огда он
поломал забор и пошел на Васильевский остров. Там он стрекнул по дороге, как
неразумный младенец, за ним побежали,  а он все набавлял шагу. В него метали
щебень, щепье, камни, доски. И когда ему стало больно, глаза у него застлало
кровью, он  поднял хобот и пошел вперед, как  в строю, как будто  рядом было
много  слонов.  Он поломал чухонскую  деревню,  и  тут его поймали и ударили
ногой в бок. Его опять свели на Зверовой двор.
     He-слонов  становилось  все  меньше,  их  глаза  являлись  все  реже, и
последний  не-слон часто шатался, кричал,  как  обезьяна,  и ударял ногой  в
слоновье брюхо. А хобот повис, как ветер, и лень его поднять, чтобы отогнать
ту последнюю обезьяну.
     Тогда слона стали мало кормить,  он стал опадать с тела от бедной еды и
лежал сморщенный, серая  кожа была на нем как ситец на старухе, глаз красный
и дымный и более не  похож на глаз.  Оп  ходил под себя, его недра тряслись.
Такие просторные!  И весь  обмяк,  стал как грязная  пьяница, только дыханье
ходило в боках.
     Тогда он умер, шкуру сняли и набили, и он стал чучело.
     Различные минералы великой земли лежали на столах.
     Неподалеку стоял африканский осел -- зебра, как калмыцкий халат.
     Морж.
Лапландский олень, Джигитей
     Великая Самоядь послала  гонцов в Петерсбурк, и самоеды шли на оленях и
стали  на Петровом острову. Много деревьев и довольно моху. Один  раз зажгли
большой огонь, плясали,  били в  ладоши и  пели.  Джигитей не мог знать, что
умер король самоедский и нет  более, он  только нюхал  дым.  Потом пришли  к
Джигитею.
     -- Джигитей-ей-ей!
     Ветер был во  рту, и олень ел  его вместо моха, пока не  стало  больно,
потому что досыта наелся. А его все кололи в бок, вожжи все пели, он ел и ел
ветер и больше не мог.
     И когда доскакал до некоего места, кругом кричали:
     -- Король  самоедский, -- а с  него сняли  лямку,  и человек гладил его
иршаной рукавицей, а он упал.
     Оп  упал, потому что объелся ветром, и умер, и шкуру сняли, набили -- и
он стал чучело.
     Лежали минералы на столах.
     Стояли  болваны, которых ископал  Гагарин, сибирский  провинциал. Хотел
достать из земли  минералов, а ископал  в Самарканде медные фигуры: портреты
минотавроса, гуся, старика и толстой  девки. Руки  у девки как копыта, глаза
толстые,  губы смеются,  а в копытах своих держит  светильник,  что когда-то
горел, а теперь не горит.  А у гуся  в  морде сделана дудка.  И  это боги, а
дудка сделана, чтоб говорить за бога, за того гуся.  И это обман. Надписи на
всех как иголки, и никто в Академии прочесть не может.
     Жеребец Лизета, самого хозяина. Бурой шерсти. Носил героя  в Полтавской
баталии, был ранен. Хвост не более десяти вершков длиною, седло обыкновенной
величины. Стремена железные, на полфута от земли.
     Два пса -- один кобель, другой сучка. Самого хозяина. Первый -- датской
породы, Тиран, шерсть бурая, шея  белая. Вторая -- Лента -- аглицкой породы.
Обыкновенный пес. Потом щенята: Пироис, Эоис, Аетон и Флегон.
     А в подвале человеческие вещи: две головы, в склянках, в хлебном вине.
     Первая  называлась Вилим Иванович Монс, и хоть стояла на колу с месяц и
снег и дождь ее обижали, но можно  еще было  распознать, что  рот  гордый  и
приятный, а брови печальны. А он такой и был, и даже в самой  большой  силе,
когда со  всех сторон были ему большие дачи, когда он с хозяйкой леживал, --
он всегда был печальный. Это сразу было можно по бровям признать.
     Ах, что есть  свет, и  в  свете,  ах, все противное,  Не могу жить,  ни
умерти, сердце тоскливое.
     Может,  он хозяйку и  не любил? А только для больших дач и для  будущей
фортуны с нею лежал? И в это время сам ужасался своим газартом и ждал беды?
