к хиреть, как бы назло, и смотреть жалко в глаза -- это скучно становится.
Дано ж ему, Волкову, денег и маетностей -- все за ту ночь. Зачем же хворает?
     Герцог Ижорский сказал министру:
     -- О полегчании по табацким делам указ заготовил ли? И о ноздрях?
     Тут Волков сунул ему в руки два листа, и те листы герцог взял осторожно
в обе руки и далеким взглядом поглядел в них.
     Печатанные  новою  азбукою  листы  он понимал, как держать,  потому что
начинались они  всегда с  больших  литеров.  Бывали  и другие приметы: внизу
линии литерсетерсы,  чтоб  не ошибиться,  ставили  слово,  которое потом шло
первым на  другую страницу, и по тому  бесстрочному словечку тоже легко было
заметить, где в странице голова, где ноги.
     А тут дал  рукописание,  и до того ровное, без титлов  и хвостиков, как
горох  с  мякиной.  И  министр, господин  Алексей Волков, жалостно  смотрел:
светлейший глаз постреливал осторожно по  бумагам, с одного листа на другой,
а руки держали те бумаги вниз головами.
     -- Пестрит, -- сказал герцог, --  ты мне  скажи  поскорее, меня в Сенат
ждут.
     Волков указал перстом на бумагу, с испода:
     --  Екстракт   табацким  делам  и  указам,  прежде  бывшим,   в   бывое
царствование. И бывым делам по ноздревому вынятию.
     Встал  принц  Александр  и  посмотрел в  желтое лицо, скучное  даже  до
зевоты.
     --  Ты  мне мертвых  листов не носи, -- сказал он. --  Полно тебе. Указ
ноздревой чтоб сегодня был. Чтобы ноздри вынимать не до кости. И по табацким
делам.  Простой табак, и витой, и крошеной --  пусть все без страха продают.
Читать с барабанным  боем  после обеда по всему городу и  по Мье-реке.  И по
слободам.

5
     А город стоял,  и  вдруг снег стаял. И люди ходили по  улицам, а  улицы
сильно  потели,  потому  что  были  немощеные.  Их еще ногами  не так гладко
притоптали,  только  тропки вдоль улиц были  притоптаны,  являлись в улочных
концах и кочки. Вокруг Невской перспективной  дороги  болото сильно  потело.
Утром был  такой  туман, как дым, как будто все  сгорело; а пожаров не было.
Люди тогда много в Петерсбурке говорили об  этом: отчего так земля потеет? И
что  легче  с  дровами,  потому  что  стало  теплеть. Стало больше  людей  в
Татарском таборе, на вечернем толчке. Они шли на теплоту.
     В  гостином ряду была  большая гостиная торговля, денная, а в Татарском
таборе, на горелом месте -- и вечерняя. Тут происходило толкучее волнение. И
торговля  любила  место.  У  самого кронверка двадцать  лет назад  построили
лавки,  и  там торговля была  скучная,  лавки новые;  висит узда, новая, или
торговое платье -- строгий  товар. Мало крику, и  не заводилась грязь. Тогда
ряды сгорели.  И как  они сгорели, это дело зашевелилось, оно пошло. Явились
шалаши горелые, из горелых досок, пришли татары -- ветошные люди,  армянин с
армянского  торгу,  захудалый,  и   доставил  в  закоулке   лавку  полпьяный
мастеровой  человек, чтобы зубы  выламывать.  Он  был шведский  или немецкий
человек, и все его уже знали в  Петерсбурке.  И  вокруг был крик и тишина, и
потом: "ох!" -- и зуб выломан. Он  продавал и апотечные  товары, тут  же  на
земле  расставил фляжки. Ходил и на дом, если кто  попросит, --  руду метать
или спускать волоски,  потому что был еще и рудомет. Он был цырульник. И там
было много народу. Сделались щели  торговые и закоулки, разные купецкие дыры
и ямины. Развалы стали. Явился крик, клятва  и ротьба. Воровство завязалось.
Уже васильковый  кафтан  за кем-то гнался  и снимал фузею,  а  ему  кричали:
струна барабанная! Воздух стал густой, человеческий.
     И началась грязь, дело стало обрастать. Под  ногами, и  по прилавкам, и
на руках. Грязь была разная: калмыцкая, сухая заваль -- от конских приборов,
и татарский лоск от ветоши, а потом жирная и мясная грязь, тут же  и потрохи
и мертвечинка. И это было указом генерального полицмейстера вовсе запрещено.
