мальчиком по имени Абрахамсон, который
приносит каждый день в школу коробку пирожных. Она бы с удовольствием
рассказала о самих пирожных, потому что отца бы это, наверное, развлекло.
Старанно, что она не говорила этого раньше.
   - Пожалуйста, - сказал Том, ставя перед отцом тарелку с устрицами, а
перед ней - с жареным мясом. Он наполнил их бокалы вином и вытер капли со
стакана портера, предназначавшегося кому-то другому.
   - Как мать, Сесилия?
   - Нормально.
   - Остальные тоже?
   - Да, все в порядке.
   Он внимательно смотрел на нее. Устрица зависла в воздухе по дороге к
рту. Он глотнул вина из бокала.
   - Что ж, это хорошо.
   Он не торопясь вернулся к устрицам.
   - Если не возражаешь, - сказал он, мы можем поехать на скачки.
   То же самое. Он прошел через все это. С первого дня, как только зашла
речь о разводе, он не переставал об этом думать, глядя на нее вот как
сейчас и многозначительно вздыхая. "Они были любовниками, когда твой отец
еще жил с вами", - эхом пронесся по устричному бару конфиденциальный шепот
Абрахамсона.
   Отцу были очень хорошо знакомы эти подозрения, и он давно свыкся с
чувствами, мучившими сейчас ее. Может, он тоже успокаивал себя теорией,
что когда люди долго живут в одном доме, они перенимают привычки друг
друга. Он повторял это себе снова и снова, но сомнения не исчезали, как
это происходит сейчас с ней.
   Мать была замужем за одним человеком, но проделывала с другим то, что
видела однажды Бетти Блюм в родительской спальне. Как верно заметил
Абрахамсон, в такой путанице невозможно сказать точно, кто чей.
   - Возьмем пирожные на десерт, - сказал отец.
   - Два пирожных. - Том включил подъемник.
   - Ты становишься все красивее, девочка.
   - Мне не нравится, как я выгляжу.
   - Чепуха, ты очень хороша.
   Его глаза, спрятанные в улыбающихся морщинках, несколько раз моргнули.
Он ведь намного старше матери, вдруг подумала Сесилия. Раньше ей это не
приходило в голову.
   Не потому ли чеки приходят не вовремя, что у него не хватает денег? И
не потому ли он продал машину?
   - Мы пойдем на скачки или еще куда? Сегодня ваш выбор, леди.
   - Пойдем на скачки.
   - Поставите за меня? - шепотом спросил Том, протягивая через стойку
фунтовую банкноту. - На Амазонку в последнем забеге.
   - Конечно, Том.
   В голосе отца не было и следа той боли, которая, Сесилия теперь знала
это точно, отравляет ему каждую субботу. Сейчас приедет такси и отвезет их
на скачки.
   Что-то оно опаздывает, сказал он, но пока говорил, в бар вошел шофер.
   - Гони, - скомандовал отец.


 Он дал ей денег и посоветовал, на каких лошадей ставить. Он взял ее за
руку и провел по рядам, разыскивая удобное место. Стоял солнечный день,
небо было безоблачное, и вокруг раздавались веселые возбужденные голоса.
   - У нас в школе есть мальчик, - сказала она, - он приносит каждый день
пирожные.
   Я их у него покупаю.
   Он покачал головой и улыбнулся. Потом очень серьезным голосом спросил,
не слишком ли это дорого - она сказала, что нет, не слишком.
   Наверное, Марин Финнеган и все в школе, включая Буйвола, тоже что-то
подозревают. И будет совсем нелепо, если она теперь станет помогать ему в
его квартире.
   - Мне не хочется зря тратить деньги Тома.
   - Значит, Амазонка не выиграет?
   - Никакой надежды.
   Отец с Сесилией прошли мимо женщины в пестром платье и остановились у
букмекерского табло. Задумчиво потирая челюсть, отец принялся изучать
цифры.
   Подошла еще одна женщина - рыжеволосая в темных очках. Она сказала, что
рада его видеть и двинулась дальше.
   - Мы кое-что выиграли на Жюльене, - сказал наконец отец. - Ты довольна,
Сесилия?

   Она сказала, что довольна. Она поставила часть денег на другую лошадь и
терпеливо ждала, пока он договорится о чем-то с букмекером. Он поставил на
Амазонку только треть фунта Тома. У него было правило - работать с
несколькими букмекерами.
