и. Все
говорили:  пойдем  к  питуху. Потому  что  петух --  это  птица, а питух  --
пьяница. И тут многие знали  друг друга, так же как при встрече на улицах; в
Петерсбурке  все   люди  были  на   счету.  А  были  и  безыменные:  бурлаки
петербургские. Они были горькие пьяницы.
     Горькие  пьяницы стояли  в сенях над бадьей, пропивали  онучи и тут  же
разувались и честно  вешали онучи на бадью. От  этого стоял бальзамовый дух.
Они пили пиво, брагу,  и что текло по усам назад в бадью, то другие  за ними
черпали и пили. И здесь было тихо, только был слышен крехт и еще:
     -- Ух.
     А в первой палате были всякие пьяницы, шумницы, и  они пили со смехом и
хохотаньем, им было все равно. Они были гулявые. Здесь кричали по углам:
     -- Вини!
     -- Жлуди!
     Потому что здесь шла картежная  игра, зернь  и другие похабства. Иногда
являлись и драки.
     А  дальше, в  малой палате, в одно окно, были  люди средние, разночинцы
светской команды,  подьячие средней статьи,  мастеровые, шведы,  французы  и
голландцы. А также солдатские женки и драгунские вдовы, охотные бабы.
     И здесь пили молча, не шалили. И только немногие пели. Здесь были люди,
которым всего скучнее.
     В сенях была речь русская и шведская, а во второй -- многие наречия. Из
второй  палаты речь шла  в  первую, а  потом в сени -- и  уходила гулять  до
мазанок и до самого болота.
     И хоть  речь была разная:  шведская, немецкая, турецкая,  французская и
русская,  но  пили все по-русски и ругались по-русски. На  том кабацкое дело
стояло.
     У французов  был такой разговор: они  вспоминали  вино,  и  кто  больше
винных  сортов мог вспомнить, тому было больше уважения, потому  что у  него
был опыт в виноградном питье и знание жизни у себя на родине.
     Господин Лежандр, подмастерье, говорил:
     -- Я бы теперь взял бутылку пантаку, потом еще полбутылки бастру, потом
небольшой стакан  фронтиниаку  и разве  еще  малый  стакан мушкателю. Меня в
Париже всегда так угощали.
     Но господин Лебланк, столяр, послушав, говорил ему:
     --  Нет, я  не  люблю  фронтиниака. Я пью  только  санкт-лоран,  алкай,
португал и сект-кенаршо. А больше всего я люблю эремитаж. Я в Париже угощал,
и все хвалили.
     Пораженный  таким   грубым  ответом  Лебланка,   столяра,  подмастерье,
господин Лежандр, выпил кружку водки.
     -- А  вы не  любите  арака? --  спросил он  потом Лебланка  и любопытно
взглянул на него.
     -- Нет, я не люблю арака, и я совсем не пью горячего вина,  --  ответил
Лебланк.
     -- Э, -- сказал  тогда  господин Лежандр, подмастерье, совсем уж тонким
голосом, -- а вчера господин мастер Пино меня угощал араком, шеколатом, и мы
курили с ним виргинский табак.
     И выпил кружку пива.
     Но  тут  господин  Лебланк стал  свирепеть. Он смотрел во все  глаза на
Лежандра, свирепел, а усы у него стали как у моржа, во все стороны.
     -- Пино? -- сказал  он. -- Пино такой же  мастер,  как я, а я такой же,
как  Пино. Только он  режет рокайли и гротеск, а я  режу все. И еще точу для
твоего патрона вещи, которые я сам не  понимаю, для  чего они  нужны, тысяча
мать. -- и последнее слово господин Лебланк, столяр, сказал по-русски.
     Господин Лежандр был доволен такими словами столяра, что художественный
столяр рассердился.
     --  А достали ли вы,  господин Лебланк, тот дуб -- для  нас  с  графом,
помните ли  вы? --  тот отрезок лучшего дуба, чтобы его долбить -- как мы  с
графом вам сказали, -- не правда ли?
     --  Я не достал,  -- сказал Лебланк, -- потому  что  я  не гробовщик, а
резчик  архитектуры, а здесь только  гробы долбят из  дуба,  и это запрещено
законом, и никто не  продает,  тысяча мать,  --  и последнее слово он сказал
по-русски.
     Пива он  не  пил, а  все  водку, и тут стал  шумен и схватил  за  грудь
господина подмастерья Лежандра и стал трясти.
