друг  на  друга, а  это охране только и надо было: легче держать все стадо в
повиновении.
     Наш  лагерь стоял  на  берегу  Черного моря, куда я  до войны ездил  на
курорты. Тогда была зима, и холодный пронизывающий ветер с моря донимал нас,
истощенных голодом, и люди умирали как мухи. Первыми умирали те, кто не имел
чувства  собственного  достоинства и  быстро терял  человеческий облик. Я, к
примеру, сидел  на том же голодном пайке, что и другие, худел, усыхал, но не
позволял  себе  подобрать что-нибудь  с земли и сунуть в рот.  А  находилось
немало таких, кто
     с помутившимся от голода сознанием ковырялись, как мухи, в кучах гнилых
помоев   возле   кухни   и   жадно   набивали  себе   брюхо.   И,   конечно,
сразу-дизентерия.  Таких, еще живых, охранники складывали штабелями  в яму и
заливали известью, чтобы предупредить эпидемию. Залитые белой известью трупы
напоминали плохо обработанные статуи.
     Работать нас гоняли на ремонт дороги и погрузку угля в соседнем  порту.
На  голодное  брюхо  долго  не  проработаешь,  свалишься по  дороге и будешь
пристрелен охранником.
     Однажды нас  выстроили на плацу.  Всех,  кто  еще мог двигаться. Пришел
начальник лагеря. Моих лет, худой  подтянутый офицер. По имени Курт. Пленные
почему-то  знали его  имя, но не  фамилию. Имя короткое, легче  запомнить. А
жаль. Возможно, он  жив сейчас, и, знай я его  фамилию, чем черт не шутит, и
повидаться удалось бы. Интересный бы у нас разговор получился.
     Вышагивает этот Курт  перед нашим  грязным  и  рваным строем  на  своих
длинных ногах в сверкающих хромовых сапогах. Здоровенная немецкая овчарка на
кожаном  поводке  лениво  трусит  рядом. А  чуть сзади-  хорошенькая  пухлая
бабенка.  Его  любовница  из  Польши  по  имени  Ада.  Миниатюрная красотка.
Брезгливо  морщит вздернутый носик-дух от пленных идет тяжелый. Она с грехом
пополам лопотала  по-русски, и Курт  иногда пользовался ее  услугами  и  как
переводчицы тоже.
     Остановился  Курт.  Остановилась собака. Остановилась Ада.  Повернулись
лицом к строю.
     - Есть интересное предложение,-  переводит Ада слова Курта.- Кто из вас
сапожник - три шага вперед.
     Я обмер.  Сапожника  освободят от  изнурительных  общих работ. Он будет
сидеть  в тепле и загонять гвозди в подметки. И  останется жив. Не умрет  от
истощения.
     И тут  я  вспомнил, что хоть  я и  кадровый офицер и всю жизнь провел в
армии, все же имею право называться  сапожником.  Потому что в  революцию, в
голодные годы, совсем еще мальчишкой был отдан матерью  в ученье к сапожнику
и бегал у него на посылках и полу-
     чал тычки и зуботычины, пока меня не призвали в армию. Так я сапожником
и не стал.
     - Кто сапожник-три шага вперед!
     Ноги меня сами вынесли из строя. Отсчитал три шага. Замер.
     Ты - сапожник? - недоверчиво оглядел меня Курт.
     Так точно.
     - Не похож,- усомнился он.
     Проклятая офицерская выправка  и  тренированное спортом  тело подводили
меня, выдавали мое прошлое.
     -  Кто  еще хочет  назвать  себя  сапожником? Гляжу,  еще  один человек
несмело вышел из строя.
     Из  нашего  татарского  барака.  Одутловатый,  будто  у  него  водянка,
неприятный  тип с  дырками от  оспы  на широком  и  плоском лице.  По  имени
Ибрагим. Он  больше других  с подозрением косился  на меня в бараке: отчего,
мол, я не знаю родной язык? И  все  похвалялся, что татары -величайший народ
на земле и что они-прямые потомки покорителя России Чингисхана.
     Ты, сынок, запомни, если человек говорит о себе во множественном числе:
мы - русские, или  мы - татары, или мы - немцы,  так  и  знай -  дрянной это
че-ловечишко, пустой и  никчемный. Свое ничтожество прикрывает достоинствами
всей  нации. Человек стоящий всегда говорит: я - такой-то и называет себя по
имени,  а  не по национальности. А раз  говорит - мы, значит, за спину нации
прячется. Подальше держись от такого.
     Таким  вот  и  был  Ибрагим,  мой  сосед  по  татарскому  бараку,  тоже
объявивший себя сапожником.
