,
он спросил:
   - Это не слишком для тебя тяжело?
   - Что тяжело, Оуэн?
   - Ездить по округе. Водить меня по домам. Сидеть и слушать.
   - Нет, не тяжело.
   - Я очень тебе признателен.
   - Тут нет ничего особенного.
   - В то воскресенье я знал, что ты в церкви. Я чувствовал запах твоих
духов. Я был за органом, но все равно чувствовал.
   - Я никогда не забуду то воскресенье.
   - Я полюбил тебя, когда ты согласилась посмотреть могилы.
   - Я полюбила тебя намного раньше.
   - Я не хочу утомлять тебя этими пианино. Я могу оставить их, ты знаешь.
   Он бы пошел на это, подумала она. Он мало что может дать женщине,
вспомнила она его недавние слова, слепец, доживающий свой век. Он
признался, что когда в первый раз захотел на ней жениться, два месяца не
решался об этом заговорить, зная лучше ее, на что она обречет себя, если
скажет да. "Как сейчас выглядит Белл?" - спросил он Виолет несколько лет
тому назад, и Виолет сперва ничего не ответила. Потом сказала: "Белл
по-прежнему похожа на девочку".
   - Я не хочу, чтобы ты бросал работу. Ни в коем случае, Оуэн.
   - У тебя золотое сердце. И не говори, что в этом нет ничего особенного.
   - Это мне тоже много дает. Больше, чем за всю мою жизнь. Все эти улицы
и дома, в которых я никогда не была. Городки, в которых я тоже не была.
Люди, которых не знала. То, что раньше было недоступно.
   Слово выскользнуло, но это не имело значения. Он не признался, что
понял смысл сказанного ею, потому что это было не в его правилах. Через
некоторое время после того воскресенья, когда они узнали друг друга
поближе, он проговорился, что часто думал о ней раньше: представлял, как
она заворачивает покупки в мастерской - однажды она упаковывала для него
часы, купленные Виолет на день рождения. Он думал о том, как она закрывает
по вечерам в мастерской ставни и подымается наверх, чтобы провести вечер с
родственниками. Когда они поженились, она рассказала ему другое: почти вся
ее жизнь прошла или в одиночестве, или в обществе кур. "Умеет одеваться,"
- добавила Виолет после того, как сказала, что отвергнутая им женщина, все
еще похожа на девочку.
   У них не было ничего похожего на свадебное путешествие, но несколько
месяцев спустя, рассудив, что поездка все же не будет для Белл слишком
тяжелой, он отправился с нею на морской курорт, где они с Виолет несколько
раз проводили по неделе. Они поселились в том же пансионате "Сан-Суси",
гуляли по длинной пустой набережной и по тропинкам, где, запрыгивая на
камни и скрываясь в траве, скакали жаворонки. Они загорали среди дюн под
осенним солнцем.
   - Ты это очень хорошо придумал, - улыбнулась ему Белл: она знала, что
он хотел видеть ее счастливой.
   - Поможет нам пережить зиму, Белл.
   Она понимала, что ему нелегко это далось. Он не знал других мест,
только поэтому они и приехали сюда, и он чувствовал заранее, какое
душевное напряжение от него потребуется. Она читала на его лице -
стоицизм, с которым он переносил это ради нее. В глубине души он
чувствовал, что, прогуливаясь вдоль моря и вдыхая запах водорослей, на
самом деле совершает измену. В пансионате переговаривались те же голоса,
которые слышала Виолет. Для Виолет по побережью разносился запах
жимолости. Именно Виолет впервые сказала, что неделя под осенним солнцем
поможет им пережить зиму: он вспомнил об этом через секунду после того,
как произнес те же слова.
   - Я знаю, что мы сделаем, - сказал он, - как только вернемся домой,
купим тебе телевизор.
   - Ох, но:
   Они шли мимо маяка. Он не предлагал купить телевизор Виолет, потому что
Виолет наверняка бы сказала, что ей ни к чему еще одна забота. Он все
равно будет стоять без дела, возразила бы она, и там все равно показывают
одни глупости.
   - Ты очень добр, - вместо этого сказала Белл.
   - А, брось.
   Они подошли к маяку поближе, и в окне появился смотритель.
   - Минутку, - откликнулся тот, и пока открывал дверь, успел догадаться,
что жена человека, которую он когда-то хорошо знал, умерла. - Это очень
тяжело, - сказал он после того, как были упомянуты смерть и второй брак.