     -- Если ты не скажешь мне,  зачем твой  граф скупает  воск, а я  должен
искать этот дуб, -- я иду в приказ и, тысяча мать,  скажу, что  ты помогаешь
делать  штемпели для  запрещенных  денег, и не хочешь  ли тогда supplice des
batogues или du grand knout? 1
     1 Наказание батогами или кнутовая казнь (франц.).

     Тогда господин подмастерье Лежандр стал смирен и сказал так:
     -- Воск для рук и ног, а дуб для торса.
     И они помолчали, а Лебланк  стал думать и смотреть на Лежандра, и долго
думал, а подумав:
     --  Э, -- сказал  он  тогда спокойно, --  значит,  наверху в самом деле
собираются  отправиться  к  родителям? Но беспокойся, я уже делал один такой
торс.
     Потом он утер усы и сказал:
     -- Меня все это не  касается, я прямой  человек и не люблю людей, когда
они  кривят.  Я  тебе дам  бутылку флорентинского и пачку табаку брезиль, он
лучше виргинского. Меня это не касается. Я заработаю еще тысячи три франков,
и я уезжаю  из  этой страны. Пино такой  же мастер,  как я. Только он  режет
рокайли,  а  я все.  И  я  режу на  камне, что  ты мог  бы  знать,  если  бы
интересовался,  а он  только  на  дереве. А дуб такой  действительно  трудно
найти.
     Тут подмастерье, господин Лежандр,  стал  насвистывать  и запел  тонким
голосом французскую песню, что он -- ран-рон -- нашел в лесу  девицу и  стал
ее щекотать, все дальше и больше, а  потом ее  и  совсем ран-рон, а господин
Лебланк говорил  о дереве сесафрас, которого в России нет, потом заплакал  и
произнес из оды Филиппа Депорта на прощанье с Польшей:
     Adieu, pays d'un eternel adieu! 1
     1 Прощай, страна вечного прощания! (франц.)

     потому что в мыслях своих увидел, как заработал свои  тысячи франков (и
не три, а все пятнадцать) и как он уезжает в город Париж из  этого болота. А
что Польша, что Россия -- было ему все равно.
     И тут  во второй палате появился Иванко Зуб, он  же  Иванко Жузла,  или
Труба,  или  Иван Жмакин. Он  прошелся легкой поступочкой  по второй палате,
посмотрел что и как и прошел  мимо, но его остановил один портной  мастер  и
сказал ему:
     -- Стой! Твой лик мне знакомый! Ты не из портных ли мастеров?
     -- Угадал, -- сказал Иванко, -- я и есть портных дел мастер, а чего ото
немец поет?  --  и кивнул головой  на Лежандра,  и  мигнул знакомому ямщику,
который хлебая квас, и опять выплыл из палаты своей легкой поступочкой.
     А за вторым столом действительно сидел немец и пел немецкую песню.
     Это был  господин аптекарский гезель Балтазар  Шталь. Он сюда пришел из
Кикиных палат, из куншткаморы, и он был до  того  худ и  высок,  веснушки по
всему лицу, что все его знали в Петерсбурке. Но он не часто бывал в фортине.
Он  состоял при  куншткаморе для  перемены винного  духа в натуралиях. В год
уходило на эти натуралии до ста ведер вина, из которого сидели винный дух. И
потому что он переменял этот винный дух, он, гезель, весь пропах этим духом.
А теперь  сидел в фортине,  и против него  сидел другой гезель, от  славного
аптекаря Липгольда, из врачевской аптеки, с  Царицына Луга, и тот был старый
немец,  то есть почти  русский. Уже его  отец  родился в Немецкой слободе на
Москве, и поэтому его звание было: старый немец. Он был еще молодой.
     Господин Балтазар спел песню, что он то стоит, то ходит, и сам не знает
куда, --  и объяснил наконец своему товарищу, старому немцу, что он для того
пришел в фортину, что уроды выпили  весь винный дух Он ругал их. Уродов было
всего  четыре  человека, и главный урод был  Яков, самый  из  них  умный,  и
Балтазар поставил его  поэтому командиром над всеми уродами, которые дураки.
Никогда этого не случалось с ним, чтобы он  так брутализировал или показывал
дурные тентамина, вплоть до вчерашнего великого гезауфа, когда он,  Балтазар
Шталь, нашел к утру всех уродов  почти больными от гнусного пьянства, и  еще
должен был ухаживать за ними, потому что они натуралии.
     Старый немец сказал тогда:
     -- Тссс! --  и так  выразил,  что он понимает  такое  трудное положение
Балтазара и порицает уродов.