     Больше никто из строя не вышел.
     Курт не был лишен проницательности. Он не усомнился, что мы оба липовые
сапожники и хотим отвертеться от общих  работ. Немцы  - народ  трудолюбивый,
надо отдать им должное, и лентяев и придурков терпеть не могут. Как и воров.
     - Я  не  сомневаюсь,-сказал Курт, и  Ада перевела  его слова с польским
акцентом,-  что  эти  два  сапожника никогда не  держали сапожный молоток  в
руках,  а  сделали  три  шага  вперед  с  одной  целью  -  обмануть  меня  и
освободиться от тяжелой работы. Только рус-
     ские свиньи способны на это. Но я вас проучу так, чтоб другим неповадно
было.
     Он назвал  татарина Ибрагима и меня, еврея, выдавшего себя за татарина,
русскими  свиньями потому, что  откровенно  презирал  нас всех  и  не  делал
никаких различий. Одно стадо. На одно лицо.
     Ибрагим  и  я стояли  в  трех  шагах  впереди  строя  грязных  и  тощих
военнопленных,  людей,  обреченных  на  медленную  смерть  от  недоедания  и
непосильной работы.  Но  их смерть  таилась  в  неблизкой перспективе. Когда
организм окончательно не выдержит и сдастся. Наша с Ибрагимом смерть маячила
перед самым носом. Курт без особого труда обнаружит обман, что никакие мы не
сапожники,  и  тогда  две  пули  (немцы  -  народ аккуратный и  экономный  и
дефицитный  свинец  зря  переводить  не  станут) уложат  нас  двумя  кучками
грязного  тряпья  на  краю  плаца   перед  равнодушным  от  отупения  строем
военнопленных.
     Это понимали  мы с Ибрагимом. Это  было  написано на худых  лицах наших
товарищей, стоявших в относительной безопасности в трех шагах позади нас.
     - Вот так,-сказал Курт,  по-журавлиному вышагивая перед нами  в высоких
хромовых сапогах, начищенных  до  нестерпимого блеска.  Сапоги были  хорошей
работы. Не  фабричные.  А  сшиты  по заказу. Мягкие голенища,  как перчатки,
облегали его кривоватые ноги,  казавшиеся  особенно тонкими из-за нависавших
над ними широких крыльев суконных брюк-галифе.
     - Не  раздумали?-с  насмешкой  в глазах  остановился  перед нами  Курт,
игриво  постукивая тростью  по голенищу сапога.-  Лучше сейчас сознаться  во
лжи, и вы понесете наказание без лишних хлопот... Двадцать палок... От этого
не всегда умирают. А то  ведь подохнете позорной и мучительной смертью.  Ну,
раздумали?
     Я выдержал  его насмешливый взгляд и мотнул  головой. Мол, не отрекаюсь
от того, что сказал.
     Как повел себя Ибрагим, к которому подошел после меня Курт, не знаю. Не
глядел в ту  сторону. Не до того  было. Ибрагим, видать, тоже не отступился,
потому что Курт спиной вперед отошел от нас, чтобы лучше разглядеть обоих, и
объявил:
     -  Слушайте  все! Этих двух сапожников  я помещу отдельно  от  всех,  в
караульную будку, пусть подтвердят свою квалификацию. Я дам им задание сшить
туфли... Модельные туфли для нее,-  он ткнул тростью  в сторону Ады,  и  мои
глаза  невольно  скользнули  к  ее  стройным  ножкам,   обутым   в  открытые
туфли-лодочки  на  высоких  тонких каблуках.  И  то,  что  мой взгляд  засек
машинально, заставило мое сердце замереть от  безысходной  тоски. У Ады была
крохотная  ножка.  35  размера, не  больше.  И высокий,  высоченный  подъем.
Западня.  Волчья  яма. Гибель для сапожника. Сделать что-нибудь приличное на
такую ногу даже в нормальных условиях под силу лишь хорошему мастеру. И даже
у  него  мало шансов на  успех. Я помнил, как мой  хозяин, который  славился
золотыми  руками,  при  виде такой каверзной  ножки  кривился, как от зубной
боли,  и чаще всего не брал  заказа, а если брал, то за очень высокую плату.
Потому что даже он не мог заранее предсказать, что получится в результате.
     Если  вы  действительно   сапожники,  а  не  жалкие  трусливые  лгуны,-
продолжал Курт, а Ада дословно переводила с мягким польским акцентом,- то вы
управитесь за неделю. Потому что вас двое. А был бы один, я бы продлил  србк
еще  на  одну неделю. Ни инструментом, ни  материалом  я вас обеспечивать не
собираюсь.  Это - ваша забота. Через неделю новые туфли  должны украсить  ее
ножки. Опоздание хоть на один час- расстрел. Отсчет времени начинается вот с
этой самой минуты.