Разлили виски, и хотя об этом не было сказано ни слова, Белл
почувствовала, что три бокала подняты в ее честь. В пансионат они
возвращались под дождем; это был последний вечер их отпуска.
   - Как раз для зимы, - сказал он, когда назавтра сквозь все тот же дождь
Белл вела машину домой. - Я про телевизор.
   Его привезли и поставили возле кухни, в маленькой комнатке, которую
почему-то называли кабинетом. Там уже раньше стояло радио. А через три дня
вслед за телевизором, в доме появился маленький черный овчаренок, от
которого хотел избавиться один из фермеров потому, что пес боялся овец.
Собака стала ее, и быстро научилась откликаться на зов. Белл ее кормила.
Она приучила ее ездить с ними на машине. Она назвала собаку Мэджи, и та
быстро привыкла к этому имени.
   Но несмотря на собаку и телевизор, несмотря на все изменения в доме,
несмотря на уверенность, что любима, и на многократно повторяемые слова о
том, как она добра, ничего для Белл не изменилось. Женщина, которая так
долго держала за руку ее мужа, которая вводила его в двери домов, где он
вдыхал новую жизнь в старые пианино, продолжала существовать. Не как
надоедливое привидение или непрощающий укор, а так, словно часть ее самой
осталась в человеке, которого любила.
   Чуткий к тому, на что другие не обрашали внимания, Оуэн Дромгольд
понимал, что мучает его жену. И она это знала. Именно поэтому он сказал
тогда, что согласен бросить работу, поэтому, вопреки ощущению измены,
повез ее на их с Виолет курорт, поэтому появился телевизор и овчаренок. Он
понял, зачем она переложила плитки на кухонном полу. Поднимая за нее бокал
в обществе человека, знавшего Виолет, он делал это и для нее, и для себя.
Он гордился, когда сидел с нею в столовой приморского пансионата или в
ресторане Моли.
   Белл постоянно напоминала себе об этом. Она заставляла себя вспоминать
бутылку "Джона Джеймисона", извлеченную из шкафа на том маяке, и голоса в
курортном пансионате. Он делал для нее все, что мог, его искренняя
привязанность к ней была во всем, за что бы он ни взялся. Но Виолет
рассказала бы ему, какие листья на деревьях были за тем поворотом. Виолет
сообщила бы, что начинается прилив, или, наоборот, отлив. Белл слишком
поздно это поняла. Виолет была глазами слепца. Виолет не оставила ей
воздуха для дыхания.


 Однажды, возвращаясь от самого далекого своего клиента, у которого Белл
ни разу до того не была, он спросил:
   - Ты когда-нибудь видела такую мрачную комнату? Это, наверное, из-за
картины.
   Белл с трудом разворачивалась, собираясь проехать через ворота, которые
когда-то, тридцать лет назад, построили слишком узкими.
   - Мрачную? - переспросила Белл, выводя машину, словно по руслу реки и
стараясь протиснуться между рытвин и ухабов.
   - Мы все время думали, что наверное они специально наклеили эти темные
обои, чтобы подходили к картине.
   Белл ничего не ответила. Она вывела "воксхолл" на асфальтовую дорогу и
теперь ехала сквозь болота. Разумеется, в комнате, где стояло пианино
миссис Гренахан, она видела картину: Мадонна с младенцем, Святой Иосиф,
Святая Катерина с лилией в руке, нимбы над головами Девы и Иисуса. Картина
была написана в тускло-коричневых тонах, и еще над камином и на углу полки
стояли статуи. Миссис Гренанхан принесла им в эту маленькую
меланхолическую комнату чаю с бисквитами, говорила она при этом
полушепотом, словно боясь потревожить святое место.
   - Что еще за картина? - спросила Белл, не поворачивая головы, хотя
могла бы, потому что встречных машин не было, да и дорога шла по болотам
очень прямо.
   - Неужели ее там нет? Библейская картина, на стене.
   - Наверное, сняли.
   Белл поехала быстрее. Она сказала, что на дорогу выскочила лиса, и
стоит сейчас слева на обочине.
   - Хочешь, остановимся, и ты посмотришь?
   - Нет, нет, она уже убежала. А кто играл на пианино, дочь миссис
Гренанхан?
   - Да. И она не видела дочку уже несколько лет. Мы думали, что девочка
не показывается из-за этой картины. А что сейчас висит на стене?
