а, послушав  сторожей,  он  высунул  длинную  руку,  взял  легко  и
привычно за шиворот Якова, шестипалого, и Яков почувствовал, что идет легко,
как по воздуху, а идет туда, куда указуют.
     И ввел во вторую палату. И там  ослабил руку, державшую за шивороток, и
шестипалый остановился, как маятник, и понял, что спущен с виски.
     И,  не глядя, средним  голосом спросила его толстая шуба. Тогда Яков  в
одно мгновенье стал хитрый и  решил,  что будет  говорить совсем не то,  что
слышал, а что скажет, что  ничего не слышал,-- и сразу решил говорить мало и
выдумывать, и в то же  мгновенье лисья шуба посмотрела на него человеческими
глазами, а глаза были скучные, как уголье,  когда  оно гаснет.  И шестипалый
услышал, что он рассказывает все, что слышал и видел, и удивился, что помнит
даже такое, о чем не думал.
     Тогда  лисья  шуба подобралась,  и скучные глаза  еще раз посмотрели на
голову Якова, на его глаза, на шестипалые руки, на младенца косоглазого, что
стоял тут же в банке,  --  и быстро двинулась, прошумела -- в  портретную. А
дверь закрылась за шубой.
     И  тогда Яков, стоя на месте, где стоял, присунул быстро голову к двери
и поглядел  в замочную  скважину. Шуба стояла как черное  поле, и потом поле
качнулось и медленно пошло: на воск, на подобие.
     И  тогда шестипалый  увидел колебание, что встает воск,  и увидел сбоку
перст,  который  указывал: вон. Яков  успел отшатнуться:  прямо на  него,  в
дверь, выбежал человек в кармазинном, как огненном, кафтане. И он был худой.
А толстая  лисья  шуба волочилась  за  ним, как живой зверь. Он наткнулся на
Якова, на шестипалого.
     Тут взглянули два человека в глаза друг другу.
     Лисья шуба прошла, соболий ворот встал, и нос спрятался.
     Он задел по  дороге китайского бога или же  сибирского  болвана, и  тот
покатился, сторожа бросились поднимать. Не обернулся.
     А потом -- цугами, цугами проехал он куда-то.
     И все складывали шапки и останавливались.

8
     Какая ночь была потом!
     Серая.
     Погода вдруг изменилась -- встал ветер, и все наоборот. То шло к весне,
мелкая погода,  а теперь приходилось ждать либо холода, либо большой воды. И
на небе  не  было обыкновенных  звезд или луны,  а была  одна белая  дорога,
которая кишит малыми звездами.  На  небе молочная дорога, а  земля черная, и
ветер  и  лед; было  хуже  видно,  чем  во тьме.  Эта ночь  была  скучная  в
Петерсбурке. Это кораблям на адмиралтейском  дворе было тяжко; они  качались
на цепях и урчали.
     В  ягужинском доме  теперь  было тихо, потому  что дом  притаился и все
полегли спать; либо полуспали, либо уж спали до дна, до  черноты. Ягужинский
дом был  теперь  как остров  в басне,  который назывался: гора  любезных, до
которой  не  доходят  ведомости,  и  она  окружена тихой  водой. Потому  что
неизвестно, что теперь  будет и  куда  ушлют. А  что ушлют, все думали  так.
Пропал, пролетел, ветреница!
     А ветреница -- сидел теперь  тих,  похмелье  с него спало,  и  пристало
мнение. Он  все  не мог  вспомнить,  что он  такое позабыл. Фонарь за  окном
качался, как утоплый. Потом  он читал свой гороскоп, который  ему  в Вене за
немалые  деньги  составил  астролог по  лбовым  линиям.  И  находил неверное
утешение.
     По гороскопу,  по латитудинам планет, он был горяч и мокротен, и любовь
была  ему от  народа простого,  а  не  от  больших  и властных персон.  Март
знаменовал трудность в его делах,  ради ненавистных гонений  от политичных и
придворных врагов на его интересы, прибыли  и характер. Март как раз  и  был
теперь,  он самый;  а  на  Васильевском  острове  --  враги, и придворные  и
политичные -- все верно. И,  однако, Аригон-звездарь тут же подтверждал, что
вышеупомянутые  враги  не могут  учинить никакого действа,  и  он  останется
сверху, вышний над ними, и победит все противности.