   - Эта женщина с рыжими волосами живет в Карлоу, - сказал он, когда они
сели на свои места. - Вдова инспектора.
   - Угу, - ответила Сесилия: ей не было дела до женщины с рыжими волосами.
   - У Жюльена золотой обод, - сказал он, - а бедолага Том решил ставить
на серый.
   Лошади выстроились на стартовой линии и тут же сорвались с места. Потом
быстро и неожиданно для Сесилии скачки закончились.
   - Ну, что я тебе говорил? - засмеялся отец, когда они собрали с разных
букмекеров то, что им полагалось. Он выиграл триста с чем-то фунтов, она -
четырнадцать и шесть пенсов. Они всегда будут в плюсе; если играть вместе
никогда не проиграешь. Он сказал, что она приносит ему удачу, но она
знала, что это только слова.
   - Сама сядешь на автобус, Сесилия?
   - Да, конечно. Спасибо большое.
   Он кивнул. Поцеловал ее по-своему рассеянно и растворился в толпе, как
это происходило всегда, когда они расставались. Он слишком много бывает на
солнце, подумала Сесилия, поэтому у него столько морщин. Она представила,
как он возвращается на ипподром, как между забегами бродит один, без нее,
со скучающим видом, как разглядывает табло, и солнце печет ему голову. Она
представляла его в квартире на шоссе Ватерлоо, и думала, что, наверное, он
иногда плачет.
   Она медленно шла к автобусу, зажимая деньги в руке, потому что на
платье с розовыми бутонами не было карманов. Плачет, думала она, каждую
субботу, когда снова остается один. Было очень легко представить, как он
плачет, потому что ей очень хотелось плакать самой, потому что когда бы
они теперь не увиделись, всегда между ними будет сомнение. Ни она, ни он
не будут теперь знать, что на самом деле означают их встречи внизу у
Фитцджеральда или где угодно еще.


                            Speaking In Tongues
                               Лавка Языков

Уильям Тревор

                             Мистер МакНамара

  Перевела Фаина Гуревич



   - Как он там? - спросила мать утром того дня, когда мне исполнилось
тринадцать лет.
   Она наливала отцу чай в огромную цветастую кружку с листочками на дне -
единственную из уцелевших от сервиза Клема. У отца были также особые вилка
и нож; нож - тоже реликвия, а вилка современная, но особо прочная, потому
что обычные вилки он ломал.
   - А, вроде неплохо, - ответил отец, а я в это время терпеливо ждал,
пока обо мне вспомнят. - Только старая тетка опять бузит.
   Мать кивнула и поставила перед ним чашку. Потом объявила, что, по ее
мнению, тетушку мистера МакНамары давно следовало поместить в лечебницу -
она это говорила всякий раз, когда речь заходила о макнамарской тетке -
хронической алкоголичке.
   Мать была высокой и худой, но одновременно очень мягкой. В ней не было
ничего резкого и угловатого, ничего грубого и тяжелого, в моей матери.
Голубые глаза туманного оттенка и всегда готовое к улыбке лицо. Отец был
еще выше - грузный мужчина с загорелым лицом и широким лбом, казавшимся
еще больше из-за поредевших волос, с тяжелыми руками цвета печеного хлеба
и глазами - такими же туманно-голубыми, как у матери. Они всегда были
предупредительны друг к другу, что тоже их роднило, и даже если спорили,
никогда не повышали голос. Они могли сердиться на нас, но не друг на
друга. Они даже наказания для нас выбирали вместе, потому что сердились на
нас всегда одинаково. Нам бывало очень стыдно, когда наши грехи вдруг
обнаруживались.
   - Это не поезд, а настоящий холодильник, - сказал отец. - Опоздал на
два с половиной часа. Бедняга Фланнаган чуть не заработал пневмонию, пока
меня дожидался. - Вся страна заросла плющом, говорил он, - как могильные
плиты. Он жевал бекон и сосиски, разрезая их своим персональным ножом и
кивал, словно соглашаясь сам с собой. - Ирландия овита плющом, - добавил
он, когда его рот на минуту оказался свободным. - Машины на антраците,
вагоны-холодильники на Южной Магистрали. И знаешь, Молли: в Дублине
считают, что не позже, чем через полгода, чужие солдаты будут маршировать
по О'Коннел. Немецкие или английские - какая, черт бы их всех побрал,
разница.