Нельзя  продавать  битое  мясо необряженное,  мертвечину должно  убирать,  а
торговцам битым ходить всем в белых мундирах -- для  великой  чистоты. И  за
мертвечину три рубля штрафных, а за остальное тоже штрафы, и кошками бить, и
на каторгу. Но не исполняли. И тут же, за площадкой, был еще ряд, его звали:
душной ряд. От  него дух  шел. Весы тут были неорленые, посуда немеряная,  и
живой  товар -- весь мертвый. И тут из рук в руки тащили друг у друга убоину
и кричали:
     -- Гей!
     -- Товара не ломай!
     Тут у бадьи стоял  купец и продавал  всем квас, пустой товар. Пирожники
кричали, а пироги  были обмотаны  тряпьем, как  грудные  дети.  Тряпье  было
ношеное, и в нем была теплота, она тоже стоила денежку: холодные пироги были
дешевле. А рядом  -- финский мужик из деревни, что за островом,  и  у него в
кадушках  сало, богатый мужик.  И кто  хотел купить,  тот  пальцем  это сало
умазывал и клал палец  в рот. И тогда на него смотрели. Он пробовал товар. И
глаза у него  тогда раскрывались беспокойно, как  будто человек в первый раз
увидел  такое  небо, и такой город, и толкучие ряды,  тот Татарский табор. И
еще  раз,  и глубже  совал палец  в бадью,  и  опять клал его  в  рот. И все
глядели, как покупающий человек смотрит товар. И медленно двигал  он языком,
и что-то там делалось у него во рту, и он останавливался. Он тряс головой:
     -- Негоже!
     И его нет. Он толчется, он сбрую приторговывает. И вдруг продает старые
порты.
     И   люди  были  разные.  Торговые  и  мелочные  люди.  Они  не   любили
василькового цвета, не любили площади, и меры не любили, а любили щель, были
защельные; они были толкучие люди. И были такие торговые люди, что торговали
ветром. Они устали из  портов, из  карманов удить, они с голов шапки тащили.
Тогда человек,  который толокся,  -- вдруг понимал, что  его голове холодно,
что у него волос от ветра шевелится, и хватался обеими руками за шапку.
     И нет шапки.
     Тогда он кричал:
     -- Воры!
     И все начинали кричать:
     -- Воры!
     И медленно являлся тогда васильковый кафтан, зеленый камзол. Картуз был
на  нем васильковый, и епанечка васильковая,  а шпага  с  медным  ефесом. Он
являлся  ловить воров. И тут же ловил вора,  если  он попадался, и тогда все
глядели,  что  будет, --  и  если приходили  на  помощь  другие  васильковые
кафтаны, вора тут же и клали, носом вниз, руки  ему заворачивали и  били его
морскими кошками по спине.
     Но  сами они были нескоры, штаны васильковые,  васильковые картузы, они
тех воров  догнать не торопились, чтобы скоро идти на помощь, на  секурс,  у
них  не было  такого  духу. Как Агролим  говорит  в  комедиальном акте:  "Не
мешкаю, шествую, предъявлю, конечно", а сам стоит на месте.
     А теперь грязь  теплая, и мяса в мясном и мездреном ряду стали темнеть,
томиться -- наступила весна. Мастеровые люди посматривали, и потому что было
тепло, они высматривали вещи  не самые нужные, а вещи тонкие и которые давно
уже  собирались купить, а потом все забывали; торговались долго, а  покупали
внезапно,  и  потом жалели,  что  купили.  Они  ходили  больше по  железным,
игольным, юхвенным делам.
     А нетчиков  было мало в новом городе, они туда не шли, им мешало, что в
Петерсбурке земля потеет и  пускает туманы. Большие нетчики сидели в Москве.
Но  как  стал  легкий дух,  ходили малыми  стайками и  здесь, по  Татарскому
табору,  малые нетчики. Кто при дяде или тете состоял, или приезжал временно
из вотчины, или здесь в Петерсбурке  таился. Зимой  сидели крепко, а к весне
вышли. Они пересыпали с утра,  потом  вставали,  пересемывали,  и  время  их
щемило,  что  много времени: час, другой -- и никого, и ничего, и далеко еще
до  едова. От  этого  у них была  меланхолия.  Тогда они враз  бросались  на
Татарский табор  смотреть разные вещи и прицениваться или  ломать себе зуб у
мастерового зубных дел, если зуб болел. Подышать тем весенним духом в душном
ряду  пли  в  вандышевом, поплескаться  у  манатейных  дел, у  шапошных  или
золотых.