     Сегодня  же, сказал  Балтазар,  ввиду  того  что  господин  Шумахер  за
границей и он, Балтазар, теперь  заменяет этого великого ученого (а дело это
великой государственной важности, но лучше об этом не говорить, потому что в
двух банках стоят у него  особо  такие две человеческие головы, о которых ни
слова, и если  эти натуралии испортятся, тогда начнется  такое, что лучше об
этом не думать), -- он пошел на квартиру господина архиятера Блументроста --
для  того чтобы рапортовать и  просить  нового винного духа, так  как старый
уроды выпили до капли.
     Старый  немец  сказал  тут:  "О!"  --  и  так выразил одновременно, что
уважает таких  знаменитых лиц и сожалеет, что  все они принуждены  утруждать
себя  из-за  уродов,   но   что   он  не   желает  подробностей  о  каких-то
государственных головах.
     --  Что  же сделал  секретарь  господина  архияктера?  --  спросил  его
внезапно  господин  Балтазар.  --  Он затолкал мои доклады  под чернильницу,
закричал  и затопал  на  меня,  что  когда царь болен, то об  уродах  нечего
беспокоиться, и -- рраус, рраус, вытолкал меня в дверь. Так  разыгралась эта
трагедия.
     -- Ссс, --  сказал старый немец и потряс головой, показывая  этим,  что
хоть  считает  Балтазара правым,  но  судьей  между крупными людьми  быть не
может.
     Потом  он  сказал,  переводя  разговор   в  сторону  от  таких  обидных
воспоминаний:
     -- Да, действительно, конечно, хотя  там наверху в самом деле, кажется,
очень больны,  и господин Липгольд сказал мне, что уже  послан от  господина
архиятера  человек  в Голландию  спросить  consilium medicum 1  y
господина Боергава, потому что здешние доктора не знают такого лекарства.
     1 Врачебного совета (лат.).

     Тогда,  совсем успокоившись,  господин  Балтазар  Шталь поднял  палец и
сказал негромко:
     --  Любопытно, какой интеррегнум  произойти  здесь  может! Но лучше  не
говорить! Господин Меншенкопф,  вот кто будет править -- клянусь! Но об этом
ни слова.
     Но когда  он  взглянул на старого немца, --  никого  не было  напротив.
Старый немец  был  таков; испугавшись  неприличного разговора, он  уж  был в
первой каморе.
     А в первой каморе сидел рыбак  и пил, и в это время проходил Иванко,  и
рыбак вдруг остановил его и, вглядевшись, сказал:
     -- Стой! Будто я тебя знаю, твой вид мне знакомый. Ты не  рыбачил ли на
Волге?
     --  Угадал! -- сказал Иванко и сощурил глаза, --  рыбачил, на  Волге, я
самый.
     И потом прошел легкой поступочкой  в угол  и  сел к столу, а под столом
натаяла лужа от всех ног, и за столом сидели разные люди.
     -- Вот меня в смех взяло, -- сказал Иванко негромко, -- вижу, все здесь
люди млявые.
     И почти все люди, завидя Иванку,  разбрелись кто куда, а осталось трое.
Троим Иванко сказал:
     -- Ну, теперь будет потеха. Помирать  коту не в лето,  не в осень, не в
авторник,  не в  середу, а  в  серый  пяток. Уже  в  Ямской слободе  лошадей
побрали, с почтового двора поскакали -- в  Немечину смерть отвозить. Меня  в
смех взяло -- вижу, бродят все люди млявые. А завтра всех выпускать будут!
     И трое спросили: кого?
     -- А будут выпускать, --  ответил  Иванко  Жузла, --  портных мастеров,
которые  дубовой  иглой шьют, и еще отпускать будут  на  все  четыре стороны
волжских рыболовов, тех,  что рыбку ловят  по хлевам  и по клетям. Их завтра
отпускать  будут -- тут торг, тут яма,  стой прямо! А вы млявые! Меня в смех
взяло!
     И тогда  один  из троих, с длинными волосьями, верно  расстрига, пустил
над столом хрип:
     -- Днесь умирает от пипки табацкия!
     В  скором  времени в  фортину взошел господин полицейский капитан, а за
ним  двое  рогаточных  караульщиков с трещотками --  и капитан  прочел указ:
закрывать  фортину,  для многолетнего императорского здоровья. Он выпил  над
бадьей, караульщики тоже. И ушли все люди, которые уже раньше все знали, все
мастеровые, которым скучно, и немцы, и шхиперы, и ямщики, разные люди.

ГЛАВА ВТОРАЯ
     Не лучше ли жить, чем умереть?