     Курт сдвинул рукав кителя с запястья и посмотрел на часы.
     Итак, начинаем. Через неделю будет ясно, кто вы: люди или свиньи.
     И  он  поднял  глаза на  строй военнопленных.  Курт бросал вызов  всему
лагерю. Люди мы или  свиньи?  Кем нас считать? Я почему-то перестал думать о
неминуемо нависшей  смерти.  В  моей голове носились  мысли  более  высокого
порядка.
     От меня,  от того, как я вывернусь из абсолютно безнадежного положения,
зависела честь  всей этой обезличенной серой толпы. Честь армии и страны,  к
которой мы совсем недавно принадлежали. Моя победа могла поддержать дух этих
уже почти сдавшихся людей и тем
     самым продлить  их существование. Мое  поражение неминуемо ускорит и их
конец.
     Хоть  я  стоял  в  рваном  солдатском обмундировании, в  душе,  еще  не
окончательно  сломленной,  оставался  офицером,  командиром  и,  как  это ни
покажется смешным,  испытывал  чувство  ответственности  за  судьбу  других,
словно они оставались моими подчиненными. Я готовился постоять за  честь тех
солдат,  от которых я  скрывал, что  я - коммунист,  что я-старший офицер и,
наконец,  что я  - еврей. Обнаружь я хоть  один из трех  этих  грехов, и они
сдали бы меня в  лапы  гестапо: на расстрел  ради пачки  махорки или ломтика
хлеба, почитавшегося в лагере эквивалентом тридцати сребреников.
     Я  оглянулся на  линию серых,  небритых безжизненных  лиц и увидел, как
навстречу мне  загорались сочувствием и надеждой глаза. Они  вместе  со мной
приняли вызов. Но я ставил на карту голову.  Они - честь.  О  которой не все
имели достаточно понятия.
     - Снимайте мерку,- распорядился Курт.
     Ибрагим  не шелохнулся. Я  двинулся  непослушными  ногами  к  Аде.  Она
кокетливо вздернула выше колена юбку, сбросила туфлю и протянула ногу мне. Я
опустился на колени и поставил ладонь под ее теплую пятку.
     Да. Убийственный тридцать пятый размер. И необыкновенно высокий подъем.
Гибель. Но в запасе неделя. Что  бы ни случилось, а мерку надо снять. Чем? У
меня в карманах  даже  шнурка не оказалось. И  тут  из строя  пленных кто-то
бросил мне комок шпагата. Я даже не оглянулся.  Приложил к ноге Ады. Измерил
длину стопы и завязал узелок. Затем объем.  Еще узелок. И так далее. Быстро.
Не  раздумывая. Сосредоточившись  на  одном:  запомнить  порядок  узелков на
шпагате.
     Курт  наблюдал  за мной  с интересом и  нервно постукивал тросточкой по
голенищу  сапога. Он тоже, как и весь лагерь, включился в эту игру. Азартную
игру. Где призом была моя голова.
     Конвойные отвели меня с Ибрагимом в караульную будку. Голые  стены. Два
табурета.  И  шаткий  дощатый  пол.  Как  камера для  смертников,  ожидающих
исполнения приговора.
     Как  только мы  остались вдвоем, рыхлый, как  тесто,  Ибрагим безвольно
опустился на пол и  по его плоскому, иссеченному  оспой лицу потекли  мутные
слезы.
     - Мы - погибли,- захлюпал он носом.- Я- не сапожник.
     И тут я не смог себя сдержать, наотмашь хлестнул его по морде.
     Чего же ты, гад, полез? Из-за тебя мне лишь  одну  неделю срока дали. А
так бы я две недели работал.
     Ты действительно сапожник?-поднял он на меня свои узкие щелки глаз, и в
них засветился почтительный восторг, словно он увидел живого волшебника.
     Я не ответил.  Я  сдерживался, чтоб еще  раз не  сорвать злость на этом
обезумевшем от страха мешке, набитом студнем, и костями.
     -  Не выдавай меня,-  взмолился Ибрагим,-  я тебе служить  буду...  Что
прикажешь. Ну, хотя бы чесать спину...
     Молчать! - сорвался  я на уже  позабытй офицерский  окрик.- Слушай  мою
команду! Хочешь прожить эту неделю - молчи, ни звука! И все, что я прикажу -
исполняй, не медля. Ясно?
     - Ясно, ясно... Только прикажи...