   - Ничего, просто ободранные обои, - сказала Белл и добавила: - Там еще
фотография дочери над камином.
   Несколько дней спустя, когда он, вспомнив об одной из сестер Миенского
монастыря, заметил, что щеки у той красные, как спелое яблоко, Белл
сказала, что монахиня сегодня как раз была бледная, а лицо ее похудело и
осунулось.
   - Наверно, заболела, - добавила она.
   В конце концов, Белл, решительно не заботясь о том, что подумают люди,
повыдергивала во дворе цветы Виолет и засеяла клумбу травой. Она сообщила
мужу о переменах в гараже Досси: вместо "Ессо" над ним теперь красовалась
вывеска "Тексако". Она подробно описала рекламный знак Тексако: большую
красную звезду, и то, как расположены буквы в словах. Она избегала
останавливаться у гаража Досси, на случай, если ему вдруг придет в голову
спросить хозяина, что сталось с "Ессо". "Ну, я бы не сказала, что он чисто
серебряный, - заметила Белл по поводу павлина в Барнагормском имении. -
Если бы его как следует вычистили, то он, наверное, оказался бы медным."
На диванах, стоящих на лестничной площадке, появились новые покрывала с
вышитыми букетами разноцветных хризантем. "Ну нет, я бы не сказала, что он
тощий, - заметила она по поводу фотографии своего свекра.
   - Крепкое лицо, я бы сказала." У школьной учительницы, чьи зубы были
описаны когда-то как щербатые, появились во рту протезы, так что у нее
теперь весьма представительная улыбка. Время, похоже, смыло ярко-белую
краску с фасада дома МакКирдов, и он теперь скорее серый. "Незабудковые, -
сказала однажды Белл о горах, когда солнце окрасило их в этот цвет. - Тебе
трудно это представить." И никогда больше в доме настройщика пианино не
говорилось, что синева гор похожа на бледную синеву дыма.


 Оуэн Дромгольд касался пальцами стволов деревьев. Он мог сказать, чем
различаются очертания их листьев. Он мог отличить колючки дрока от
куманики. Он распознавал птиц по голосам, собак по лаю и кошек по тому,
как они терлись о его ноги. У него были буквы на могильных плитах, клавиши
органа, скрипка. Он видел красный цвет - цвет ягод на пасхальных трапезах.
Он чувствовал запах лаванды и тимьяна.
   Все это невозможно было у него отобрать. И не имело значения, что за
ночь набалдашники на кухонном буфете вдруг поменяли цвет. Неважно, что
китайский абажур, оказался с трещиной, а он об этом не знал. Какая
разница, ведь царапины появляются на том, что по сути своей призрачно, как
сон.
   Женщина, которую он выбрал когда-то себе в жены, неряшливо одевалась:
из молчания и движений воздуха - больше, чем из слов, - он теперь знал об
этом. Ее седые волосы в беспорядке болтались по плечам, а спина горбилась.
Он смотрел со стороны и видел двух старых людей, уже прошедших свой круг -
гораздо старше тех, кем они были в годы не знавшего возраста счастья. Она
не обидела бы и мухи, она была недостойна ревности - но как же трудно его
новой жене чувствовать на себе отблеск того счастья, принять вызов той
простоты. Он отдал себя двум женщинам - и не смог забрать обратно ни у
первой, ни у второй.
   Дома, в которых он настраивал пианино, превратились в свою
противоположность.
   Жемчуг на шее старой миссис Пуррил стал опаловым, бледное лицо
станционного чиновника из Килиата покрылось веснушками, дубы по дороге в
Охил были на самом деле буками. "Конечно, конечно," - поспешно соглашался
Оуэн Дромгольд, и это было справедливо, он должен был соглашаться. Белл
никогда ничего не требовала, она понимала, что любые требования разрушат
все, что создавалось. Белл победит, в конце концов, как всегда побеждает
жизнь. И это тоже было справедливо, потому что тогда, раньше, победила
Виолет, и именно ей достались лучшие годы.


