ринципами. Несчастные
ваши мужья!
   - Они женились на мне по доброй воле, и брак этот был для них честью.
Вы это понимаете, но не хотите признать.
   - Я вряд ли лишусь сна от этой мысли.
   Утро было ясное, солнечное и слегка морозное. Пассажиры, выходившие из
вагонов на промежуточных станциях, ворчливо жаловались на холод и
говорили, что это слишком после теплой духоты вагона. Женщины с
корзинками. Молодежь. Мужчины с детьми, с собаками, которых забирали из
багажного отделения.
   Ей сказали, что Да Транка живет с другой женщиной. И несмотря на это,
он не согласился стать виновной стороной. Для таких людей, как Да Транка,
адюльтер невозможен. Он ей так и сказал. Напыщенно. Зло. Хорэс Спай, надо
отдать ему должное, не перекладывал грязную работу на других.
   - Когда вы умрете, мистер Майлсон, какие цветы вы хотите себе на
катафалк? Я, пожалуй, пришлю вам букетик. Маленький одинокий букетик. От
ужасной и уродливой миссис Да Транка.
   - Что? - не понял мистер Майлсон, и она повторила вопрос.
   - Ох, ромашки, наверное. - Он сказал это потому, что перед образом,
который она только что нарисовала, вдруг растерял всю свою защиту; слишком
часто такой же точно образ возникал у него перед глазами. Катафалк, гроб,
а внутри - он. Хотя это, наверное, будет совсем не так. Он не любил думать
о будущем. Ему больше нравилось оглядываться назад, вспоминать, переживать
заново события и ощущения своей жизни. Он инстиктивно находил в этом
удовольствие, словно замедлял таким образом течение времени. Он не мог
представить картину своих похорон; часто пытался, но она всегда сводилась
к виденным ранее похоронам родителей, прошедшим чинно и с соблюдением всех
обычаев.
   - Ромашки? - переспросила миссис Да Транка. Почему этот человек сказал
ромашки?
   Почему не розы, лилии или что-нибудь, что растет в горшках? Ромашки
были в Шрошпире; ромашки на обочинах пыльных улиц; ромашки на жарких
полях, жужжащих пчелами; целые луга, спускающиеся к реке. Она сидела среди
них с куклами на пикниках. Она лежала среди них на спине, смотрела ввысь и
смеялась прекрасной и вялой голубизне неба. Она бродила среди них вечерами
и любила их.
   - Почему вы сказали ромашки?
   Он не знал; разве только потому, что когда-то, во время одного из
редких выездов семьи в деревню увидел их и запомнил. У себя в саду он
выращивал тюльпаны, вьюны, астры и пионы.
   Она вспомнила запах: ромашки почти не пахли - у них был запах поля,
жаркого солнца на лице, ленивого безделья и лета. Там где-то была дверь
красного цвета, старая, с облупившейся краской, и она сидела около нее,
подобрав колени, на теплых ступеньках, в детском платье по моде того
времени.
   - Почему вы сказали ромашки?
   Он помнил, что кто-то из взрослых сказал ему тогда, как называются
белые цветы.
   Он собрал небольшой букет и принес домой; и часто потом вспоминал их,
хотя много лет не был на ромашковом поле.
   Она хотела что-то сказать, но после ночи нужных слов не существовало.
Между ними повисло молчание, и мистер Майлсон инстинктивно чувствовал его
смысл. Она видела себя и его: как они неторопливо выходят из отеля, под
это ясное солнце, и одновременно останавливаются на тротуаре, чтобы
решить, в какую сторону пойдут на прогулку. Она открывала рот, шевелила
губами и чувствовала, что покрывается потом, поднимала на него глаза и
видела, как слова умирают у него губах, убитые подозрением.
   Поезд остановился в последний раз. Двери разъехались; мимо них по
платформе проходила вереница людей. Они собрали вещи и одновременно вышли
из вагона. Пока они шли по платформе, проводник заинтересованно
разглядывал ее ноги. Они миновали ограждение и разошлись каждый в свою
сторону. Она - в новую квартиру, где, как она рассчитывала, ее ждет свежая
почта и молоко. Он - к себе в комнату:
   к двум грязным тарелкам в раковине и вилкам с засохшим на зубцах яичным
желтком; к небольшому гонорару на каминной полке - розовому чеку на пять
фунтов, прижатому с краю фарфоровым китайским котенком.