     А вторая голова была Гамильтон -- Марья Даниловна Хаментова. Та голова,
на которой было  столь ясно строение жилок, где какая жилка проходит, -- что
сам хозяин, на помосте, сперва  эту голову поцеловал, потом объяснил  тут же
стоящим, как много жил  проходит от головы к шее и обратно. И велел голову в
хлебное вино  и в куншткамору. А раньше с  Марьей леживал. И она имела много
нарядов, соболей, каталась в аглицкой карете.
     А теперь за ними двумя  ходил живой урод  сверху  и  привык к  ним.  Но
посетителям до времени их не показывали. Потому что хотя были ясны все жилки
в головах, но это было домашнее дело, нельзя было  каждому -- и даже большим
персонам -- выказывать свою домашность.
     А в малой  комнате были еще птицы -- белые, красные, голубые и  желтые.
Сама голубая, хвост черный, клюв белый. Кто ее такую поймал?

3
     Указ  о  монстрах  или  уродах.  Чтобы  в  каждом городе приносили  или
приводили к коменданту всех человечьих, скотских, звериных и птичьих уродов.
Обещан платеж, по  смотрении. Но мало  приводили. Драгунская вдова  принесла
двух младенцев,  у  каждого по  две  головы,  а спинами срослись.  Сделан ли
платеж малый или что другое, -- но  в таком великом государстве более уродов
не оказывалось.
     И тогда  генерал-прокурор, господин Ягужинский,  присоветовал ввести на
уродов  тарифу, чтоб  платеж был  справедливый. Плата  такая: за человечьего
урода по 10  рублей, за скотского и звериного по 5, за птичьего по 3. Это за
мертвых.
     А за живых -- за человечьего по сту рублей, за скотского и звериного по
15, за птичьего урода по 7. Чтоб не слушали нашептов, что уроды от ведовства
и от  порчи. Чтоб доставляли в куншткамору. Для  науки. Если  же  кто  будет
обличен  в недоставлении -- с того штраф  вдесятеро  против  платежа. А если
урод умрет, класть его в  спирты. Нет спиртов -- класть в двойное вино, а то
и в простое и затянуть говяжьим пузырем. Чтоб не портился.

4
     Многие стали косо смотреть: нет ли где монстра или урода? Потому что за
человечьего урода платили по сту рублей. Стали косо  смотреть друг на друга.
Особенно смотрели коменданты и губернаторы.
     Встречались  монстры.  Князь  Козловский прислал барашка,  восемь  ног;
другого барашка, три глаза, шесть ног. Он ехал по дороге,  видит --  пасется
баран,  а у него ног не то шесть, не то осмь, в  глазах рябит. Думал, что от
водки, и проехал  мимо  -- потом велел  имать; привели барана  --  осмь ног.
Приказано искать хозяина. Пошли  в дом; там не  найдено  никого  -- хозяин в
нетях  и  скорей всего  схоронился  в овсы.  Велено  барана  взять. Получено
благоволение  и  30  рублей денег.  Тогда  узнал  про это уфимский комендант
Бахметьев и высмотрел такого теленка, у которого были две монструозные ноги.
Но  за  эти  ноги  дано  10 рублей.  Нежинский комендант прислал человечьего
урода: один  младенец, глаза под носом, уши под шеей, а сам нос невесть где.
Тогда пушкарская вдова из Москвы, с  Тверской улицы, представила младенца, у
которого рыбий  хвост. А  губернатор, князь  Козловский, все смотрел, нет ли
человечьего монстра, потому  что 100 рублей и 15 рублей -- оказывало большую
разницу.  Но не было. Тогда  послал двух собачек. Собачки были обыкновенные,
но дело в том, что  они родились от девки шестидесяти лет. И хотел  получить
200  рублей,  как за человечьих уродов. Все-таки дано 20, потому что собачки
были  не скоты и даже не  уроды. И он дал наказ всем комендантам -- смотреть
востро, и тогда получат часть. И послана в куншткамору свинья с человеческим
лицом -- если смотреть сбоку, -- чело у нее, у свиньи,  похоже  на  людское.
Человеческий фронт. Но одним это казалось, а другим нет. Дано 10 рублей.
