может быть,  эта, если  время  ее не сотрет,
восполнит пробел в еврейской мифологии и прибавит также кое-что к  латышским
сагам.
     Потому что  героями этой  легенды, подлинными,  не  вымышленными,  были
латышская девушка Милда и  юный еврей Ян, имя  которого по-латышски  звучало
Янис. Как у героинь старых саг, у Милды были густые золотые волосы до  пояса
и  серые, как небо над Балтикой, глаза. Янис был смугл, и волосы его  вились
кольцами, а глаза-темно-карие, как спелые вишни на синеве белков.
     Между ними была любовь.  Тихая, даже  потаенная. Потому что и латышские
родители Милды,  и  еврейские- Яниса  не  одобрили  бы ее.  И завязалась эта
любовь задолго до того, как немецкие войска оккупировали Ригу и загнали всех
евреев в гетто, за колючую  проволоку, поставив латышскую полицию сторожить.
В  гетто  попал и Янис. Оттуда он выйти не мог.  Милду  же туда  не пускали.
Влюбленных  разлучили. Потом евреев  стали вывозить партиями в Румбулу,  под
Ригу, и там в сосновом лесу,  в  оставшихся от войны  противотанковых  рвах,
расстреливали.  Сотнями каждый  день.  Когда ров заполнялся  телами доверху,
новая  партия засыпала  могилу песком, а сама  отправлялась в  сопровождении
палачей к другому рву, еще пустому. Противотанковых рвов вокруг Румбулы было
много.
     Улицы гетто  пустели.  Каждый  день новые и  новые  дома оставались без
обитателей,  и  из  никем не закрываемых  на  ночь  окон  доносился лишь вой
голодных кошек,  которые  хоть и прежде принадлежали евреям, но  евреями  не
были и поэтому не подлежали уничтожению.
     Семья  Милды была  состоятельной. Дом на  взморье,  большая  квартира в
центре Риги. Картины в дубовых  рамах.  Ковры. И  предмет семейной гордости-
столовое  серебро  старинной  работы.  Несколько  столетий  переходившее  от
прабабушки к бабушке, от нее  к матери  и  предназначенное Милде, когда  она
выйдет замуж. Серебра хватало на большую свадьбу. Сто-
     лько в наборе было ложек,  вилок и  ножей.  А какие подносы! Кофейники!
Сахарницы!  Молочницы!   Все  из  чистого  серебра,   тепло  отливавшего  за
стеклянными  створками  дубового  резного  буфета.  Мать  обожала  фамильное
серберо и никому не доверяла, сама  начищала его песочком и разными смесями,
доводя до нестерпимого блеска.
     Однажды серебро исчезло из дома. В ту ночь не вернулась  под отчий кров
Милда. И  в следующую ночь  тоже. Лишь много позже мать и отец  узнали, куда
девалось все фамильное серебро, а вместе с ним и их единственная дочь.
     Не представляла  себе  Милда жизни без Яниса. Чтоб спасти его из гетто,
нужны были деньги. Подкупить  полицейскую охрану. Милда отнесла им фамильное
серебро.  Латыши  полицейские  ночью  вывели  Яниса  за  ворота  гетто,  где
дожидалась Милда. А она уже повела  его глухими улицами, рискуя наскочить на
немецкий патруль,  из  города. Привела на взморье, в тот  самый  дом,  где я
нынче снимал комнату. Дом тогда пустовал. Родители жили в Риге.
     А следующей ночью оба  ушли в море.  На  веслах. В  лодке, которую отец
Милды держал на пляже для прогулок.
     Я  полагаю, что ночь была темной, безлунной. А море- бурным, штормовым.
Ибо  в полный штиль да при луне не отважились  бы  они пуститься в море, где
рыщут  немецкие  сторожевые  катера,  а  с  неба  прощупывают  водную  гладь
самолеты-разведчики.  Высокие  волны  и  темнота могли  их укрыть от  чужого
глаза. Но эти же волны швыряли лодку, как щепку, грозя потопить, и не давали
двигаться вперед, норовя вырвать весла.
     Как они удержались  на плаву,  не опрокинулись?  Где  взяли сил  грести
против волны, час за часом, всю ночь и день? Как миновали сторожевые катера,
прожекторными лучами  рассекавшие пенные  гребни волн? Как  не столкнулись с
рогатой плавающей миной, которыми Балтийское море было нафаршировано погуще,
чем клецками мамин суп?
     Все прошли, все миновали. И  сил хватило.  Потому что  несли их  крылья
любви.
