигнула Регине. Разговор не клеился. Я что-то лепетал о погоде,
о том, что  надо загорать понемногу, иначе можно обжечь кожу и потом маяться
несколько дней. Женщины уныло соглашались. Потом  обе встали и пошли к воде,
уже  издали позвав и  Регину. Регина извинилась и с нескрываемым облегчением
побежала их догонять. Я остался  возле их полотенец и сумок. Как сторож. Мне
стало жарко. Но снять штаны не мог - не захватил с собой плавок. Женщины все
не возвращались. И я понял, что они будут  сидеть в воде до той поры, пока я
не проявлю догадливость и уйду. Я проявил эту догадливость.
     Больше я Регину не встречал.  Если  не считать одного  раза,  когда  мы
столкнулись у  входа в ресторан. Я  шел туда, а она  выходила в компании уже
поужинавших  немцев. Мы  почти  столкнулись лицом  к лицу.  Но  она  меня не
узнала. Или,  вернее,  сделала  вид, что  не узнала, и прошла мимо, чуть  не
коснувшись  меня плечом, как проходят,  не замечая, мимо телеграфного столба
или урны для  окурков. Замечают лишь  по-столько, поскольку требуется, чтобы
не стукнуться и обойти.
     С мужчинами контакт тоже не получался. Я был этим немцам чужим во всем.
И моя еврейская внешность, и примитивный, из нескольких сот слов, с жут-
     ким  акцентом,  немецкий  язык,  и  абсолютная  разность  интересов  не
располагали  к  сближению.  Со   мной  были  вежливы,  выслушивали   меня  с
формальными, ни к  чему не обязывающими улыбками, отвечали на  мои вопросы и
спешили избавиться от меня.
     Однажды в холле  нашей  гостиницы компания  немцев собралась  сыграть в
карты, и  им не хватало четвертого  партнера.  Я  сидел неподалеку в  кресле
перед  телевизором, с тусклого  экрана которого что-то лопотали по-болгарски
мужчина и женщина в старомодных, начала века, костюмах, и, уловив краем уха,
что для игры в карты ищут четвертого, не замедлил предложить свои услуги.
     Немцы обрадовались, я подтащил  свое кресло.  Играли долго, за полночь.
Попивая пиво из банок, которое можно было купить тут  же в холле, но лишь за
доллары или немецкие марки. Я дважды заказывал пиво для всех, и немцы охотно
принимали мою  щедрость. Они тоже  заказывали и угощали  меня.  Мы  болтали,
играя,  как это  водится  при  картах,  обменивались  короткими репликами  и
восклицаниями. И когда я  отпустил однажды шутку, предварительно  сложив всю
фразу в уме, немцы дружно захохотали.
     Все  выглядело  нормально.  Я  был  принят  в  их  круг на равных. И мы
расстались  у лифта приятелями, долго тискали  руки, хлопали  друг друга  по
плечам.
     Назавтра вечером я застал их в холле снова. Они  уже играли  в карты. И
четвертый партнер им не был  нужен.  За столом они  сидели вчетвером. Четыре
немца.  И когда я подошел почти вплотную, заглядывая в карты через их плечи,
они  долго  меня  не   замечали,  и  когда  дольше  не  замечать  уже  стало
неприличным,  дружно, как  по  команде,  кивнули мне  головами  и  чрезмерно
сосредоточенно  углубились  в карты.  Я отошел  от них, не попрощавшись,  и,
клянусь честью,  мне это не показалось,  все четверо облегченно вздохнули  и
свободно откинулись на спинки кресел.
     Для  немцев я был чужим.  Это  не  вызывало сомнений.  И особенно-то не
беспокоило, я привык к этому за время жизни в Берлине. Они-сами по себе, я -
сам по себе. Равнодушный нейтралитет. И то-слава Богу!
     Но ведь пляжи были  густо  усеяны русскими телами,  русская речь, такая
приятная и родная после немецкой, сухой  и  отрывистой, как военные команды,
витали  над Золотыми Песками, над  теплым морем,  и душа  моя  трепетала при
сладких звуках этой музыкальной, певучей речи. Я бродил  среди распростертых
на  горячем песке тел и по цвету и фасону купальников угадывал  русских даже
тогда, когда они молчали, зажмурив глаза от ярких солнечных лучей.