     Слепые старцы проходили. Им давали по луковке.  Нищета слезилась и пела
вдоль по  стенкам. И легкой поступочкой тут  прошел Иванко Жузла,  или  Иван
Жмакин, он никого не задел, не  толкнул, ничего не сказал. Он только  глядел
на всех, и его взгляд был  не верхний  и не нижний  -- он был  средний -- на
руки и на то, что в руках. И только потом смотрел в лицо. Так он увидел руки
в полумундирных рукавах: дерюга, а  поверх дерюги форменные красные обшлага,
и  усмехнулся. А  в руках был вощаной  круг -- и  Иванко сделал  тут шаг и в
сторону кивморг, одному своему человечку.
     Потом он приценился к воску,  помял, колупнул  -- круг был  крепкий, не
поддался -- и посмотрел в лицо отбылому солдату Балка полка. Спросил про то,
про се, потом отвел в сторону. Он  назвал солдата гранодиром, и солдат Балка
полка выпятил грудь вперед. Потом он свел солдата в фортину, запить продажу,
и прошел у самого носу, мимо  каптенармуса генерал-полицмейстерской команды,
василькового картуза, и даже ему мигнул.
     Там солдат  Балка  полка  долго  с ним глотал, и  восторгнулся, и  стал
рассказывать про музыку и про шквадронцы, как он в кавалериях воевал, как он
не пошел в бомбардирскую науку и почему, а теперь сторожит, а с ним еще трое
и пес шведской,  и он никого не боится, что хоть бы завтра он один сторожит,
а те трое пойдут гулять со двора, что он солдат Балка полка, вот он кто.
     -- Пес шведской? -- спросил Иванко, --  вот меня в смех взяло. А скажи,
гранодир, как того пса шведского звать? Хозяин собачий,  швед, под  Полтавой
он, видно, швед, пропал?
     -- Звать пса Хунцват,  а где Полтава, того  не знаю, --  сказал  солдат
Балка полка, -- не слыхал.
     Но тут Иванко скучно  взглянул на солдата, отдал ему в руки его вощаной
круг и  сказал, что на фурмы воск этот не идет и  для того он  купить его не
хочет, и поплыл с ножки на ножку.

6
     Когда случился тот неслыханный скандал, тот крик, и брань, и бушевание,
те язвительные и зазорные взаимные обзывы: хунцват, вор, шумница и другие, и
явилась  драка,  ручная  и  ножная,  между  первыми  людьми  государства,  с
подножками,  а  потом с обнажением шпаг, и  конец  драки:  разъем от  господ
Сената, -- в то время была теплая погода.
     И когда он ехал домой, он  вначале не мог отдышаться,  в ушах был звон,
дыхание  в  ноздрях, а не в груди, и  губная дрожь. И он велел себя  возить.
Тогда  мало-помалу он  почувствовал облегчение и заметил,  что  по Неве идет
сквозной дым, как  нагар на сливе, воздух  потонел,  потом сказал свернуть к
Летнему  огороду. Проехал  вдоль по Невскому  перспективному  болоту  -- там
несоженые  березы  уже  пустили  клей. Понял,  что  они через  месяц  станут
раскидываться. От этого голова остыла, и когда приехал домой, не стал метать
руду, не позвал господина  Густафсона дуть  в пикульку, но заснул внезапно и
не успел заметить, что устал и правая рука болит.
     Назавтра поехал  кататься, еще  не заходя  ни  к  кому, -- и повстречал
Апраксина,  хотел его поздравствовать, а тот свой нос отвернул. Апраксин был
обжора, он  был  вор,  но  от этого отворота, от  этого  Апраксина  носа  он
потемнел и ни к кому не заехал.
     И все его оставили.
     В  ту же ночь он начал шумствовать,  с раздираньем платьев  и с созывом
всего дома, с пикулькиными собачьими свистами, с большими пениями, с пальбою
по  тапетам и в потолок, в самый плафон, где была нарисована актерка в своем
виде. Актеркин живот прострелен и все другое.
     И назавтра вышла из ягужинского дома, из той ягужинской люстры, команда
не команда, свита  не свита -- вышли люди с ружьями, со свистами, с  пением,
человек даже до двадцати.
     И впереди всех шел Павел Иванович, господин Ягужинский, при звезде, при
ленте и со шпагою. Он качался на ногах.
     С  великим  ужасом бежали от них  прочь  прохожие люди,  и  сворачивали
лошадей люди проезжие,  и от них бежали десятские, и рогаточные караульщики,
а полицмейстерской команды сержанты и каптенармусы смотрели разиня рот, руки
по швам.