     Они пересекли Балтийское море и достигли швед-
     ских  берегов.  В  нейтральной  Швеции,  где  войной и  не  пахло,  они
поженились и прожили счастливо четыре года  до самой победы над Германией. И
когда мир  наступил на земле и по  Балтийскому  морю  пошли вместо  эсминцев
пассажирские пароходы, с первым  рейсом из Стокгольма в Ригу прибыли Милда и
Янис. Соскучившись по Латвии и своим родным.
     Латвия  уже была не  Латвией. А  республикой в составе  СССР. В Рижском
порту пароход  встретили  советские  солдаты и  вопросы  сошедшим  на  берег
пассажирам задавали по-русски.
     Яниса арестовали  там же в порту.  За то, что  спасся  из гетто, откуда
другим  уйти не удалось. Значит, что-то нечисто. Попахивает  предательством.
Объяснения Милды,  что  она  выкупила его,  отдав полицейским  все фамильное
серебро,  никто  слушать не  стал. Янису дали десять лет  лагерей за  измену
Родине и отправили в Сибирь.
     А Милда сошла с ума.
     Она  бродила  по  Риге   простоволосая,  в  грязной  рва-ной  одежде  и
заглядывала каждому встречному мужчине  в лицо.  А когда  на улице никого не
было, громко звала:
     Янис! Янис!
     Милиция ловила ее, отвозила к родителям. Ее запирали в доме на взморье.
Каждый раз  она  убегала. И  снова ее видели  на улицах с глупой ухмылкой на
некогда красивом лице, и снова люди слышали зов: - Янис! Янис!
     Потом она пропала. По  одним слухам, умерла  в больнице,  по другим - в
бурную темную ночь  бросилась в  море  и, перекрывая  шум волн, звала: Янис!
Янис!
     Много лет спустя  в Риге  объявился Янис.  Из  Сибири. С седой бородой.
Лишь глаза были те же. Темно-карие,  как спелые вишни. С синевой белков.  Он
искал  Милду. Не верил в  ее смерть. Бродил, кружил  по Риге, как потерявший
хозяина пес. Просил указать ее могилу. Где похоронена Милда, никто не знал.
     Однажды утром  в самом центре  Риги в  парке  у обелиска Свободы ранние
прохожие  обнаружили  человека,  висящего  на  поясном  ремне, затянутом  на
толстом су-
     ку  дерева.  Одет  он  был   в  рваный  сибирский   ватник  и  лагерную
шапку-ушанку.
     Вот так вошля в современную легенду Милда и Янис.
     В моих ушах еще стояла крикливая свара  матери Милды и еврейки-дачницы,
когда я вышел в  дюны и упругий встречный ветер с моря вздул парусом плащ на
мне.
     Пляж был безлюден.  Волны  с  шумом  накатывали на песок и ползли, шипя
лопающейся  пеной,  почти  до  самых  дюн,  а выдохнувшись,  стекали  назад,
оставляя  темную,  быстро светлевшую  полосу. На тех местах,  куда  доползал
пенный язык,  оставалась грязная  седина и почти черные  жгуты водорослей, и
это  было границей, дальше которой заходить не стоило, чтоб не замочить ног.
Я пошел вдоль кучек пены  и  водорослей,  оставляя на влажном песке глубокие
следы. Шел, уставившись под ноги, как искатель янтаря. Но я не искал в песке
янтарных крупиц. Я брел, задумавшись, под рокот прибоя.
     По  морю гуляла  высокая  волна.  Быстро  темнело, и луч  прожектора  с
пограничного катера скользнул  по белым  гребням, как по спинам  белых овец,
словно считая  их, и,  дойдя до берега, на  миг ослепил  меня. Потом  исчез,
словно прожектор проглотил собственный язык.
     Я думал о том, что Милда  и  Янис бросились  в  море, когда  шторм  был
посильней этого. И так же тогда прощупывал бараньи  спины волн прожектор. Да
еще  мины,  круглые и  черные,  утыканные  рогами, как  черти  из подводного
царства, выпрыгивали из пучины то справа, то слева от лодки,  и Милда и Янис
поднимали вверх  весла,  словно  сдаваясь  судьбе,  и  замирали,  бессильные
что-либо сделать.
     Какая силища у  любви! Только любовь  могла  дать  им волю  и выдержку,
сверхчеловечью силу. Они прошли,  где утонули бы в неравной борьбе с волнами
самые  опытные  гребцы.  Они  проскочили  мимо  мин,  сторожевых  катеров  и
самолетов, куда посчитал бы безумным сунуться военный разведчик.