                            Speaking In Tongues
                               Лавка Языков

Уильям Тревор

                           В ШКОЛЕ ХОРОШИЙ ДЕНЬ

  Перевела Фаина Гуревич

   Лежа в кровати, Элеонор обдумывала предстоявший день. Сначала ей
представилась мисс Уайтхед, ее лицо с крохотным, едва выступающим носиком,
широко расставленными глазами и поднятыми вверх уголками рта, из-за чего
казалось, будто она постоянно улыбается, хотя ее ученицам было хорошо
известно, что вызвать у мисс Уайтхед улыбку практически невозможно. Потом
в воображении выплыла Лиз Джонс, диковато-красивая, пухлогубая с черными
глазами и черными волосами, блестящей волной падающими к плечам. Лиз Джонс
утверждала, что в ней течет цыганская кровь, но другая девочка, Мэвис
Тэмпл, однажды заметила, что губы у Лиз Джонс на самом деле негроидные.
   - Деготь, - сказала тогда Мэвис Тэмпл. - Какой-то матрос сделал ее
маму. - Она говорила это три года назад, когда девочкам было всего
одиннадцать лет, и они учились в классе мисс Хомбер. Все тогда было
по-другому.
   Сейчас, ранним утром, Элеонор уже в который раз с сожалением вспоминала
то время. Как хорошо было в классе мисс Хомбер в их первый год
Спрингфильдской школы: они до сих пор скучали без своей учительницы,
которая успела за это время превратиться в миссис Джордж Спакстон и даже
стать матерью - мисс Хомбер была по-настоящему умна и очень красива. Мисс
Хомбер объясняла, как важно мыть каждый день все части своего тела,
включая сами знаете какие. Четверо девочек принесли на следующий день от
родителей письма с жалобами, и миссис Хомбер прочла их всему классу,
комментируя грамматические и синтаксические ошибки; после этого они стали
осторожнее в разговорах со своими мамами.
   - Не забывайте, что вы можете родить уже в тринадцать лет, -
предупреждала мисс Хомбер и добавляла, что если мальчик стесняется
покупать резинки в аптеке, он всегда может найти их в автомате, который
есть на бензоколонке в Дженте, у Порстмутской дороги, и что так всегда
поступает ее друг.
   Как хорошо было тогда - потому что Элеонор не верила, будто кому-нибудь
из мальчиков захочется этим заниматься даже в тринадцать лет, и все
девочки первой ступени соглашались, что да, отвратительно даже
представить, как какой-нибудь мальчишка полезет к тебе с этой штукой. Даже
Лиз Джонс, несмотря на то, что постоянно вертелась вокруг всех без
исключения парней квартала, и дважды ее колготки оказывались спущенными
прямо посреди спортивной площадки. В Спрингфилдской школе мальчиков не
было, и Элеонор считала, что это хорошо - они всегда казались ей слишком
грубыми.
   Но несмотря на физическое отсутствие мальчишки каким-то образом
проникали к ним в школу и постепенно, пока Элеонор переходила из класса в
класс, превращались в главную тему разговоров. Когда им исполнилось
тринадцать, и они учились в классе мисс Крофт, Лиз Джонс призналась, что
несколько дней назад в одиннадцать часов вечера в дальнем углу спортивной
площадки она дала мальчику по имени Гарет Свэйлес. Они проделали это стоя,
отчиталась она, прислонившись к забору, огораживающему площадку. Еще она
сказала, что это было что-то фантастическое.
   Сейчас, лежа в кровати, Элеонор вспоминала, с каким выражением лица Лиз
Джонс произносила эти слова, и как через несколько месяцев сказала, что
мальчик по имени Рого Полини в два раза лучше Гарета Свэйлеса, а еще
некоторое время спустя - что по сравнению с Тичем Айлингом Рого Полини
просто смешон. Другая девочка, Сюзи Крамм, сказала, что Рого Полини
никогда не нравилась Лиз Джонс, потому что Лиз Джонс все время извивалась,
щипалась и выводила этим его из себя. Как раз незадолго до того Рого
Полини сделал Сюзи Крамм.
   К тому времени, когда они добрались до второй ступени, у них стало
модным хоть раз с кем-нибудь перепихнуться, и большинство девочек, даже
тихоня Мэвис Тэмпл, не избежали этой участи. Многим оказалось достаточно
одной попытки, и они не стремились ее повторить, на что Лиз Джонс
заявляла, что это все потому, что им достался кто-нибудь вроде Гарета
Свэйлеса, который в этом деле ничем не лучше дохлой лошади. Элеонор ни с
кем еще не перепихивалась, и не видела в том нужды, будь то Гарет Свэйлес
или кто другой. Некоторые из девочек жаловались, что им было очень больно,
и она знала, что будет чувствовать то же самое. Еще она слышала, что даже
если Гарет Свэйлес, или кто там еще, и не поленится сходить к автомату на
бензоколонке, резинки часто рвутся - неприятность, за которой следовали
несколько недель непрерывных волнений. Такая судьба, она была уверена,
ждет и ее.