   Гибрид малины и ежевики (Прим. редактора).


                            Speaking In Tongues
                               Лавка Языков

Уильям Тревор

                       ДВЕ ЖЕНЫ НАСТРОЙЩИКА ПИАНИНО

  Перевела Фаина Гуревич



   Виолет вышла замуж за настройщика пианино, когда он был молод. Белл -
за старика.
   Была в этой истории еще одна подробность, которую, как только объявили
о второй свадьбе, сразу вспомнила вся округа - а именно то, что, женившись
на Виолет, настройщик пианино отверг Белл. "Что ж, в конце концов, она
получила cвою развалину," - отметил один из окрестных фермеров, и в этом
замечании не было издевки, лишь констатация факта. Соседи смотрели на вещи
так же, хотя, наверное, подобрали бы другие слова.
   Волосы у настройщика пианино совсем поседели, и каждую сырую зиму
колено все крепче сжимал артрит. Он был уже далеко не так строен, но так
же слеп, как и в день, когда женился на Виолет - в четверг, 7 июня 1951
года. Однако, мрак, среди которого он жил, стал теперь менее тяжел и
плотен, чем в том 1951-м году.
   - Да, - сказал он, стоя в маленькой протестантской церкви Св. Кальмана
почти на том же самом месте. И пятидесятидевятилетняя Белл повторила все
те слова, которые говорила когда-то перед этим алтарем ее соперница. Время
прошло, и ни у кого в церкви не повернулся бы язык сказать, будто память
Виолет чем-то оскорблена, или что ее смерть недостаточно оплакана. - :И
разделю с ней все, чем владею, - произнес настройщик пианино, а его новая
жена подумала о том, что с гораздо большей радостью стояла бы рядом с ним
в белом платье, а не в подобающем случаю темно-вишневом. На первой свадьбе
она не была, хоть и получила приглашение. Весь тот день она чистила
курятник и плакала. Но даже с распухшим от слез лицом она все равно была
красивее - и, кстати, почти на пять лет моложе - невесты, которая занимала
все ее мысли, и с которой она так ревниво соперничала. Но он предпочел
Виолет - или дом, который когда-нибудь ей достанется, горько говорила себе
Белл, орудуя в курятнике, и еще небольшую сумму, которая облегчит
существование слепому. Его можно понять, напоминала она себе всякий раз,
когда видела, как Виолет ведет мужа по улице; всякий раз, когда просто
думала о Виолет - женщине, заставившей вс„ вокруг работать для него и
давшей ему новую жизнь. А что еще ей оставалось делать?
   Когда они выходили из церкви, звучала музыка Баха - на органе играл
сегодня другой музыкант, обычно же это была его обязанность. Люди
толпились на маленьком кладбище, расположенном вокруг небольшой серой
часовни; там были похоронены его отец, мать и несколько поколений предков
по отцовской линии. Тем из гостей, кто не поленится пройти две мили от
церкви до дома, полагался чай и коктейли, но многие желали молодоженам
счастья и прощались. Настройщик пианино пожимал знакомые руки и видел
внутри себя лица, которые описывала ему первая жена. Так же, как тогда, в
1951 году, стояло лето, солнце грело лоб, щеки и плечи сквозь тяжелый
свадебный костюм. За всю свою жизнь он до подробностей изучил это кладбище
- еще ребенком ощупывал выбитые на плитах буквы и повторял за матерью
имена отцовских предков. У них с Виолет не было детей, несмотря на то, что
оба их любили. В округе говорили, что он сам был ее ребенком, и это всегда
раздражало Белл. Она бы родила ему детей, в этом она была твердо уверена.
   - В следующем месяце у меня к вам визит, - напомнил пожилой жених
женщине, чью руку держал сейчас в своей, - хозяйке "Стейнвея",
единственного пианино этой фирмы из всех его подопечных. Она прекрасно на
нем играла. Закончив работу, он всегда просил ее поиграть, уверяя, что не
нуждается в другом гонораре. Но она неизменно настаивала на том, чтобы
заплатить все, что положено.
   - Третьего, в понедельник - так, кажется.
   - Да, Джулия.
   Она называла его "мистер Дромгольд": он считал, что не стоит поощрять в
соседях фамильярность. Между собой люди звали его настройщиком, и в этом
звучало не только напоминание о его профессии, но и уважение к таланту,
которым он, несомненно, обладал. "Оуэн Фрэнсис Дромгольд" было его полное
имя.
   - Хороший день сегодня выдался, - заметил новый молодой пастор. -
Обещали дождь, но, кажется, ошиблись.
   - Небо:
   - Ох, безоблачное, мистер Дромгольд, безоблачное.
   - Это хорошо. Я надеюсь, вы к нам придете?
   - Обязательно, - с нажимом сказала Белл и поспешила к толпившимся на
кладбище, чтобы повторить приглашение - она рассчитывала на вечеринку.