     И вспомнил он  опять безо  всякой данной ему гороскопом причины венскую
шляхтянку, от которой был счастлив, потому что не только был ее любитель, но
и  любим ею. Была гладкая,  чернобровая, неверные  глаза и губы надуты. И та
гладкая, та чванная шляхтянка -- она  в Вене, а он в Санктпетерсбурке,  и их
обоих, как веревочкой, тянет  друг  к другу, по всей географии -- и это есть
государственный  союз  с Веною, всем  нужный и  полезный. Он без нее жить не
может. И того не понимают. Да что уж! Полно. И тому не быть.
     А в  этом году, говорил звездарь, Сатурн обретается при конце Меркурия.
Смертная ненависть министра и его  лукавство. Немилость вышних. Замешание. И
победа. И жизнь  будет расширяться, в  добром счастье,  до  пятидесяти лет и
более.
     И все то -- обман, и даром плачены деньги.
     А венская шляхтянка  далеко, и  что она  теперь делает? Она  в приятных
беседах или лежит больная. А вот что с ним завтра будет -- этого гороскоп не
знает. Он подошел к окну, увидел: олово, ветки,  грязь, дымный воздух, и как
будто кто там копошится внизу.
     И ему показалось: опять его первая жена, изумленная, дура, -- она опять
вырвалась, убежала из монастыря и, задрав подол, бегает вокруг дома и срамит
его.
     Тогда еще раз всмотрелся и увидел: ветки, грязь, тряпье старое, грязная
Флера, несущая в мисе нечто. Махнул рукою и отошел от окна.
     На Выборгских восковых тоже была ночь, ночь фабрическая.
     Анбар стоял замкнут,  все мазанки тоже, и мазанка, где казна, и сарай с
печью.  На дворе две телеги порожние. Солдат Балка полка бродил за сараем --
и вот он услышал тонкие голоса и тогда позвал шведскую собачку:
     -- Хунцват.
     Но  собака не лаяла,  солдат Балка  полка сел на лавку и закрыл  глаза,
подремал. Потом  опять  позвал собаку, и та не явилась.  Он пошел к мазанке,
где была казна, -- и услышал нечто: возня, железный скрып. А когда окликнул,
никто не  отозвался. И вдруг легкий  бег, и  кто-то  огрел его  по  голове и
сказал:
     -- Эй, гранодир! -- и тогда он посклизнулся. Проснулся, увидел:  олово,
ветки, ночь фабрическая, и дверь в  мазанке открыта. Тогда ударил в трещотки
и понял, что грабеж.
     А  на  Васильевском  острове  был  Меньшиков дом  и Меньшикова  ночь. В
большой  теплоте сидел он там и грел  свои  ноги в чулках-валенках у камеля,
который был  кафельный, синий, строен в одно  время с Петровым. Он смотрел в
уголье, оно  томилось, и на свой штучный пол, по которому уголье играло, как
котята. Он  курил длинную свою трубочку и пускал клочьями дым. Он думал, что
устал за этот  год, но не уклонился в старость, а это в  ногах опять явилась
старая болезнь,  скоробудика,  которую лечил  дважды  доктор  Быдло,  да  не
вылечил. И что летом поедет  в Ранбов  отдыхать и дом управить. Будет редить
большой огород, сделает какой-нибудь грот с брызганием и водотечением, или в
саду наставит чуланов мраморных со статуями  и горшками, на крыльце  уставит
новую игру, такую, чтоб шарики  в окошечки  молотами гонять, -- малибанк, --
голубятню художник искусства распишет. А игра эта весьма забавна и задирчива
и вводит в газард.
     Он отдохнет. Пусть будет в Ранбове роскошество, и возьмет себе потешную
охрану  из  мальчишков, -- как у  Салтана,  послы говорили.  Он усмехнулся и
пыхнул трубкою. И цветы сажать.  Он  любил цветы.  Он их в  руке разминал  и
нюхал. И  ему ничего не  нужно. Только  избыть великие  убытки  и  несносные
обиды, которые должен до  времени сносить. И от кого! От ротозея, площадного
человека! Он будет отдыхать в  Ранбове, а саму зазвать, и она пущай играет в
ту игру, в малибанк.  И сватать Марью за  царенка.  Только тогда он  на ноги
встанет.  Тогда он  и Пашке  споет: "Ай, сват-люли!" Полно ему, Пашке, врать
про него:  рыба-лещ, минуща вещь. Попоет  он, Пашка, про леща. На помосте! А
теперь разве его к  самоедам  послать  в Сибирь. Пущай только сама в  Ранбов
едет.  Пьет  она вино  до дрожания  и до  валяния и  много шалит и дурует, а
здоровье все  большое, не избыть того здоровья! А у него здоровье хужеет. Эх
ты, Быдло, Быдло!