     Латышская девочка и еврейский мальчик.
     И сейчас в доме, чьи стены на одну ночь укрыли эту
     любовь,  старые латышка  и еврейка готовы были вцепиться  в горло  друг
другу.
     Меня снова ослепило. На сей раз  не прожектор с моря. Задумавшись, я не
заметил, как чуть не столкнулся с пограничным патрулем. Два молодых солдата,
с  русскими  крестьянскими лицами, в зеленых фуражках и кирзовых сапогах,  с
автоматами на груди, проверили мои документы, хмыкнули, переглянувшись,  при
виде моей  еврейской фамилии и велели найти  для прогулок  место подальше от
моря, ибо с наступлением сумерек это уже не берег, а государственная граница
СССР.



        "ПОТОМОК ЧИНГИСХАНА"
     -  Заруби себе на  носу,  сынок,-  сказал  мой отец, не спуская глаз  с
гусиного   перышка  вертикально  торчавшего   из  воды  поплавка.-  Из  всех
человеческих  ценностей   я  превыше  всего   ставлю   чувство  собственного
достоинства, которое отличает человека от скота и делает его венцом природы.
     Мы  сидели  на мягком мшистом берегу  тихой  и  ленивой русской  речки,
поросшей  камышом  и осокой,  и удили  рыбу самодельными  удочками.  За нами
шелестели кружевными кистями листьев белые тонкоствольные березки, застывшие
вперемежку  с  серыми  осинами.  Дальше   высились   темные  верхушки  елей.
Забираться в  лесную глушь, подальше от города и людей, просиживать до одури
с  удочками  в руке стало в  последние  годы подлинной  страстью  для  него,
отставного  полковника, повидавшего  на своем  веку  столько,  что  и на сто
человек хватило бы с лихвой.  Он, все еще крепкий, с каменными  мускулами на
груди и  руках, видно,  очень устал от людей,  от подлостей и  измен и искал
уединения,  где можно  бездумно,  уставившись в одну точку,  убивать  время,
оставшееся до могилы.
     - Я,  к  примеру,- продолжал он,  оторвав  от губ  приклеившийся  конец
сигареты, отчего приоткрылись еще крепкие,  но  желтые, насквозь прокуренные
зубы,- оттого и жив до  сих  пор, что сохранял некую толику этого чувства. А
не то сто раз бы погиб.
     Это только  кажется,  что  подлый  и хитроумный народ  живет подольше и
слаще, а честный и прямой чело-
     век  гибнет первым.  Из того,  чего я  нагляделся, напрашивается совсем
иной вывод.  И тут ничего не подведешь под общий  закон. От  национальных ли
качеств это зависит, от родительских ли генов? Не берусь судить.
     Надо   полагать,  какой-то  определенный  закон   естественного  отбора
распространяется  на  род  людской,  без  различия  рас,  национальностей  и
вероисповеданий.
     Чувство собственного достоинства в самом  лучшем его виде проявляется у
двух категорий людей: у крестьян, что трудятся на земле, выросли среди лесов
и  полей  и  привыкли  хлеб   добывать  в  поте  лица  своего,  а   также  у
интеллигентов.  Подлинных, а не тех полуобразованных люмпенов, каких  теперь
встречаешь  на каждом шагу. У интеллигентов развито  понятие личной чести. И
они не  опустятся до низкого поступка, до скотского поведения, даже  если на
карту поставлена со-бственная жизнь. Они, к счастью, еще не лишились чувства
стыда. А сколько народу даже не знает, что это такое?
     Когда мой  артиллерийский дивизион был разбит и, кто уцелел из  личного
состава,  разбежались  по окрестным деревням, я сорвал  с себя  командирские
знаки различия,  зарыл  в  землю  партийный  билет  и  в одиночку  попытался
пробиться из окружения к своим. Не вышло. Схватили.
     И  вот  стою  я  в  серой и грязной  колонне  военнопленных.  Немцы нас
построили в три шеренги и через переводчика объявляют:
     - Кто еврей - три шага вперед!
     Я сам поразился, как много евреев оказалось в колонне. Их всех отделили
и поставили в другом конце плаца. Я,  как ты  догадываешься,  даже бровью не
повел, словно я не еврей. Стою где стоял.
     Снова объявляют:
     - Кто коммунист - три шага вперед! Их тоже в сторонку, к евреям.
     Я - стою.
     - Старший командный состав - три шага вперед! Их туда же, к коммунистам
и евреям.