   Мать улыбнулась и вздохнула. Затем, чтобы развеселить нас, отец
рассказал историю, которую, в свою очередь, рассказал ему мистер МакНамара
- на этот раз о торговце углем, которого мистер МакНамара знал в юности. У
торговца были плохо подогнанные зубные протезы, и однажды, когда он
купался в Рингсенде, они выпали у него изо рта и утонули. Когда бы отец ни
возвращался домой после встречи с мистером МакНамарой, он всегда приносил
с собой такие истории, а также последние соображения мистера МакНамары о
положении в стране и о том, насколько вероятно, что страна окажется
втянутой в войну. Мы прекрасно понимали, что "в Дублине считают" означало
на самом деле, что так считает мистер МакНамара. Чтобы экономить бензин,
мистер МакНамара ездил на машине, работающей на газе. Газ, объяснял отец,
вырабатывался из антрацита в специальной топке, расположенной в багажнике
восьмицилиндрового форда мистера МакНамары.
   Каждый раз возвращаясь из Дублина, отец привозил от мистера МакНамары
приветы и подарки - пачку печенья или плитку шоколада. Этот человек
никогда не был женат и жил на наследство, в доме на Палмерстонской дороге
вместе со своими родственниками - старой теткой-алкоголичкой, которую
следовало поместить в лечебницу, сестрой и мужем сестры. Сестра, в
замужестве миссис Матчетт, мечтала когда-то стать актрисой, но муж,
служащий Национального банка, заставил ее забыть о театре. Отец никогда не
видел ни сумасшедшую тетушку мистера МакНамары, ни миссис Матчетт, ни ее
мужа; они становились для него реальными только через мистера МакНамару, а
для нас уже следующей ступенью оживали в рассказах отца. Мы представляли
себе все семейство: миссис Матчетт, тонкую, как травинка, курящую одну
сигарету за другой и раскладывающую пасьянсы; ее мужа, маленького и
важного господина с пышными усами и редкой шевелюрой, низко растущей над
тем, что мистер МакНамара называл "помятый лоб". Самого мистера МакНамару
мы представляли так, словно видели своими глазами - светловолосый,
солидный, медлительный в речи и в движениях. Мистер МакНамара часто
захаживал в бар отеля Флемминг - старомодное место, где можно было
покурить и понюхать табак, выпить чаю, кофе или чего-нибудь крепкого. Там
мой отец и встречал его во время поездок в Дублин.
   Знаете, как славно, говорил отец, закончив дневные дела, посидеть в
мягком кожаном кресле и послушать болтовню старого приятеля. Бар
наполнялся дымом сигарет, пока отец слушал последние новости о людях,
населяющих дом на Палмерстонской дороге, о спаниэле по кличке Волк Тон и
служанке из Скибберена, которую звали Китти О'Ши. Это превратилось в
традицию: отец курит и слушает, а на следующий день в нашем деревенском
доме за завтраком слушаем мы, а он курит и рассказывает.
   Нас было четверо: три сестры и я. Я был самым старшим и единственным
мальчиком.
   Мы жили в доме, прнадлежавшем семье уже несколько поколений, в трех
милях от Карансбриджа, где поезд на Дублин останавливался только по
требованию, и где у отца были амбар и мельница. Из-за перебоев с бензином
отец каждый день ходил в Карансбридж пешком - три мили туда и обратно.
Иногда он просил Фланнагана, нашего садовника, съездить за ним вечером на
двухместной малолитражке, и тот же Фланнаган всегда встречал его у поезда,
когда отец возвращался из Дублина. Время от времени по утрам я слышал
треск мотора, а затем шорох колес по гравию. За завтраком отец говорил,
как он рад, что опять дома, целовал мать, потом по очереди всех нас.
Процедура повторялась примерно каждый месяц: сначала отъезд - небольшой
чемодан в прихожей, отец в парадном твидовом костюме, Фланнаган на
малолитражке. И через несколько дней возвращение - завтрак с мистером
МакНамарой, как его окрестила моя сестра Шарлотта.