Выменей, король самоедский.
l
     В куншткаморе  было  немалое хозяйство. Она началась в  Москве,  и была
сначала каморкой, а потом была в Летнем дворце, в Петерсбурке;  тут было две
каморки. Потом стала куншткамора, каменный дом. Он был отделен от других, на
Смольном дворе; тут было  все вместе, и живое и мертвое, а  у  сторожей своя
мазанка при доме.  Сторожей  было  трое.  Один имел смотрение за теми, что в
банках, другой за  чучелами,  обметал  их, третий  --  чистил палаты. Потом,
когда по важному делу Алексей Петровича казнили, всю  куншткамору поголовно,
все  неестественное  и  неизвестное перевели  в Литейную  часть -- в  Кикины
палаты.  Так  натуралии перевозили из дома  в дом. Но  это  было далеко, все
стали заезжать и заходить  не  так охотно  и прилежно.  Тогда начали строить
кунштхаузы на главной площади, так чтоб со всех сторон было главное: с одной
стороны -- здание всех коллегий, с  другой стороны -- крепость, с третьей --
кунштхаузы и с  четвертой --  Нева.  Но пока что в Кикины палаты мало ходило
людей, у  них  не  было такой  прилежности. Тогда  придумано,  чтобы  каждый
получал при  смотрении  куншткаморы  свой  интерес: кто  туда заходил,  того
угощали  либо чашкой кофе,  либо рюмкой водки  или  венгерского  вина. А  на
закуску  давали цукерброд. Ягужинский,  генерал-прокурор,  предложил,  чтобы
всякий,  кто захочет смотреть редкости, пусть  платит по  рублю  за вход, из
чего можно бы собрать сумму на содержание уродов. Но это не  принято, и даже
стали  выдавать  водку  и  цукерброды без платы.  Тогда стало заметно больше
людей заходить в куншткамору. А двое подьячих -- один средней статьи, другой
старый  -- заходили и  по  два раза  на дню, но  им уж водку редко давали, а
цукербродов никогда. Давали сайку или крендель, а то калач, а то и ничего не
давали.  Подьячие жили поблизости, в  мазанках. А водил их  по  куншткаморе,
чтобы  они  чего  не  попортили   или  не  унесли  с  собой,   --   господин
суббиблиотекарь или  же  сторож.  Или главный урод,  Яков.  Яков  был  еще и
истопник, топил печи. В Кикиных палатах было тепло.

2
     Золотые от жира младенцы, лимонные, плавали ручками в спирту, а ножками
отталкивались,  как лягвы в  воде. А  рядом -- головки, тоже  в склянках.  И
глаза  у них были открыты.  Все годовалые  или  двулетние. И детские  головы
смотрели  живыми глазами:  голубыми, цвета  василька,  темными; человеческие
глаза. И где отрезана была голова -- можно было подумать, что сейчас брызнет
кровь, -- так все сохранялось в хлебном вине!
Пуерискапут No 70
     Смугловата. Глаза как бы с неудовольствием скошены -- и брови раскосые.
Нос  краток, лоб  широк, подбородок  востер. И  желтая  цветом,  важная, эта
голова --  и  малого  ребенка  и  как  будто  монгольского князька.  На  ней
спокойствие  и  губы  без  улыбки,  отяжелели.  Был   доставлен  мальчик  из
Петропавловской  крепости, неизвестно,  из какой каморы и от какой женки. Из
женок там  сидели  в  то время трое, третья была пленная  финская девка,  по
прозванью  Ефросинья  Федорова.  Она  сидела  по  делу   Алексей  Петровича,
царевича,  Петрова сына, и  была его любовница,  она  его  и  выдала. Она  в
крепости родила. Тяжелыми веками смотрит  голова  на все, недовольно, важно,
как монгольский князек, -- как будто жмурится от солнца.
     Палата была большая, солнце в ней долго стояло. Дождь за окнами был  не
страшен. Было тепло. И по разным местам был разбросан
Господин Буржуа
     Он был великан, французской  породы, из  города Кале; гайдук и пьяница.
Взят  за  рост. Сажень и  три вершка. И долго искали для него  жену побольше
ростом, чтоб посмотреть, что выйдет из этого? Может быть, произойдет высокая
порода?  Ничего не вышло. Был  высок,  пьяница -- и больше пользы от него не
было. Родил сына и  двух дочерей: обыкновенные люди. Но когда от злой Венеры
он умер,  с него сняли  шкуру. Для Рюйша. Иноземец Еншау взялся ее выделать,
много хвастал и уже с год держал ее, все не отдавал, а только просил денег и
шумствовал.  Самого же Буржуа потрошили. Желудок взят  в хлебное  вино --  и
размером был как у быка.  Он  стоял в банке,  в  шкапу. А  кроме того, стоял
скелет господина Буржуа. Велик и, что любопытнее всего, изъеден Венерой, как
червем. Так господин Буржуа был в трех видах: шкура (что за мастером Еншау),
желудок (в банке), скелет на свободе.