     Потом всех, кого отделили, тут же на плацу и расстреляли. Из  пулемета.
На наших глазах.
     А  я, как видишь, жив и с тобой  вот  болтаю. Почему?  Мне, сынок, надо
было сделать не три шага, а целых девять. А, как знаешь, я - большой лентяй.
     Он  улыбнулся.  Невесело.   Слегка  приоткрыв  свои  прокуренные  зубы.
Придавленные тяжелыми веками глаза не смеялись.
     -  Думаешь, я один был такой  умный? Нашлось немало таких, что не вышли
из строя по первому требованию. Но им не повезло, как мне. В колонне пленных
оказались  люди, что  знали  их  и поспешили помочь немцам,  выволокли их из
шеренги.
     Потому что немцы сделали верный расчет на психологию скотов. Голодных и
опустившихся  скотов.  За  каждого  выданного  еврея,  или  коммуниста,  или
старшего  офицера  тому, кто их выдаст, была  обещана награда:  сто  граммов
хлеба и пачка махорки.
     Я  оказался  достаточно везучим, чтобы  не  попасть  в плен  со  своими
сослуживцами. Во  всей  колонне  ни  один человек  не знал меня.  И  поэтому
остался жив и в состоянии рассказать тебе, до чего мерзок род людской, когда
теряет те несколько качеств, слегка  отделяющих  его от животного.  Я стоял,
окаменев, в своей шеренге и не верил глазам своим. Солдаты, еще вчера вместе
делившие   тяготы  фронтовой  жизни,   в  одном  .окопе,  локоть   к  локтю,
отстреливались от врага, ели из одного котелка и спали  вповалку, обнявшись,
согревая друг друга теплом  своих тел, выводили,  выталкивали из строя своих
товарищей, отдавали  в  руки палачей  и тут же бесстыдно и  униженно просили
награды: кусок хлеба и махорки, чтобы покурить.
     Некоторые  даже дрались  между  собой,  не поделив  добычи, потому  что
вдвоем ухватились за  одну жертву, знакомую по  совместной службе, и  теперь
пинали ногами друг друга, кровавили носы,  и каждый тащил к себе напуганного
оцепеневшего человека, чтоб самолично поставить  его под  пулю и ни с кем не
разделить жалкой награды.
     Когда выстрелы затихли и все, кого  отогнали на другой конец плаца, уже
не стояли, сгрудившись, а валялись  на булыжнике в самых невероятных позах и
кое-кто из недобитых дергал руками и ногами в предсмертных конвульсиях, туда
ринулись  из нашей колонны  их вчерашние товарищи и без  стеснения  деловито
стали
     шарить  по карманам  убитых, снимать  с  еще  не  остывших рук  часы  и
сдергивать с трупов  сапоги, чтобы тут же, присев,  за неимением скамьи,  на
грудь мертвеца, переобуться в новую, немного лишь поношенную обувь.
     Немцы, стоявшие в сторонке возле остывавшего после стрельбы пулемета, с
брезгливостью взирали на  эту сцену и тешили  себя  мыслью, что не зря фюрер
назвал этот народ "унтерменшами".
     Я, кадровый строевой офицер, стоял,  обалдев  от  стыда и  бессилия,  и
горестно размышлял о том,  что в самом жутком сне  не мог  предполагать, что
советские солдаты, наследники  революции, которым мы  годами прививали нормы
человеческого  поведения,  прожужжали  им уши лекциями об интернационализме,
классовой солидарности трудящихся  и дружбе советских народов,  оказались на
поверку такими безнравственными скотами.
     Было бы упрощением объяснить их  поведение заурядным антисемитизмом или
ненавистью к коммунистам и своим командирам. Объяви немцы награду за каждого
рыжего  советского солдата  или за каждого  низкорослого, и  они  бы  с ними
проделали то же самое. Безо всякой злобы. А лишь потому, что голодной утробе
за это обещан кусок хлеба.
     Потеря  чувства  собственного  достоинства  или  же  полное  отсутствие
такового   толкает   человека   на  подлые   поступки   независимо  от   его
национальности. Еще  до того,  как  я  попал  в  плен,  когда  еще  надеялся
выбраться  из  окружения и отсыпался  днем в стогах  сена, а ночами  брел на
Восток,  к своим, я повстречал еще двух окруженцев. Два польских  еврея, еле
лопотавшие  по-русски,  были  мобилизованы  в  Советскую  Армию  где-то  Под
Белостоком и теперь, когда их воинская часть была разгромлена, метались, как
зайцы, по чужой им и враждебной Украине в поисках спасения.  С их откровенно
выраженными  семитскими физиономиями, с их еврейско-польским акцентом нельзя
было  сунуть носа ни в  какую  деревню, чтобы найти что-нибудь пожевать. Они
держались подальше от человеческого жилья и кормились сырой свеклой, которую
удавалось вырыть в поле, и сухими зернами пшеницы.