   Наша семья принадлежала прошлому. Мы были протестантами в той стране,
которая стала католической Ирландией. Когда-то у нас были и власть, и
влияние, но потом времена изменились. Оставался небольшой доход от продажи
зерна и муки, дом, в котором мы жили, но не было больше авторитета. "Эй,
вы, кишки зеленые!" - дразнили нас в Карнсбридже дети католиков. "Валите
на свою мессу", - огрызались мы, - "К черту в жопу". Мы друг друга стоили.
Вражда не всегда была столь непреодолима, она становилась то слабее, то
сильнее, и доказательством того, что все может быть иначе, служило
обстоятельство, что столь почитаемый в нашем доме мистер МакНамара тоже
был католиком. "Терпимый либеральный человек", - говорил отец, - "Ни капли
фанатизма". Когда-нибудь, говорил отец, религиозные различия в Ирландии
исчезнут. Война положит им конец, пусть Ирландия пока и не воюет. А когда
война закончится, неважно, будет ли Ирландия воевать, религиозные распри
исчезнут точно. С этим заключением мистер МакНамара, кажется, тоже
соглашался.
   Так прошло все мое детство: сестры - Шарлотта, Амелия и Фрэнсис;
родители - такие предупредительные и дружные; Фланнаган в саду; служанка
Бриджит и, словно добрый дядюшка, дух мистера МакНамары. Еще была мисс
Шейл, приезжавшая каждое утро на велосипеде, чтобы учить нас четверых
грамоте, потому что порядки в Карансбриджской школе родителями не
одобрялись.
   Дом наш, если смотреть прямо на фасад, представлял собой георгианский
прямоугольник; по кирпичам задней стены, к которой примыкала кухня, и за
которой начинался сад, вился плющ, перед входом была гравиевая площадка, и
от нее в поле уходила дорога, терявшаяся через полторы мили там, где
паслись овцы. У сестер была своя жизнь, которой я не интересовался.
Шарлотта родилась на пять лет позже меня, Амелии исполнилось шесть лет,
Фрэнсис - пять.
   - Он в прекрасной форме, - докладывал отец утром моего тринадцатого дня
рождения. - Наслушаешься целый день всякого вздора, потом так приятно
выпить кружку лимонада с разумным человеком.
   Фрэнсис прыснула. Она всегда принималась хихикать, когда отец называл
виски кружкой лимонада, да и вообще была смешлива. Подарки мои были
сложены на буфете и дожид ались, когда отец закончит завтрак и рассказ.
Приоритет, естественно, был у отца: кроме всего прочего он не был дома три
дня, он замерз, устал в поезде, и, как всегда, когда речь заходила о
дублинских делах, был чем-то недоволен. На этот раз, однако, я знал, что
между делами и отелем Флеминг, где он встречался с мистером МакНамарой,
отец купил мне подарок от себя и от матери.
   Двадцать минут назад он вошел в столовую, держа в руках какой-то пакет.
"С днем рождения, сынок", - сказал отец и положил его на буфет, где уже
ждали подарки сестер. Это была традиция - или правило, заведенное отцом:
подарки ко дню рождения или к рождеству открывались только после того, как
завтрак закончен и все доедено до последнего кусочка.
   - Это слова МакНамары, - продолжал отец. - Ирландия овита плющом. Это о
нашем нейтралитете.
   Отец считал, а мать не разделяла этого мнения, что Ирландия должна
уступить требованиями Уинстона Черчилля и впустить в ирландские порты
английских солдат, иначе их займут немцы. Гитлер прислал де Валера
телеграмму, в которой извинялся за случайную бомбежку маслобойни, что само
по себе выглядело подозрительно.
   Мистер МакНамара, который также считал, что де Валера должен
предоставить порты в распоряжение Черчилля, сказал, что за любым
миролюбивым жестом немецкого фюрера неизменно следует акт вандализма.
Мистер МакНамара, несмотря на то, что был католиком, восхищался домом
Виндзоров и англичанами. В мире нет аристократии, говорил он, которая
могла бы сравняться с английской, и нет людей, более благородных и
великодушных, чем английский высший класс. Классовые традиции в Англии
очень хорошая вещь, доказывал мистер МакНамара.
   Отец достал из кармана маленький завернутый в бумагу предмет. Как по
команде, сестры повскакивали с мест и двинулись к буфету. Подарки
разложили передо мной на столе; тот, который подарили родители, принесла
мать. Это был пакет почти в два с половиной фута длиной и несколько дюймов
шириной. Наощупь он казался просто кучей прутиков, но на самом деле был
конструктором для бумажного змея.