 Некоторое время спустя, когда вторая свадьба отошла в прошлое, соседи
стали поговаривать, что пора настройщику пианино подумать о пенсии. С
учетом больного колена, слепоты и преклонного возраста в домах, монастырях
и школах, где он находил применение своему таланту, его бы более чем
поняли. Он нуждался в отдыхе, и удача, сопутствовавшая ему все эти годы,
была залогом того, что он может себе это позволить. Но стоило кому-нибудь
болтливому или любопытному заговорить о пенсии, он тут же категорически
отрицал подобные домыслы, из чего подразумевалось, что только смерть
положит конец его деятельности. Истина заключалась в том, что он бы пропал
без своей работы, без регулярных путешествий в окрестные городки, куда
ездил столько лет подряд. Нет-нет, уверял он, они еще не раз увидят, как
белый "воксхолл" въезжает в их ворота, стоит во дворе монастыря или на
обочине, пока его хозяин поедает бутерброд, запивая чаем из термоса.
   К работе его приучила Виолет. Когда они поженились, он все еще жил с
матерью в привратницком домике при Барнагормском имении. Он тогда только
пробовал настраивать пианино - два в самом имении, еще одно в Барнагорме и
одно на ферме, куда приходилось четыре мили добираться пешком. В те
времена люди жалели его за слепоту и поэтому время от времени просили то
починить сиденье кресла - он умел это делать, то поиграть по какому-нибудь
поводу на скрипке, которую мать купила ему еще в детстве. Виолет изменила
его жизнь. Она переехала в привратницкий домик, и они с матерью, хоть и не
во всем соглашаясь друг с другом, все же неплохо уживались. У Виолет была
машина, и это означало, что она могла довезти теперь его в любое место,
где обнаруживалось неухоженное пианино. Они стали ездить до сорока миль в
каждую сторону. Она навела порядок в счетах и стала включать туда расходы
на бензин, износ машины и колес. В специальном календаре отмечала даты
очередных визитов. Их доход заметно вырос, но не только из-за пианино - ей
пришло в голову также и то, что, играя на скрипке, он может заработать
больше, чем выходило до сих пор: сельские вечера в пивнушках, летние танцы
на открытых площадках - обычай, который в 1951 году был еще жив. Оуэн
Дромгольд обожал свою скрипку, и все равно бы играл, за деньги или без.
Деньгами занялась Виолет.
   Таким образом, их брак вполне устоялся, и когда Виолет достался в
наследство отцовский дом, она перевезла мужа туда. Раньше это была ферма,
но постепенно из-за пагубного пристрастия к выпивке, подкосившего
несколько поколений предков Виолет, но не затронувшего ее саму, земля ушла
к другим владельцам.
   "Расскажи, что там," - часто спрашивал ее муж, и Виолет рассказывала
ему о доме, спрятанном у изгиба дороги на краю гор - синевато-дымных,
когда на них по-особому падал свет. Она описывала ему каждый уголок,
деревянные ставни на окнах: когда сильный восточный ветер устраивал в доме