     В  той  свите   господина  Ягужинского  был  шумный  шведский  господин
Густафсон, и он дул с аффектом, во всю силу -- в пикульку.
     А другие, пройдя  по Невской перспективной  дороге,  стреляли  в  птиц,
потому  что  уже  прилетели болотные  утки, и  это было запрещено  указом. И
набито много дикой  птицы, а две пули попали в  мазанку. И тут же господа из
свиты пускали струи на землю и кричали разные слова.
     И эта свита  с  господином прошла  по  улицам,  как наводнение  или  же
ураган, называемый смерчем.
     Явилось по пути  нестройное пение. Люди эти  пели все вместе, хором;  и
только с трудом можно было расслышать слова:
Любовь, любовь приносили,
Жар и фимиан!
     А потом один хриплым голосом возносил:
Престань ты прельщати
И вовсе блазнити;
Ты бо мя
Ничем утешаешь!
     И потом, хором, ревом:
Любовь, любовь приносили,
Жар и фимиан!
     И  хотя  песня была любовная,  но при пикулькиных отчаянных  свистах  и
беспрестанных ревах и вздохах это пение было грозное для слуха.
     И никто не  успел  опомниться, как прокатилась  вся  свита, или, иначе,
команда или компания, до реки и перебралась  за реку, и  ее донесло до самых
Кикиных палат.
     А  впереди всех шел скоро, и ветер его подталкивал  сзади,  при звезде,
кавалерии и шпаге, и в руке  на отвесе тяжелая тросточка или же дубинка,  --
сам господин генеральный прокурор, и у него было тяжелое лицо.
     И так не успели ничего понять ни сторож,  старый солдат, ни другой -- и
в  анатомию,  в  куншткамору  ввалилась  вся   компания,  вся  команда.  Но,
ввалившись, ослабела. Потому  что спокойно глядели на них утоплые младенцы и
лягвы и улыбался мальчик, у которого  было видно  устройство мозга и черепа.
Это была наука. И они отстали в передней комнате, и  там же стояли сторожа и
глядели и тряслись, чтоб не было  покражи натуралий  или ломки и порчи, чтоб
никто  не унес  в кармане склянки или  какой-нибудь  птицы.  И тут же стояли
двупалые и  смотрели  на шумных  людей человеческими  глазами.  Но  они были
дураки,  и  тоже  тихие. Балтазар  Шталь выступил  вперед  и сказал  голосом
ослабевшим и хрипким:
     -- Я как апотекарь...
     Но, не глядя  на  него, господин генеральный прокурор прошел далее. И с
ним только двое двинулись из его свиты, шведский  господин  Густафсон  и еще
один.  И  за  ними пошел  шестипалый  Яков. Он шел за господином Ягужинским,
вытянув голову, как идет охотничья собака, нюхнувшая  дикую птицу, покорно и
затаясь в  себе. Потому  что  живая  птица  влетела  в  куншткамору,  дикая,
площадная,  толстая, в голубом шелку, и со  звездою,  и при шпаге, и это был
человек, и он не шел, он летел. В палате, где стояли разные сибирские  боги,
с  обманными  дудками, -- застрял  еще один  человек.  И в портретную палату
влетела та толстая птица  со слепыми  мутными голубыми глазами  и вошли  два
человека: шведский господин Густафсон и Яков, шестипалый, урод.
     И,  влетев  в портретную,  Ягужинский  остановился,  шатнулся  и  вдруг
пожелтел. И, сняв шляпу, он стал подходить.
     Тогда  зашипело и заурчало, как в часах перед боем, и, сотрясшись, воск
встал,  мало  склонив голову,  и  сделал ему  благоволение  рукой, как будто
сказал:
     -- Здравствуй.
     Этого  генеральный  прокурор  не  ожидал.  И,  отступя, он  растерялся,
поклонился  нетвердо  и  зашел  влево.  И воск повернулся тогда на длинных и
слабых  ногах,  которые  сидели  столько  времени  и  отерпли,   --   голова
откинулась, а рука протянулась и указала на дверь:
     -- Вон.
     Гнев он понял -- он был его денщик и умел утишать гнев -- это он первый
узнал, что его  гнев проходит от прекрасного женского лица,  но  тут не было
женщин,  а был олень и другие  скучни. И, сделав движение, которое тот любил
-- руку к груди, -- он стал его уговаривать: что больше  не к кому идти ему,
Павлу Ягужинскому, Пашке, и  что он для того  пришел к  персоне, хоть тихо и
мало поговорить или хоть поглядеть, и чтобы  он его не гнал, что он сейчас в
шумстве, уже два дни  и не по своей вине, -- и так он мелким шагом дополз до
середины, и тогда воск склонил голову, а рука упала.