   Шарлотта подарила мне книжку под названием "Дикон невозможный", Амелия
- калейдоскоп.
   - Открывай осторожно, - сказала Фрэнсис. Я сначала подумал, что в ее
пакете банка с вареньем, но это оказалась золотая рыбка.
   - От мистера МакНамары, - сказал отец, указывая на самый маленький
пакет. Я успел про него забыть, потому что уже получил подарки от всех, от
кого получал обычно. - Я ему проговорился случайно, что сегодня особенный
день.
   Сверток был очень тяжелый, и я сперва подумал, что там оловянный
солдатик или всадник на лошади. Но это оказался дракон. Маленький, очень
изящный, и я сначала решил, что золотой, но отец сказал - латунный. У
дракона были зеленые глаза, про которые Фрэнсис сказала, что они
изумрудные, и еще маленькие камешки, рассыпанные по спине - рубины,
определила Фрэнсис.
   - Драгоценности, - восхищенно прошептала она. Отец рассмеялся и покачал
головой.
   - Глаза и блестящие камешки на латунной спине - простые стекла, сказал
он.
   У меня никогда не было такой красивой вещи. Я смотрел, как дракон
гуляет вокруг стола, переходя из рук в руки, и не мог дождаться, когда он
вернется ко мне.
   - Обязательно напиши мистеру МакНамаре, - сказала мать. - Он очень
добрый человек, - добавила она, глядя на отца с еле заметной укоризной,
словно считала, что ему следовало отказаться от подарка. Отец с
отсутствующим видом покачал головой и закурил сигарету.
   - Письмо отдашь мне, - сказал он. - Я через четыре дня опять поеду в
Дублин.
   Я показал дракона Фланнагану, когда тот прореживал в огороде свеклу. Я
показал его Бриджит, нашей служанке.
   - Ну, рыцарь, тебе и везет, - сказал Фланнаган, вертя дракона своими
перепачканными в земле руками.
   - Придется тебе писать этому МакНамаре письмо страниц на пять. -
Бриджит отполировала мне дракона специальной пастой.
   В этот день мне достался шоколадный пирог, сэндвич с сардинами, которые
я обожал, и сливовый джем, тоже мой любимый. После чая вся семья
наблюдала, как мы с отцом бегаем от одного края поля к другому, пытаясь
запустить змея. В конце концов, с задачей справился Фланнаган, и я помню
как волновался, чувствуя в пальцах тугую струну, и как Бриджит кричала,
что она никогда не видела ничего подобного, и требовала, чтобы ей
объяснили, зачем оно вообще нужно.
   - Не забудь, дорогой, написать завтра утром МакНамаре письмо, -
напомнила мать, когда я уже лежал в постели, перед тем как поцеловать на
ночь. Не забуду, пообещал я, но не стал говорить, что из всех подарков,
включая замечательного зелено-желтого воздушного змея, мне больше всего
понравился дракон.
   Но я так и не написал мистеру МакНамаре письмо. Потому что завтрашний
день превратился в кошмар, и до самого вечера мы не могли успокоиться от
слез. Отца, бывшего для нас всем, в тот день не стало.


 Война продолжалась, и Ирландия по-прежнему сохраняла нейтралитет. На нее
падали новые случайные бомбы, и де Валера получал от немецкого фюрера
новые извинения.
   Уинстон Черчилль продолжал метать громы и молнии из-за портов, но
предсказание мистера МакНамары о том, что иностранные солдаты будут
маршировать по улице О'Коннел, так и не сбылось.
   С вязанием или шитьем в руках мать слушала новости по Би-Би-Си, и
грусть не уходила из ее глаз - слишком много людей умирало в мире. Никому
из нас не становилось легче от мысли, что не только отца постигла эта
печальная участь.
   Все изменилось после его смерти. Мы с матерью стали ходить на прогулки.
Я держал ее за руку и чувствовал, как ей плохо. Она рассказывала мне о
нем, о медовом месяце в Венеции, о том, как на огромной площади они пили
шоколад и слушали музыкантов. Она рассказывала, как я родился, и как отец
подарил ей кольцо с янтарем, которое купил в ювелирной лавке Луиса Вайна в
Дублине. Она даже иногда улыбалась и говорила, что хотя мне всего
тринадцать лет, я уже занимаю его место. Однажды дом станет моим,
напоминала она,