сквозняк, а в комнате, названной однажды гостиной, задувал в камине огонь,
он слышал, как она закрывает их на щеколду. Она описывала узор на ковровой
дорожке, покрывавшей единственный лестничный пролет, и бело-голубые
фарфоровые набалдашники на кухонном буфете, передняя дверца которого
никогда не открывалась. Он любил слушать. Мать так и не смогла примириться
с его слепотой, и ей никогда не хватало терпения. Отца, конюха в
Барнагормского имении, который разбился насмерть, упав с лошади, он не
помнил. "Тощий, как борзая собака," - охарактеризовала Виолет его
фотографию.
   Она рисовала в его воображении большой холодный зал Барнагормского
имения. "Мы направляемся к лестнице и обходим вокруг стола, на котором
стоит павлин.
   Громадная серебряная птица, а на крылья ей приклеили кусочки цветных
стекол, чтобы показать, какие красивые у нее перья. Зеленые и голубые," -
добавила она, когда он спросил, какого они цвета; и конечно, это
стекляшки, а не камни, потому что ей кто-то когда-то про это говорил, пока
он возился со старым растрескавшимся роялем в гостиной. Ступеньки были все
истерты, он их выучил, пока поднимался в детскую к "Чаппелу". Первая
лестничная плошадка темная, как туннель, говорила Виолет, по бокам стоят
диваны, а сверху несколько рядов неулыбчивых портретов, они в тени и плохо
видны.
   "Мы проходим мимо бензоколонки Дусси, - говорила Виолет. - Отец Филли
заливает в бак бензин." Бензоколонка называлась "Ессо", и он знал, как
выглядело это слово, потому что спрашивал, а Виолет отвечала. Вывеска была
двухцветной, а форму букв она описала так, чтобы он мог сравнить их со
знакомыми на ощупь фигурами. Он видел глазами Виолет мрачный фасад дома
МакКирдисов на окраине Охила. Он видел бледное лицо продавца канцтоваров в
Килиате. Он видел закрытые глаза и сложенные на груди руки матери в день
ее похорон. Он видел горы, иногда голубые, а иногда затянутые серым.
"Примула не совсем желтая, - говорила Виолет. - Больше похожа на солому,
или на деревенское масло, с ярким пятнышком посередине." Он кивал головой
и понимал, о чем идет речь. Сизовато-синие, как дым, говорила она о горах,
а пятнышко в центре цветка скорее оранжевое, чем красное. О дыме он тоже
знал только то, что она говорила, но чувствовал это слово по звуку. Он
понимал, что такое красное, утверждал он, тоже по звуку, а оранжевое,
потому что знал вкус апельсина. Он видел красный цвет вывески "Ессо" и
оранжевое пятнышко на цветке примулы. "Солома" и "деревенское масло"
помогали ему, и когда Виолет называла мистера Уиттена узловатым, этого
было достаточно. Настоятельница определенно была колючей. Анну Грэги он
видел, точно глазами. Томас с лесопилки был будто весь в занозах. Лоб Бэта
Конлона походил на лоб спаниэля Мериков, который он гладил всякий раз,
когда приезжал к ним настраивать "Бродвуд".