   - Элеонор у нас целочка, - изо дня в день твердила Лиз Джонс. - Такая
же целочка, как бедняжка Уайтхед. - Лиз Джонс не надоедало повторять одно
и то же, она ненавидела Элеонор, потому что у той всегда находилось, что
ей ответить. Лиз Джонс уверяла, что, когда Элеонор вырастет, она
превратится точно в такую же мисс Уайтхед, которая, по заверениям Лиз
Джонс, шарахается от мужчин. У мисс Уайтхед росли волосы на верхней губе и
на подбородке, и она не считала нужным с ними бороться. Дыхание ее часто
становилось несвежим, и это было неприятно, если, объясняя что-то, она
наклонялась слишком низко.
   Элеонор терпеть не могла, когда ее сравнивали с мисс Уайтхед, и тем не
менее понимала, особенно в такие вот утренние минуты, что в насмешках Лиз
Джонс есть доля истины.
   - Элеонор у нас ждет мистера Идеала, - говорила Лиз Джонс. - Уайтхед
вот так и прождала. - У мисс Уайтхед, утверждала Лиз Джонс, никогда не
было мужчины, потому что она никогда не решалась отдаться полностью, а в
наше время девушки должны быть чувственными и уступать природе. Все
соглашались, что, наверно, так оно и есть, потому что, вне всякого
сомнения, мисс Уайтхед в молодости была очень хорошенькой. - С тобой будет
то же самое, - говорила Лиз Джонс, - у тебя вырастут волосы на лице, будет
болеть живот и пахнуть изо рта. Ну, и нервные расстройства, понятное дело.
   Элеонор обвела глазами свою тесную комнату, переведя взгляд с розовой
стены на развешенную на спинке стула серо-сиреневую школьную форму. В
комнате находился еще плюшевый мишка, которого ей подарили в три года,
проигрыватель, пластинки "Нью Сикерс", "Пайонирс", Дайаны Росс и их же
фотографии. Это ужасно, в своей обычной рассеянной манере заметила как-то
мать, что ее дочь тратит деньги на такую ерунду, но Элеонор объяснила, что
во-первых, вся Спрингфильдская школа делает то же самое, а во-вторых, она
не считает это ерундой и пустой тратой денег.
   - Ты уже проснулась? - услышала Элеонор голос матери и ответила, что
да, проснулась. Она поднялась с кровати и оглядела себя в зеркало. На ней
была белая в сиреневый цветочек ночная рубашка. Волосы у Элеонор были
каштанового оттенка, а лицо - продолговатым и тонким, без веснушек и
прыщиков, как у многих ее подружек в Спрингфильдской школе. Красота ее
была мягкой и неброской, и, разглядывая себя в зеркало, Элеонор подумала,
что Лиз Джонс определенно права в своих инсинуациях: такая красота может
исчезнуть в считанные месяцы. На подбородке и верхней губе появятся
волосы, сначала тонкие и незаметные, потом грубые и жесткие. "У вас
зрение, милая," - озабоченно вздохнет окулист и скажет, что ей нужно
носить очки. Зубы потеряют белизну. Появится перхоть.
   Элеонор стянула через голову ночную рубашку и оглядела свое голое тело.
Она не считала себя красавицей, но знала, что груди и бедра у нее вполне
подходящего размера, а руки и ноги тоже вполне пропорциональной длины и
формы. Она оделась и вышла в кухню, где отец в это время заваривал чай, а
мать читала "Дэйли Экспресс". Отец всю ночь бодрствовал. Обычно он спал
днем, поскольку работал швейцаром в ночном клубе под названием "Дэйзи"
недалеко от Шефердского рынка.
   Когда-то ее отец был борцом, но в 1961 году дрался с каким-то японцем,
упал спиной на ринг, повредил позвоночник и не смог больше выступать.
Работа в ночном клубе позволяла ему, как он заявлял, видеть те же милые
мордашки, к которым он уже привык. Ему нравится смотреть на знакомые лица,
рассказывал он, в те моменты, когда их обладатели входят или