     Тут послал кликнуть Волкова и так ему сказал:
     --  О  куншткаморном  деле  урода,  шестипалого. Держать  того  урода в
анатомии негоже. Он востер и  будет с ягужинского лая  говорить. Брать его в
приказ  сумневаюсь,  для  того  что  натуралия,  и  о  нем  все  иностранные
государства  известны.  Переменных речей  от  него  не  чаю. И  класть  того
шестипалого в склянку с двойным вином; класть  его  в спирты; а для того что
такой скляницы большой на  стекольных нету, -- положить в две  скляницы руки
его и  ноги. В двойное  вино. Или в  спирты, как найдется. Но  чтоб  тихо. И
завтра поедешь и поднесешь  ему от меня вина. И для того тихого вина бери ты
апотечную коробочку.
     И улыбнулся:
     -- Для сласти.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
     Я хочу елей во огнь возлияти
     И охотное остроумие твое еще более возбуждати.
Пастор Глюк.
l
     Эта ночь  кончилась,  на  небе явилась краска,  румянец, еще  никто  не
вставал, и мазанки, и  магазейны, и фабрические дворы, и  дворцы,  и  каналы
были как неживые.
     Тогда  дрогнули в мазанках  и во  дворцах  полы от гуда,  и  затряслись
мелким дребезгом стекла.
     И  это был первый  залф, как будто воркнула собака такого размера,  как
река Нева, но еще  не лает. Кто спал, --  те  во сне пошевелились, и  первый
залф не всех разбудил.
     А  по реке, по болотам и  по рощам -- пыхнул второй залф. И  уж это был
лай.
     Тогда все проснулись.
     Полуодетые, еще  в  исподницах, выбегали  девки  на  дворы  и  смотрели
дальным взглядом: что?
     Большие люди  хлопали в  ладоши,  и дворня щетинилась в  нижних жильях:
кто?
     Тогда был еще залф, протяжный.
     И тогда город поднялся на ноги.
     Подскочил герцог Ижорский к  окну, стал смотреть  строгим  взглядом,  и
когда от пятого залфа затряслась земля, он уже переменил три решения. Первое
решение  было  сонное:  что  шведы. Но отменено, потому  что где там  шведам
теперь  нападать,  когда  Каролус в могиле, а со Швецией  трактамен.  И  это
решение сонное.
     Второе решение  было:  Пашка,  Ягужинский.  Он колобродит,  он из пушек
палит. Еще  скорее отменено. Первое,  что  пушек достать не может, а другое,
что не пойдет.
     Третье  решение  было:  большая  вода.  Море пошло  на город и  конечно
затопит и со всем добром.
     Но тут проскакали мимо  окна телеги, а на них  солдаты его лейб-гвардии
полка. И лошади были как полоумные, чуть не на карачках ползли, солдаты били
их  в три кнута, а с телег во все стороны торчали холсты, в холсты по  углам
бил ветер, и эти холсты были паруса.
     Тогда он открыл окно и опытной рукой остановил, крикнул:
     -- Куда?
     Но  те остановиться не  могли,  потому что  лошади  летели  прямо, свои
окорока по  земле  расстилали,  и сделалось  сильное  воздушное  стремление.
Корабли тоже сразу не остановишь. С телег дан мимолетом ответ:
     -- На Выборгские...
     И понял, что великий пожар. Посмотрел на небо -- небо было красное.
     И  зашевелилось  и  побежало.  Лопались  ворота  в полковых  дворах,  и
вылетали  солдаты  и волокли,  как  змиев, великие  заливательные  трубы.  И
набатчик тащил свой набат. Вытащил и ударил в набат. Крюки с цепями несли, и
от того стоял звон цепной, застеночный, и те крюки -- на телеги.
     И дьячок,  что сидел крепко  в своей мазанке  три года, и  дал обет  не
стричься, и  все только урчал низким  голосом, -- он выскочил теперь,  и под
дерюгой  у него был белый голубь.  Потому  что настало время сделать чудо --
бросить того голубя в огонь, -- и огонь  ляжет. Он того  голубя уже два года
припасал. И он шел, гордый, на голове колтун, без шапки, и голубь когтил ему
грудь.
     Великие войлочные  щиты  и  большие паруса  поднял  Литейный двор,  где
бомбенные припасы. И если взлетят на воздух,-- придет старое царство, потому
что  новое,  новый  город,  и  все коллегии, и бани,  и монументы,  конечно,
взлетят.