     У женщин  почти  поголовно  были волосы  одинакового  медного  цвета  -
единственным доступным им  красителем была хна. Во ртах, когда они размыкали
губы, поблескивало золото вставных зубов.
     Русские лежали  группами, небольшими стайками, объединенные городом или
областью,  откуда  приехали,  и  чужому  затесаться к  ним не представлялось
возможности. Они настораживались и замыкались при виде незнакомого человека,
подозревая  в  нем  провокатора  или шпиона  согласно  инструктажу,  который
получили дома перед отъездом за границу.
     Я, как гиена возле мирно пасущихся антилоп, бродил, облизываясь, вокруг
этих  стаек, сердце  мое  замирало от звуков  русской речи,  и, как подобает
гиене, выискивал  антилопу-одиночку, отбившуюся  от стада  и  не  защищенную
круговой порукой.
     Мне удалось  подстеречь такую.  Другие  русские ушли,  а  она  осталась
лежать на пляже на разостланном полотенце,  прикрыв рукой глаза от солнца. Я
воспользовался тем, что она  не  видит, и тихо подсел рядом, достал из сумки
тюбик с маслом, выдавил оттуда на ладонь и стал смазывать плечи, кося глазом
на нее.
     Она отвела ладонь от глаз, увидела меня, и в ее глазах я прочел испуг и
недоумение. Я тут же поспешил успокоить ее, заговорив по-русски  и предложив
ей масло от загара. Это немного  успокоило ее, она поняла, что я не чужой, а
свой, и даже взяла мой тюбик с маслом.
     - Здесь купили?-спросила она, разглядывая немецкие надписи на тюбике.
     Я кивнул. Стану я ей объяснять, что это куплено в Берлине.
     Она попробовала масло пальцем, провела им по сво-
     ему  розовому от  загара короткому  носу  и удовлетворенно  улыбнулась,
обнажив два или  три золотых зуба среди  белых  прекрасных остальных  зубов.
Золотыми, очевидно, были коронки, одетые на зубы для красоты.
     Мы  стали  болтать. Она назвала себя,  сказала,  что  живет  на  Урале,
работает на металлургическом заводе. Была замужем. Остались дочь и сын. Сама
вытягивает их. Зарабатывает  неплохо. Хватает. Огород свой.  Овощи, картошку
покупать не приходится.
     У  нее была  довольно большая  грудь,  стянутая  черным  бюстгальтером,
широкие мягкие бедра и выступающие синими гроздьями вены на  икрах. Была она
курноса и чуть узкоглаза и скуласта, что свидетельствовало об известной доле
татарских кровей.
     Такие женщины  мне нравятся. Да и она, видать,  соскучилась по мужскому
вниманию и не спешила уходить и улыбалась мне обнадеживающе и по-свойски.
     Я тихо ликовал, предвкушая конец своего одиночества и робко рисуя в уме
радужные  картины  назревающего  курортного   романа   с  русской,  вкусной,
аппетитной бабенкой, такой родной и близкой, словно я знал ее давным-давно и
все не мог насытиться ее пьянящей близостью.
     Оказалось, что и живем мы  в  соседних  отелях, и  уже сговаривались  о
встрече  вечером после  коллективного ужина  в  русской  группе,  когда  она
постарается  улизнуть от своих и прийти  ко  мне на свидание. Я  предполагал
пригласить ее в бар и там накачать болгарским коньяком "Плиска", что заметно
ускорило бы наше сближение.
     На  радостях я расщедрился  и предложил немецкий  тюбик  с  маслом  для
загара. И немецкую зажигалку.  Она повертела в  пальцах  красную,  копеечную
зажигалку с  рекламой американских  сигарет  "Кэмэл" и  спросила  удивленно,
почему  это  у меня все  вещи  заграничные. И сумка с надписью  "Адидас",  и
солнечные очки, и плавки, и даже зажигалка.
     Я, идиот,  глупо  хихикнув,  чистосердечно  сказал,  что  вещи  у  меня
заграничные потому, что я живу в Берлине. В Западном. И  паспорт у меня тоже
не советский, а германский.
     На этом наше знакомство оборвалось. Она швырнула мне  зажигалку и тюбик
с маслом, вскочила на ноги и, подхватив с песка полотенце, побежала с пляжа.
Не попрощавшись и не оглянувшись.