 В период одиночества настройщик справлялся сам: хозяева пианино навещали
его, возили к себе, помогали в магазинах и по дому. Он чувствовал, что
превращается в обузу для людей и знал, что Виолет этого не одобрила бы. Не
понравилось бы ей и то, как рушится без нее все, ею выстроенное. Она так
гордилась, когда он играл на органе в церкви Св. Кальмана. "Только не
бросай," - прошептала она незадолго до того, как прошептать свои уже
последние слова, и с тех пор он ходил в церковь один. Их роман с Белл
начался в воскресенье, почти через два года после того, как Виолет не
стало.
   Тогда, давно, поняв, что отвергнута, Белл так и не смогла побороть
обиду, становившуюся с годами только еще горше; она была уверена, что
гораздо красивее Виолет, и что его слепота стала карой не только для него,
но и для нее тоже. Чем иначе, кроме наказания, можно назвать мрак, в
котором он жил? И чем, если не наказанием, стало то, что из-за этого мрака
оказалась ненужной ее красота? Но ни он, ни она не совершали грехов, за
которые следовало бы карать, и они могли бы стать замечательной парой -
она и Оуэн Дромгольд. Наоборот, достанься ее красота человеку, который о
ней не подозревал, это могло бы стать самой высокой жертвой.

   Злая судьба не переставала над нею насмехаться, и только поэтому Белл
так и не вышла замуж. Она работала в мастерской, помогала сначала отцу,
потом брату:
   заполняла квитанции на часы, которые им приносили ремонтировать, или
записывала тексты, которые посетители просили выгравировать на спортивных
трофеях. Она раскладывала на прилавке зажигалки, стеклянную посуду и
барометры - популярные свадебные подарки, - или, для особо торжественных
случаев, недорогую бижутерию; самыми хлопотными были для нее
предрождественские недели. Со временем часы стали требовать только смены
батареек, поэтому подарочный отдел лавки заметно расширился. Но годы шли,
а в городе так и не нашлось мужчины, который мог бы сравниться с тем, кого
она когда-то для себя выбрала.
   Белл родилась и выросла в том же доме, где располагалась мастерская, и
когда та перешла к брату, она осталась жить, где жила. У брата появились
дети, но места хватало всем, и на ее работу тоже никто не претендовал.
Много времени отнимали куры, которых она разводила на заднем дворе: эту
обязанность возложили на Белл, как только ей исполнилось десять лет, и с
тех пор никто не подумал ее заменить.
   Так она и жила - былая обида стала частью ее натуры и постепенно
превратила в обычную домашнюю тетушку. Обида не уходила из ее глаз и даже,
как отмечали люди, придавала еще большее очарование ее красоте. Когда у
нее начался роман с человеком, однажды ее отвергшим, брат и золовка
решили, что она совершает ошибку, но ничего не сказали, только,
посмеиваясь, спросили, заберет ли она с собою кур.
   В то воскресенье, пока другие прихожане постепенно расходились, они
разговорились о чем-то на на церковном кладбище. "Пойдем, я покажу тебе
могилы,"
   - сказал он и направился в сторону часовни, безошибочно находя дорогу,
уверенно ступая по траве и ощупывая пальцами надгробия. Это бабушка со
стороны отца, сказал он, и Белл вдруг тоже захотелось не смотреть на
выдолбленные в камне буквы, а потрогать их руками. Оба прекрасно понимали,
что, расходясь по домам, прихожане наверняка отметили задержавщуюся среди
могил пару. Он проделывал пешком путь от дома до церкви и обратно каждое
воскресенье с тех пор, как умерла Виолет, если только не шел дождь - в
этом случае человек, возивший в церковь престарелую миссис Партил,
захватывал и его тоже. "Хочешь погулять, Белл?" - предложил он после того,
как они отошли от могил. Она сказала, что хочет.


 Став женой настройщика, Белл не взяла с собой кур. Она сказала, что кур с
нее хватит. Но потом пожалела, потому что чем бы она ни занялась в
принадлежавшем когда-то Виолет доме, она постоянно чувствовала, что
задолго до нее Виолет делала то же самое. Она резала мясо для жаркого тем
же ножом и на той же доске, которой пользовалась Виолет, стояла в кухне
под той же лампой, и чувствовала себя чем-то вторичным. Терла морковку на
терке, надеясь, что Виолет резала ее ножом. Купила новые деревянные ложки,
потому что старые рассохлись, и их пришлось выбросить. Перекрасила
лестничные перила. Покрасила дверь на улицу, хотя ее почти никогда не
открывали. Выкинула годовую подшивку женских журналов, которую нашла в
стенном шкафу.Выбросила сковородку, потому что сочла, что пользоваться ею
негигиенично. Заказала новые плитки для кухонного пола. Однако, она
аккуратно прополола цветник во дворе, чтобы кто-нибудь, случайно зайдя в
гости, не сказал, будто она его запустила.
   Перед Белл постоянно вставала одна и та же проблема: что сменить, а что
оставить. Будет ли уступкой Виолет то, что она ухаживает за ее цветами?
Будет ли мелочным выбросить сковородку и три деревянные ложки? Что бы Белл
ни делала, потом ее всегда терзали сомнения. Во всем раздражающе
присутствовала Виолет - та, какой стала в последние годы: грузная, седая,
с маленькими глазками на располневшем лице. А невидящий муж, которого
делили между собой две женщины, играл на скрипке в соседней комнате и не
подозревал, что его первая жена плохо одевалась, что она растолстела и
стала неуклюжей, что неаккуратно готовила. Белл пережила ее, она делала
то, что ему нужно, пользовалась всем, что принадлежало другой женщине,
спала в ее спальне и водила ее машину - этого было более чем достаточно.
Время шло, и Белл стало казаться, что это едва ли не все, что он хотел. Он
получил обратно то, к чему привык за сорок лет брака.
   Через год после свадьбы, когда они доедали, не выходя из машины, ланч