     И проявился Иванко Жмакин. Он бежал в  легкую припрыжечку, на огонь. Он
эту  ночь  всю  как есть не ложился. И теперь  бежал на огонь.  И  огневщики
бежали  --  тащить, что  придется, -- одежу,  золото  или,  может, попадутся
честные камни или холсты.
     И  верхом  на коне  выехал Ягужинский,  генеральный прокурор, и толстым
голосом кричал:
     -- Гей! Куда?
     И было неизвестно, где огонь. Если огонь на Васильевском острове, нужно
тащить  непременно  и  без  отлагания  --  и   время  как  смерть  --  трубы
заливательные в пруды, потому  что на Васильевском  острове  собственно  для
заливания и утушения накопаны пруды.
     А если на  Адмиралтейском острове, то, покрыв щитами корабельный двор и
огородив парусами  ветер,--  крючьями  растаскивать  все горящее, что бы  ни
горело, потому что государственный флот в опасности.
     Но  огня там не было. И,  стало быть, --  где  был огонь? И огонь был в
Литейной  части.  А артиллерия  главный  апартамент  государства,  и  лопнет
артиллерия -- гибель городу, и конечная гибель.
     Тогда все телеги поскакали в Литейную часть.
     И огонь уже подбирается к Литейному двору, и уже мазанки выгорели. Уж к
бомбенному сараю огонь идет.
     Так  кричали  друг другу.  И храбрые скакали вперед, а трусы  ударялись
назад. И было много и тех и других.
     Появились на улицах кареты, но без гербов и литеров:  убегали из города
иностранные  господа, потому  что думали, что пришли калмыки,  калмыцкий хан
взял город.  Они тихо  ехали, спрятав  носы в  шубы  российских  медведей, и
смотрели  кругом с  иностранной гордостью  и  боязнью.  Деньги у них были  в
шкатулках.
     И нетчики, мелкие, бежали за город  в колымагах, те  бежали безо всего,
спасая единственно свою жизнь.
     Господин граф Растреллий проснулся после того,  как девять раз  обернул
свой стакан, и  под  конец его  разбил  -- схватил  свою  последнюю работу и
выбежал  на улицу  без  шляпы. А  работа  его  была  не  баталии и не медный
какой-нибудь  благородный  портрет,  а  просто он  отлил  из  бронзы  малого
арапчонка. Арапчонок пузастый, со смехом на  щеках, а пуп большой. Отлил  он
его для  пробы, чтобы испробовать бронзу, а вчера сказал Лежандру перетащить
из  формовального  анбара  и,  осмотрев,  решил:  прилепит  к бронзовому  же
портрету какой-нибудь благородной женской особы, у ног, потому  что  женские
особы любят здесь арапчат, а малая фигурка даст знак, что под платьем голое,
и еще даст смех.
     И теперь утром он сунул ее под мышку и выскочил.
     А малый восковой  всадник, модель, сделанная  для отлития  из бронзы  и
бессмертной славы, остался дома  и мог во время  такого пожара быть украден,
или растоптан, или даже мог растаять.
     Кругом был истинный ад, но не тот, уже надтреснувший, с людьми, которые
были обвязаны  змеями, какой нарисовал  в капелле Михаил Анжело,  а  другой,
чужой, русский ад,  составленный  из конских  морд, детей, солдат и  морских
парусов на суше.
     В Литейной части остановились телеги. Подняли ветхие заплатанные паруса
перед Литейным двором, для того  чтобы огородить ветер,  и они надулись. Как
будто другой  флот  собрался убегать  от  новых шведов. Телеги сгрудились  и
далее не могли идти,  но скрыпели от напруги. А  жеребцы заголосили,  кобылы
стали лягаться.
     Растреллий  прокаркал нечто, но на него  никто не обратил внимания... И
тут его кто-то сзади сильно обхватил, и это был трепещущий господин Лежандр,
подмастерье.  Господин  подмастерье  был  потерянный   человек,  он  плакал,
требовал  проходу  и кричал, что они иностранные  художники искусства, но на
него никто не смотрел. А куда идти -- сам Лежандр не знал нипочем.
     Господин граф  Растреллий несколько потемнел. Он был пришлец, перегрин,
первой  родины  не  помнил,  во  второе  отечество  возвращаться  не  желал.
Приходили  странные  времена к варварам,  и неизвестно,  что за паруса и для
чего они нужны именно на суше. Может быть, это такой бунт?