     В  другой раз я  затесался  к  русским,  играющим  в  глубине  пляжа  в
волейбол.  Я  когда-то неплохо  бил  по мячу и включился в  игру, не спросив
разрешения,  ибо этого и не требуется.  Мои точные  пасы  и  удары  по  мячу
обратили на себя внимание. Игроки похвалили меня, перекидываясь словами, как
со своим, и я почувствовал, что принят в их круг.
     Устав от игры, уселись на песке. Кто-то достал из сумки бутылку  водки,
откупорил, и  все стали пить, отхлебывая  из горлышка и передавая бутылку по
кругу. Я тоже хлебнул, обжег гортань и закашлялся. Все рассмеялись,  а  один
сказал:
     - Не по-русски пьешь. Ты откуда сам?
     Мне бы, дураку, сказать, что я  из Литвы, и, возможно, все бы обошлось,
а я,  глупо ухмыляясь, объяснил  им, что я  уже  несколько лет  как уехал из
России и поэтому, должно быть, отвык пить по-русски.
     - А где живешь теперь?-насторожилась вся компания.
     - В Германии. Эмигрант, что ли?
     Я кивнул.
     Есть такое выражение: их как ветром сдуло. Вот именно так  исчезли они,
покинув меня. И недопитую бутылку русской водки в песке.
     Русские  от  меня  шарахались. Даже когда я ничего не говорил,  ко  мне
поворачивались  спинами. Должно быть, слух о том, что я эмигрант, прошел  по
русским  группам.  На  меня лишь издали поглядывали  с  любопытством  и даже
показывали пальцами в мою сторону,  но стоило мне приблизиться,  становились
отчужденными и даже враждебными.
     Никто  меня не  признавал  своим.  Для  всех этих  тысяч  тел тюленьего
лежбища я был инородным телом.
     Меня  охватила  жуткая  тоска.  Я  лежал  на  песке  один,  и  ласковое
черноморское  солнце  казалось  мне  тоже   недружелюбным,  готовым   сжечь,
испепелить меня. Устав лежать, я бродил по колено в воде вдоль берега
     и  безнадежно шарил глазами по телам, распростертым на  горячем золотом
песке, уже не надеясь встретить хоть один дружелюбный взгляд.
     И вдруг  лицо мое  прояснилось.  Я  увидел на  песке  евреев.  Женщину,
мужчину и ребенка. О том, что они евреи, я догадался не по смуглости их кожи
и не по карим глазам. У болгар,  которых  много на пляже,  такие же лица.  У
этих  на  шеях висели  на  тоненьких  цепочках шестиконечные  звезды Давида.
Никто,  кроме  еврея,  это  не  наденет.  У  женщины звезда была  золотая, у
мужчины-серебряная.  Даже  у   трехлетнего  мальчугана  болталась  на  груди
серебряная шестиконечная звездочка.  Они сидели на большой белой простыне и,
как и подобает  евреям, кормили ребенка. Евреи всегда  кормят детей. Даже на
пляже.  И при этом  покрикивают на  них и почти насильно заталкивают ложку в
перемазанный рот.
     У меня защипало в  глазах.  Сердце  учащенно  забилось.  Эти  трое были
единственными, для кого  я не  чужой.  Это был мой народ.  Мои соплеменники.
Больше я уже не был один.
     Я выскочил  на берег и  быстрыми  шагами направился  к  ним, с каким-то
вдруг проснувшимся во мне  высокомерием обходя тела-немецкие, русские и  еще
черт знает какие чужие тела.  Мне  было на них теперь наплевать!  Я встретил
своих!
     Шагах в десяти от еврейской  семейки я остановился. Я различил язык, на
котором они  говорили.  Это  был  иврит.  Древнееврейский язык,  на  котором
разговаривают только в  Израиле. За короткое  время жизни в  этой  стране  я
выучил лишь с десяток слов, да и их позабыл, когда навсегда покинул Израиль.
     Звуки речи  этих трех израильтян были мне знакомы,  но смысла слов я не
понимал. Я пялился на  них, бессмысленно и глупо  улыбался и не  подходил. У
меня с ними тоже не было общего языка.
     А они  разговаривали на иврите громко, как у себя дома, в Израиле. Им и
в голову не приходило, что кому-нибудь  может  не понравиться  их  речь. Они
просто не замечали окружающих. И их гортанная, на восточный лад скороговорка
на равных сливалась с гулом других языков, клубившихся над людским лежбищем.