     Вид у них  был  жуткий,  когда я случайно наткнулся на  них,-  какие-то
зачумленные,  жалкие существа. У меня  был  с  собой печеный хлеб, добытый в
деревне, и  я  скормил им  полбуханки, а вторую половину оставил  на завтра.
Когда я укладывал в вещевой мешок остатки хлеба, они следили за моими руками
воспаленными глазами, в  которых мне чудилось безумие.  Я велел им никуда не
отлучаться и  ждать меня,  пока я разведаю  -местность и установлю  наиболее
безопасный маршрут. Они  безропотно соглашались на все, что  я им говорил, и
на идише, захлебываясь,  благодарили  судьбу, пославшую им в спасители еврея
без ярко выраженных семитских черт и отлично говорящего по-русски. Только за
моей спиной  могла для них  замаячить хоть какая-то надежда на спасение. Без
меня-гибель.
     Когда  я  к вечеру вернулся из разведки по  окрестным  деревням, то  не
обнаружил  моих  евреев  под  стогом  сена,  где  я  их  оставил,  тщательно
замаскировав  вход  в нору.  Не было видно никаких  следов борьбы.  Они ушли
сами,  не  дождавшись  меня.  Голод  лишил их разума. Желание  съесть вдвоем
остатки хлеба, не поделившись с третьим,  пересилило страх за свою  жизнь. И
они убежали с моим хлебом.
     Через два дня, в одной из деревень, я услышал,  что  украинские полицаи
поймали двух  солдат-евреев,  которые даже не умели говорить  по-русски. Это
были они.
     Пьяные  полицаи не  довели их до лагеря военнопленных,  а прикончили по
дороге, устроив состязание в стрельбе по мечущимся живым мишеням.
     Уцелеть еврею на оккупированной немцами Украине было делом непосильным.
Немцы  методично  вылавливали   евреев  соответственно  инструкциям   свыше,
украинцы же это делали добровольно, с большим  рвением,  стараясь  опередить
оккупантов и  выслужиться  перед  ними.  Не буду  скрывать,  я  куда  больше
опасался  встречи  с украинской полицией,  чем с  немцами. Немцы не очень-то
отличали, кто еврей, а кто -  нет, да и относились  к  этому равнодушно, без
интереса. Их больше занимала сама  война  с Россией. Для украинцев  охота на
евреев, грабеж их  имущества, избиение  и убийство  безоружных и беспомощных
людей стало азартной
     и страстной  игрой, доставлявшей им большое  и непостижимое нормальному
уму удовлетворение.
     Меня выручил восточный тип лица: не семитский, а больше монгольский. Не
очень ярко выраженный, смытый. Какой встречается у казанских татар. Их порой
не отличить  от русских. Чуть-чуть скулы выдаются. И глаза немножко уже. Вот
так  выглядел  я  в  ту  пору.  Сейчас  с  возрастом все больше  пробиваются
семитские  черты. И ты к  старости  подобное  обнаружишь в своем лице.  Гены
предков сказываются даже и при полной ассимиляции.
     Легенда о татарском  происхождении оказалась лучшим прикрытием.  Благо,
мне не пришлось выдумывать достоверные подробности.  Последние годы денщиком
у  меня   служил  казанский  татарин  Реза  Аблаев,  расторопный  солдат  из
старослужащих. Он  по-татарски  ни слова не  знал.  Вырос сиротой в  русском
приюте под Москвой. Лучшей биографии и не придумать для меня.
     Реза  погиб  в  последних  боях в  окружении.  Я его сам хоронил  и его
солдатскую  книжку взял с собой.  Просто  так. На память о верном денщике, с
которым прошел бок о бок все начало войны и долгое время до войны.
     Попав в  плен,  я, не задумываясь, объявил себя татарином по имени Реза
Аблаев. Свои документы я заранее уничтожил, офицерское обмундирование сменил
на солдатское, снятое с убитого, а в лицо меня, к счастью, никто в лагере не
знал.
     Определили  меня в  татарский  барак-лагерная  администрация  старалась
размежевать пленных  по  национальному признаку. Бараки недоверчиво косились