     И Павел  Ягужинский  стал  говорить, и он стал жаловаться,  а  шведский
господин Густафсон стоял важный и пьяный и не понимал, а урод  слушал  и все
понимал.  А тот  все  толще  говорил и под  конец  уже кричал, а воск стоял,
склонив голову.
     -- Истинно не я, а именно он! Первый  заводчик  всем блядовствам, и его
мастерство в  том,  чтобы всех  до последнего  обмануть и  заграбить, Корону
роняет,  ей руки выцелует: -- осударыня! --  а  сам и  женит и разводит,  на
королевства  сажает,  а у  других  отнимает и Короне приказывает! И  уже все
вдвоем, и день  и  ночь!  Боярскую толщу вызвал, вор!  Листы  твои  мертвыми
зовет! Сказал мне арест, шпагу вынув. Чего отроду над собою не видал!
     И он заплакал, из голубых глаз поползли слезы, как смола, и, утерши нос
и  над собою  рыдая,  весь  покривясь от жалости к себе,  он крикнул во  всю
ягужинскую глотку:
     --  А кто  адского сына натуральный  отец? --  Конюх!  И воск,  склонив
голову в жестких Петровых волосах,
     слушал Ягужинского. И Ягужинский отступил. Тогда воск упал на кресла со
стуком, голова откинулась и руки повисли. Подошел Яков, шестипалый, и сложил
эти слабые руки на локотники.
     И тогда, сделав усилие, с дикостью  посмотрел вокруг  пьяный и  грузный
человек,  который  сюда птицею  влетел,  --  и  увидел  шведского  господина
Густафсона и пришел в удивление. Обернулся вбок и увидел собачку Эоис.
     И все еще не соображая происшествия, он протянул руку, встал и погладил
собаку. И так ушел, ослабев.

7
     Прошел верховой слух.
     Из средних людей мало кто понял:  были заняты своим делом, и до них еще
не дошло. Низового  слуха вовсе не было или  был, но малый.  При кавалерии и
ленте,  шумный  --  это  все  видано  не  раз и  слыхано.  Шведский господин
Густафсон не понимал по-русски, да и не весьма был затронут всем, потому что
ко всему привык, и его занятие  было -- музыкальная игра. За игру он получал
в ягужинском  доме  сервиз --  уксус,  дрова,  свечи  и  постель. Сторожа  в
куншткаморе смотрели за  вещами, как бы кто  не уронил  какого младенца  или
обезьяны в склянке, и для  них это было верховое шумство, по весеннему делу.
Они в  портретную  не  входили. И  оставался Яков, шестипалый.  В нем теперь
сидел  низовой слух, как запечатанное вино. Он видел и слышал, он сложил  те
руки на локотниках.
     Когда князь Римский, после  обнажения шпаги,  -- приехал домой, румяный
от озлобления крови, --  он не знал: как ему быть. Был бы жив сам, он тотчас
бы  к нему поехал, упал бы  на колени и пустил бы взгляд, тот вялый и косой,
против которого тот не мог стоять даже до конца. И положил бы его, Пашку, на
плаху, а потом, может  быть, и простил бы.  А теперь? Теперь  полная свобода
класть  его со всеми потрохами на плаху,  и  дом  бы его прибрать, кабацкого
шумилки. Но слишком свободно, и что-то не хочется.  Когда слишком просторно,
это  неверное  дело. Он  еще с баталий это знал. Не  к Марте же ехать,  не к
Катерине. И он поехал домой.
     Он был зябкий, кровь его становилась скучная, он уклонялся в старость и
все не снимал зимней шубы и прятал в ворот нос.
     А потом, когда министр господин Волков доложил о куншткаморе, он поехал
в куншткамору.
     В загривчатых своих лисах,  ворот  пластинчатый, соболий,  упрятав нос,
поскакал он туда.  И когда выглянул этот нос, вострый, как тесак, из лис, --
стало  тихо так, что  показалось: только  олень  еще  мало  дышит да, может,
обезьяна в банке, а люди давно перестали.
     И тут выступил господин Балтазар Шталь, гезель, и сказал без голосу:
     -- Алтесса, я как апотекарь...
     Но не смотрел на него и ничего не сказал немцу.
     И, обратив свой нос к двупалым, увидел, что дураки.
     Стал средним голосом спрашивать сторожей. А сторожа отвечали и слышали,
как стучит сердце у оленя.
     Тогд