     Тут  конь  наехал  на  него.  И мастер вдруг окрысился  и двинул сильно
кулаком  в ту  морду. И конь забился, стал косить, в морде явились  боязнь и
понимание,  сильно  обозначились жилы,  грива запуталась,  это  был  битюжок
полковой --  и  вот тогда  мастер увидел,  что такие жилы и такие ноздри  он
сделает на памятнике, где будет представлен всадник.
     -- Что вы кричите? -- сказал  он вдруг Лежандру. --  Что вы плачете? Вы
болван. Это  просто военные  репетиции. Вы  видите  паруса?  Это  военные  и
морские репетиции.
     И он вернулся в свой дом, и с арапчонком.
     В куншткаморе  было  разорение.  Балтазар  Шталь, гезель, схватился  за
голову  обеими руками  и  стоял в палате, как китайский идол. Двупалый тащил
оленя  на двор. Сторожа, вытащив щиты, помавали. И другой двупалый, зароптав
и пророкотав невнятное слово, снял  с полки скляницу с младенцем и бросил  в
окно.  Младенец летел на улицу. И наконец, услыхав, что Литейный двор горит,
бросились все, ища спасения, вон.
     Яков только успел обуться и  завязать пояс, денежный,  и тоже выскочил.
Он пробрался вслед за сторожами, потом отстал. Осмотрелся -- кругом солдаты,
кони, вилы и крючья. И Яков быстро ухватил  с телеги чьи-то голицы и напялил
на руки, а солдаты стояли на телеге, задом к нему, и кричали:
     -- Тащи!
     Это они кричали про трубы заливательные.
     Теперь от был в  голицах, и  теперь  он  был не  шестипалый, а был  как
пятипалый,  то есть как  все люди.  И  он  засмеялся и стал  тащить какую-то
трубу.
     А огня  не было  видно  нигде, дома стояли.  И вдруг  в него, в  Якова,
попала вода, и  жеребцу  рядом  залепило всю морду  водой, он скалил зубы  и
кричал, будто хотел свою голову отвертеть и бросить.
     Все побежали.
     И когда Яков  много отбежал, он увидел, что паруса опущены,  и услышал,
как поют телеги: пел деготь от тихого хода. И телеги уплыли.
     Он посмотрел на ноги -- обуты. На  руки -- в  голицах. И  пояс при нем.
Тогда он зашагал к харчевне, потому что  был голоден, и спросил у маркитанта
саек  и  калачей,  потом купил  печенки  гусачьей,  рыбьей  головизны,  теши
виноградной -- и стал есть,
     Он медленно  ел и жамкал, и так он ел час и два часа. И  потом съел еще
сычуг телячий, а больше не мог. И когда ел,  не снимал голиц, и голицы стали
как натертые ворванью.  Вытер руки о  порты и понял, что брюхо полно едой, а
руки свободные. Потом ушел.
     Набаты замолчали, и  только малые барабаны сыпали  военный  горох.  А в
городе смеялась одна женщина, до упаду и до задиранья ног. И  переставала, а
потом опять будто кто хватал ее за бока, и она опять падала без голосу. И та
женщина была сама Екатерина Алексеевна, ее самодержавие.
     Потому что сегодня  было  первое апреля,  и это она подшутила, чтоб все
ехали и бежали кто куда и не знали, куда им идти и ехать и для чего.
     Это она всех обманула, как был обычай во всех иностранных государствах,
у знатных особ, первого апреля подшучивать.
     Уже два месяца прошло с тех пор, как хозяин умер, да и зарыли уже его с
две недели. И траур был снят.
     И ее смех был так захватчив, что ее водой отпаивали и давали ей  нюхать
уксус четырех разбойников. А кругом все фрейлины лежали вповалку, изображая,
до  чего прилипчив  ее  смех. И  все были  неодетые, а и почти голые,  груди
наружу, потому что лень было  с утра одеваться, а до  вечера  далеко. Многие
даже тихо дрыгали  ногами, а одна все  морщила брови, и ее лицо  становилось
все  в морщинах,  как будто  ей больно, -- до того ее  смех  забрал. И смеха
такого  большого у  этой фрейлины  не  было,  потому  что она  сама  вначале
испугалась. Она и не смеялась, а только говорила:
     -- Ох, я надселася.

2
     А Яков  ходил по Петерсбурку, и от каналов у  него голова кружилась: он
никогда не видел таких ровных и длинных канав.
     На свинцовые  штуки  по  Неве не посмотрел,  уже довольно насмотрелся в
куншткаморе.  Ходил  из  повоста в  повост  --  и Адмиралтейский  остров,  и
Васильевский, и Выборгскую -- он  все их считал  за повосты, за деревни,-- а
между повостами были реки, рощи, болота