     -  Вот  тебе  первый  приказ.  Пропаши  носом  весь  лагерь,  но  найди
какой-нибудь режущий инструмент. Ножей в лагере нет. Разыщи кусок стали и на
камне отточи, чтоб было лезвие как у бритвы.
     Ибрагим, сопя, приволок в будку  кусок ржавого железа  и камень. Сел на
пол и  начал  тереть  железо об  камень.  Как  первобытный  человек, трением
высекавший огонь. Я же  подобрал на  свалке парочку  сухих кусков дерева. Из
них  предстояло вырезать колодки.  Без колодок туфли не сшить. Но для начала
нужен был нож.
     Ибрагим  пыхтел,  сопел.  Каждые полчаса  я  сменял его.  Всю  ночь  мы
продолжали работу при свете луны. К утру край стали  сверкал узким и  острым
лезвием, и первый луч солнца отразился от него и на миг ослепил меня.
     Это был первый шаг к спасению.
     Я  поспал  часок-другой  и  приступил к изготовлению  колодок.  Колодки
делает специалист.  Это вроде художественной резьбы по дереву. Нужно сделать
модель  человеческой  ноги.  Да еще такой миниатюрной,  как у Ады. И с таким
проклятым высоким подъемом.
     Никогда  в  жизни я ни  резьбой по  дереву, ни изготовлением колодок не
занимался. Мой хозяин - сапожник, которому  когда-то я  был отдан  в учение,
тоже  колодки сам не  вырезал,  а  покупал  их готовыми.  Так  что я  даже и
представления не имел, как  это  делают.  И  тем не менее приступил к  делу.
Спокойно, уверенно. Будто всю жизнь только этим делом и занимался.
     Зажал кусок дерева между колен и осторожно снял лезвием желтую стружку.
Потом  снял вторую.  Стружка  завивалась  колечком  и  ложилась у  моих ног.
Ибрагим сидел на корточках против меня и с восторгом и преданностью в глазах
следил  за каждым движением лезвия.  Как собака  у ног  работающего хозяина.
Только  не  повизгивал для полного сходства. Правда, разок  заскулил и  даже
облизнулся, когда увидел проступающие в дереве очертания человеческой стопы.
     К  вечеру  в лагерь возвращались колонны с общих работ.  Измученные  до
предела пленные,  еле волоча ноги, проходили в ворота за колючую проволоку и
не рассыпались по баракам, как делали прежде, а столпились у открытых дверей
сторожевой будки, в глубине которой сидел я, окруженный,  как пеной, желтыми
стружками.  Левая   колодка  была  готова.   Желтая,   как  слоновая  кость,
миниатюрная женская ножка. Ибрагим вышел с ней к пленным, бережно держа ее в
обеих  ладонях, и высоко  поднял  над  головой,  чтоб  побольше  людей могли
увидеть.  Толпа  одобрительно загудела, и  Ибрагим тут  же унес  сокровище в
будку.
     С наступлением темноты я спать не лег. Слишком велико было возбуждение.
Не знаю, что испытывает скульптор, кончив высекать из  мрамора фигуру. Я был
как пьяный.
     Кто-то принес немецкую  парафиновую плошку-свечку.  Среди пленных свеча
считалась редкой  драгоценностью. Ее  меняли  на хлеб  и  махорку. Нам свечу
принесли  безвозмездно.  При ее  колеблющемся свете  я стал  строгать вторую
колодку.
     Что я  могу сказать по этому поводу? Говорят, что битьем  можно медведя
выучить  танцевать,  а собаку считать  до  десяти. Так, мол, делают цирковые
дрессировщики. Мои руки совершили чудо. Никогда прежде  этим не занимаясь, я
выстругал две колодки,  две модели человеческих ног, левую и правую. И такой
красоты, такого  совершенства,  что встань  из  могилы мой хозяин, обучавший
меня  сапожному ремеслу,  он  повертел  бы их в  руках, прищелкнул  языком и
сказал бы:
     - Хоть в Брюссель на выставку посылай.
     Так говорил он всякий раз,  когда  что-нибудь  вызывало его восторг.  В
Брюсселе, как я полагаю, в те времена устраивалось нечто вроде международной
выставки обуви.
     - Высший класс! - сказал бы мой хозяин. Меня  он никогда  такой похвалы
не  удостаивал.  Потому что, пребывая в учениках, я не успел  сшить ни одной
пары обуви. А уж изготовление колодок совсем не моим делом было.
     Можно  считать,  что  моей  рукой   водил  страх  перед  наказанием.  А
наказание-смерть. Но  я полагаю,  что не  только  это  вызвало у меня  взрыв
творческого  вдохновения. Нечто  большее, чем  страх перед  обещанной пулей.