     Золотые   и   серебряные  шестиконечные   звездочки   нестерпимо   ярко
отсвечивали, и я почувствовал, как слезы бегут по моим щекам. Слезы отчаяния
и жуткого волчьего одиночества.



        "ЕВРЕЙСКИЕ МЕЛОДИИ"
     Он  был  честнейшим человеком. Мой  сосед. Никогда  не возьмет  чужого.
Никому не позавидует. Живет себе тихо, как мышь под полом. Никто в доме даже
не знал, где он работает. И кем. Кажется, агентом по снабжению. Но агенты по
снабжению  обычно  живут  богато,  не на  свое  жалованье. И рано или поздно
попадают за тюремную решетку. С конфискацией имущества.
     Он же еле-еле тянул от получки к получке. Если его бы и посадили, то не
в  тюрьму, а  в клетку зоопарка,  как последний  экземпляр честного идиота в
советской стране. Сам  был маленького роста. И жену выбрал себе под стать. И
сынишка у них рос тоже меньше своих сверстников во  дворе. Хороший еврейский
мальчик. Умница.  Всем  задает  самые  неожиданные вопросы и терпеливо  ждет
ответа,  поглядывая  снизу  на  озадаченного взрослого  дядю с сочувствием и
пониманием.
     О  таких,  как  мой  сосед,  в еврейских  семьях, слава  Богу,  неплохо
устроенных, говорили "шлимазл" и указательным пальцем крутили у виска.
     Сказать, чтоб  он  был бездельником или лентяем, я тоже не могу. Всегда
куда-то спешит, всегда глубоко озабочен, словно на его утлые плечи возложили
земной шар со всеми мировыми проблемами.
     Когда  евреи  из  Москвы  стали  тоненькой  струйкой  просачиваться  на
историческую родину,  в  Израиль, мой сосед,  не  долго думая, заказал  себе
вызов от всем известной "тель-авивской тети" и получил разрешение на выезд с
такой  скоростью,  словно советская власть  страшно обрадовалась возможности
избавиться от такого "шлимазла" и очень боится, что он еще раздумает.
     Как известно, советская  родина-мать  не  очень вежливо распрощалась со
своими подкидышами - гражданами еврейской национальности и, кроме  того, что
вымотала им душу, пока отпустила  из своих объятий, еще хорошенько плюнула в
рожу, запретив
     евреям  вывозить  честно  нажитое добро,  и  велела  уезжать, как  мать
родила,  обменяв  лишь сто  долларов  на  нос.  А все остальное куда девать?
Раздайте знакомым, оставьте родственникам.
     У  моего соседа  родственников  не было, одарить  знакомых  он  тоже не
изнемогал от желания и, потолкавшись среди уезжающих евреев, понял, что есть
все же выход.  Например, продать все свое имущество и на эти деньги купить у
кого-нибудь один бриллиант. Маленький сверкающий  камушек, который можно так
запрятать, что никакая таможня не найдет.
     Правда,  все это надо проделать  в  абсолютной  тайне и абсолютно тихо,
потому что иначе советская власть не поленится  сделать  обыск, бриллиант, в
который вложено все состояние,  конфискует в  пользу  государства,  а сам ты
вместо Израиля, с его апельсинами и грейпфрутами, поедешь за казенный счет в
совершенно обратном направлении. К белым медведям.
     Последние  дни  до  отъезда  мой  сосед   ходил  с  видом   террориста,
замышляющего  крупный акт. За  версту можно  было  угадать по  выражению его
лица,   что  он   еле-еле  хранит  какую-то  страшную  тайну.   Евреи  сразу
догадывались, что он купил нелегальный бриллиант. И неевреи тоже.
     Поэтому,  когда он уже прошел таможенный досмотр в московском аэропорту
и вместе с женой и сыном поднялся по трапу на австрийский  самолет, вслед за
ним поднялись несколько  молодых людей в штатском и вежливо попросили его на
несколько  минут  вернуться  в  аэропорт   для  выполнения  каких-то  мелких
формальностей, а  жена с сыном  пусть  остаются в самолете, потому  что рейс
задерживается.
     Умный  сынишка  моего  соседа,  когда  возбужденные пассажиры  самолета
начали строить догадки о судьбе несчастного еврея, сказал  им авторитетно: -
Мой папа там какает.