     А в третьей палате стояли звери.
     И всякий, кто  заходил  и смотрел, думал:  вот какой блестящий,  жирный
зверь в чужой земле!
     Звери стояли темные, блестящие, с  острыми  и тупыми  мордами, и  морды
были  как  сумерки и смотрели  в стеклянные стенки. Сходцы  со  всей  земли,
жирная шерсть, западники!
     Обезьяна в банке сидела смирная, морда у ней была лиловая, строгая, она
была как католический святой.
     Лежали на столах  минералы,  сверкали земляными блесками. И  окаменелый
хлеб из Копенгагена.
     И всякий,  кто заходил, смотрел  на шкапы  и  долго дивился: вот  какие
натуралии!  А потом  наталкивался на тех зверей, которые стояли  без шкапов.
Без шкапов, на  свободе, стояли  русские  звери  или такие, которые здесь, в
русской земле, умерли.
     Белый соболь сибирский, ящерицы.
     Слон
     Он стоял у белого дома, а кругом люди кричали, как обезьяны, хором:
     -- Шахиншах! -- и падали на колени.
     Потом он стал взбираться по лестнице. Уши тяжелые от золота, бока крыты
малыми солнцами, кругом воздух,  внизу ступени  широкие,  серые,  теплые.  И
когда взобрался, крикнули вожаки ему слоновье слово, и он тогда поклонился и
стал на колени перед кем-то.
     -- Шахиншах! Хуссейн!
     Потом  была  тростниковая  солома  под  ногами, была  вода  в  губах  и
обыкновенная еда.
     А потом  за ним пришли персиянин, араб  и армяне  в богатых одеждах,  и
тогда уж время стало шумное, валкое.
     Он не знал, что Персида шлет подарок  и что  подарок это он. Он  не мог
знать,  что  Оттоман,  Хуссейн Персидский и  Петр  Московский  спорят  из-за
Кавказа, что Кабарда, Кумыцкие ханы и Кубанская  орда -- кто за кого, и один
от другого все пропадают.  Он плыл, стоя на  досках,  и вода пахла, и так он
достиг города Астрахань. Опять стало  много  людей,  и верблюдов, и крика. А
когда его повели по улице, -- а он шел медленно, -- люди бросались на колени
перед ним и мели головами пыль. А он шел медленно, как бог.
     Потом уходили из города Астрахань, и много людей с узлами пошли за ним,
как  идут  богомольцы. Теперь  уж  время  стало холодное  -- воды  много, ни
тростниковой соломы, ни муки, пустое время, и уж многое пропало. Уже вступил
в неизвестную страну.
     И привели его в город не  в город, не то  дома, не  то  корабли, не  то
небо, не то нет. Подвели его к деревянному дому и крикнули слоновье слово, и
опять он стал перед кем-то на колени.
     Тогда по воде вдруг загудело, и прогудело много раз.
     А он шел медленно, как бог, но никто перед  ним не падал. И там, где он
спал, пахло  чужим горьким деревом, было серое время, водка на губах, рис во
рту  и не  было тростника  под ногами.  Больше слонов он  не видал,  а видел
только не-слонов. Потом время стало трескучее. Ветер мычал поверх  деревьев,
сиповатый, чужой. Он не знал  --  не мог знать, -- что это называется: норд.
От этого был немалый холод, и слон дрожал.
     Тогда слон  перестал  скучать  по слонам и стал тосковать по не-слонам,
потому что и те пропали.
     А потеплело  -- его  вывели с Зверового двора.  И многие не-слоны стали
бросать в него палками и камнями. Тогда слон оробел и побежал, как младенец,
а кругом свистали, и топали, и смеялись над ним.
     Ночью слон не спал; с вечера его напоили сторожа водкой. И вот в каморе
рядом  сделалось  глухое дыханье и вздыхательный  рев, ровный. Он  послушал:
львиное дыханье. И он не мог  знать, что это тоже шаховы подарки -- рядом, а
именно: лев и львица; он был пьяный, встал, сорвал цепь и вышел в сад. А сад
был  ненастоящий,  в  нем  не было  деревьев, а  только один забор. Т