Курт, дав мне непосильную задачу, не сомневался в результате, и для него это
был еще один повод торжествовать над нами, беззащитной серой толпой, которую
он  откровенно  презирал,  считая  низшей  расой. А  мне очень хотелось  ему
попортить   торжество.  Для   меня   это   была   единственная   возможность
почувствовать  себя  человеком  - царем природы и восторжествовать над  моим
врагом.
     И весь наш  лагерь загорелся  тем  же чувством.  Даже в изоляторе,  где
доходили дистрофики, когда туда втискивали очередной полутруп, его тормошили
и спрашивали, как обстоит дело с туфлями для  Ады. Всякий, кого не угнали на
общие работы, подходил ко мне и приносил  украдкой кусок  хрома  от  старого
голенища   или  уцелевшую  подметку.  Из  ваты,  надерганной  из  солдатских
телогреек, мы  сучили пальцами  суровые нитки. Из полена нарезали деревянных
гвоздиков. Из железного  гвоздя отточили на  камне шило. Из тонкой проволоки
сделали иглу.
     Из старых подметок и голенищ я скроил заготовку
     и вырезал подошвы. Выстругал из дерева высокие и тонкие каблучки.
     Буквально из ничего, голыми  руками я не сшил,  а сотворил пару женских
туфель, удивительной модели,  прежде никем не виданной,  ибо родилась она  в
моем воспламененном мозгу.
     Первым свидетелем этого чуда был мой напарник Ибрагим. Он не верил, что
мне  удастся выпутаться из беды и  соорудить  из хлама  хотя  бы  что-нибудь
похожее на обувь. Поэтому, хоть и помогал мне, пыхтя и постанывая, больной и
отекший  от голода: часами мял кожу, сучил пальцами нитки из ваты, оттачивал
на  камне гвоздь, но глядел перед собой безучастным  и безнадежным взглядом,
примирившись  с мыслью о  неизбежной  гибели. А когда  не  работал,  сидел с
закрытыми  глазами  на  полу,  скрестив   ноги,  как   азиатский  божок,  и,
раскачиваясь,  гнусавил с  подвывом  то ли песню,  то ли молитву. Теперь  он
совсем мало походил на потомка отважного и свирепого завоевателя Чингисхана.
До  того, как его угораздило назваться сапожником, он хвастливо кичился этим
именем перед другими пленными, нетатарами. Нынче он больше напоминал старого
издыхающего ишака.
     У  нас оставались в  резерве почти сутки до окончания недельного срока,
установленного комендантом. Я работал  как одержимый, почти в  беспамятстве,
лишь  изредка  сваливаясь  на  пол,  чтобы  поспать  часок-другой,  и,  надо
полагать, со стороны Ибрагиму я казался свихнувшимся от страха.
     В  эту  ночь Ибрагим  тревожно спал в углу,  всхлипывая  во  сне, а  я,
согнувшись  в три  погибели, при  слабом мигающем огоньке  свечи корпел  над
окончательной  отделкой туфель, мял и натирал их,  наводя на хромовые бока и
носки глянец и блеск.
     Уже розовело небо, когда я поставил обе туфли на пол, бортик к бортику,
каблучок к  каблучку, острыми, переливающимися тусклым блеском носками прямо
к плоскому  носу Ибрагима, поскуливающего  по-щенячьи  во сне. И тут же  сам
уснул, провалился в беспамятство, в мертвый сон, без тревог, без бреда и без
радости. Пустой, выпотрошенный, бесчувственный и ко всему равнодушный.
     Проснулся я вскоре. Меня разбудил истошный визг
     и рычание. Я разлепил опухшие веки и при ясном свете- солнце уже встало
--   увидел  ошалевшего  Ибрагима,   уставившегося  на  дамские  туфельки  и
по-звериному, опираясь  на колени и руки, чуть не  лаем выражавшего обуявший
его восторг.
     Должно быть, и Ибрагим  в своей жизни таких  туфель не видал. Он понял,
что спасен, что останется жив, и вопил и визжал от счастья. Затем вскочил на
ноги,  легко, как  будто  не  просидел  рядом со  мной  всю  неделю  отечным
безжизненным  мешком,  и,  схватив  в  каждую  руку  по  одной  туфле,  стал
размахивать  ими  над   головой,  приплясывая  и  исходя  гортанным  криком,
напоминающим клекот степной  птицы.  И выбежал из  сторожевой  будки. Вопя и
держа за каблуки высоко над головой женские модельные туфли.
     Время  было как  раз  перед  отправк