     И он как в воду глядел.
     У  моего  соседа, конечно,  попросили  бриллиант,  и он,  конечно,  его
проглотил.  Тогда  ему  дали  выпить   лошадиную  дозу   слабительного  и  в
присутствии  таможенного  чиновника  усадили на ночной  горшок, который  там
специально держали  для  подобных случаев.  Таможенный  чиновник с  каменным
лицом стоял над
     ним и терпеливо слушал непристойные звуки, которые издавал в горшок мой
сосед.  Чиновник попался покладистый и даже не матерился. Потому  что он был
женского пола и, судя по всему, хорошего воспитания.
     Потом моего соседа заставили ковыряться пальцами в содержимом горшка, и
он при этом напоминал золотоискателя, промывающего песок.
     К удивлению  таможни и  к  не меньшему  удивлению моего  соседа, ничего
сверкающего  в горшке  не  обнаружили. Его хотели повести  на рентген,  чтоб
просветить живот, не запутался ли бриллиант  в  кишечнике и нашел укрытие  в
аппендиксе, но  рентгеновский аппарат вышел из строя, как это часто бывает в
стране  социализма,  и  моего  соседа отпустили  с  миром,  так  как  экипаж
австрийского самолета уже выразил протест в связи с задержкой.
     С  тех пор в Вене,  в транзитном  лагере Шенау  и в Израиле, сначала во
временной  квартире  в пустыне Негева,  а потом  в  полученной после  долгих
хлопот постоянной квартире в  Иерусалиме,  мой сосед ходил по  большой нужде
только на горшок и каждый  раз потом долго ковырялся в нем. Он даже сходил к
врачу. Бриллиант исчез. Как будто испарился. Или расплавился в желудке моего
незадачливого  соседа. Правда, для  этого надо,  чтобы там была  температура
свыше  тысячи  градусов по Цельсию.  Но разве  охватишь  разумом все загадки
природы? Особенно если природа добирается до еврея и на нем отводит душу.
     В Иерусалиме нас поселили  в одном доме в  Гиват Царфатит, и,  как и  в
Москве, мы опять  стали соседями, и я смог следить дальше  за  приключениями
этого "шлимазла".
     В бриллианте было все его состояние, а так как он его проглотил,  но не
смог извлечь  обратно, то  свою жизнь на исторической  родине  мой сосед был
вынужден начать с нуля.
     Он  был  неистребим и живуч,  как наш многострадальный еврейский народ.
Снова я  видел его озабоченное лицо. Снова он куда-то спешил. Он  по очереди
записался во все политические партии, ходил на собрания, ни слова не понимая
на иврите. Его видели в синагогах
     с полосатым талесом на плечах и с молитвенником в  телячьем переплете в
далеко,  по  дальнозоркости,  оставленной руке.  Люди везде, в партиях  и  в
синагоге, что-то  получали.  В  кредит.  И  даже безвозвратно.  Хоть  что-то
уносили в клюве, чтоб свить гнездо на новом месте.
     Мой сосед  во  всех этих  злачных  местах,  именуемых фондами, ссудами,
толкался  активнее  всех,  но  всегда  чуть-чуть позже чем надо, и  уходил с
пустыми руками,  потому  что  как  раз перед ним  деньги  кончались,  и  ему
предлагали прийти в другой раз, а когда конкретно, не говорили.
     Поэтому когда  он  зашел  ко  мне с таинственным  выражением  на лице и
зашептал  мне на ухо, что  имеет  приглашение  посетить  заседание еврейской
масонской  ложи  -  "Бней Брит" и  мне, как соседу, предлагает составить ему
компанию, я  вначале  отказался.  Потому что  был хорошо  осведомлен  о  его
предприимчивости  и знал, чем обычно это  кончается. Но когда он,  горячась,
объяснил мне, темному человеку, что такое масоны, и какой в ложе соблюдается
мистический  ритуал,  и как  все члены  называют  себя  каменщиками  и  даже
надевают  фартуки  каменщиков  и держат  в  руках мастерки, самые настоящие,
какими бетонный  раствор кладут на стены, это меня  заинтриговало, и так как
делать было особенно нечего и телевизионная программа на иврите,  которого я
не понимал, не обещала ничего интересного, я согласился, и мы поехал