     Живых уродов было  трое: Яков, Фома и Степан. Фома и Степан были редкие
монстры, но дураки. Они были двупалые:  на руках и на ногах у них было всего
по два пальца,  как  клешни. Но обходились и двумя. Если им подавали руку  и
говорили:
     -- Здравствуй, пожалуй! -- то монстр Фома или монстр Степан жали руки и
кланялись. Оба были  молодые, одному семнадцать, другому пятнадцать  лет. Их
привел рогаточный караульщик, а они не могли себя назвать, кто такие, потому
что  были  дураки. Караульщику дали 3 рубля.  Потом  явился черепаховых  дел
мастер и сказал, что дураки -- ему племянники, и тоже потребовал платежа. Но
сказано,  чтоб убирался,  потому  что  за  недонесение  должен был  еще  сам
выплатить штрафу 1000 рублей.
     Сторож  был старый солдат и часто бывал шумен.  Он  приходил в вечернее
время, когда не было посетителей, и кричал:
     -- Двупалые! Стройся в кучки!
     И  двупалые строились.  На Якова он не кричал. Яков был шестипалый.  Он
был умный, и его продал брат.

5
     Он  был шестипалый и  умный  и  крестьянствовал. Земля была изношенная,
переношенная, вымотанная вся, но  было бортное ухожье,  и еще отец  поставил
пасеки. Поставил,  умер и перестал крестьянствовать, вышел из тягла. Тогда в
тягло вошли мать и Яков,  шестипалый. Брат  же его, Михалко, был в солдатах,
его взяли еще перед  Нарвским походом,  когда Якова не  было еще в тягле, он
еще не родился. Он был моложе брата на пятнадцать лет. И вдруг теперь, через
двадцать два  года, пришла на погост  какая-то команда, стала  постоем,  а к
Якову явился старый солдат и сказался Михалкою. Мать его признала.
     Он смотрел  строго.  Как садились  за  стол,  он смотрел  в  рот Якову,
сколько ест,  чтоб не  слишком  много ел. Что-то  у него  было  на  уме.  Он
посвистывал.   Ходил  на  полковой  двор,   уезжал,  бывало.   Он  не  любил
разговаривать. Его на улице так окликали:
     -- Эй, война!
     А тягло тянул Яков.
     Мать  стала  сохнуть,  в  лице  зелень,  жадные  глаза. Она тоже  стала
посматривать в рты, кто сколько ест. А иногда говаривала:
     -- Хоть бы он шумел или разодрался. Другие шумствуют.
     Другие, верно,  шумствовали.  Мундирчики у  многих  истратились,  стали
являться  зипуны.  Пять  человек  оказались  в  нетях,  перестали ходить  на
полковой  двор. Многие поженились,  пристроились  ко  дворам, к дымам. Потом
стали охаживать  двор, огород. И в малое время команда расползлась и ударила
во все стороны; хоть чинила обиды и часто являлось солдатское  воровство, но
все-таки с шумными людьми можно жить. А  потом полковой двор опустел.  Уехал
куда-то господин капрал, и выросла во  дворе жирная трава.  Там остался один
фелтвебол,  и он стал держать торг зольный и винный. И  не слыхать было ни о
Балка полке, ни о самом господине Балке, командире.
     А  Михалко  слагал  какое-то  прошение. Он знал грамоте. И  вот однажды
поехал и  приехал. Мундир  издержался, он построил себе из  дерюги кафтан, а
обшлага  и  отвороты  нашил на дерюгу.  Шестипалый ходил  и  скучал под этим
братним взглядом. Он  не знал своего брата; пока он тягло  справлял,  пота и
ухожье его, и пчелы  его, и мед, и  воск. А война ест хлеб. Яков знал белить
воск под луной, его научили, а  солдат все приведет в пустоту. Раз как-то он
задумался, вышел на двор, посмотрел на  ухожье, ухожье было темное, и сказал
тихо:
     -- Не наямишься на этот рот.
     Взошел в избу и дал денег солдату на вино. Солдат взял у него по счету,
строго.  Деньги у Якова были спрятаны в таком месте, что и  мать не знала. В
двух местах. В одном мало, в другом поболее. Он из малого места доставал для
солдата.
     Михалко же составлял челобитную о характере. И он ее писал два года, по
слову в день, а уезжал в город, и там подьячий ему ту челобитную правил.
     Всемилостивейший царь и государь.
     Служу я  всенижайший  в  господина  Балка полку  с  году...  со  всяким
прилежанием. Пулей бит в нарфском деле в спину. От ран имел желтую болезнь и
получил облегчение на марцыальных водах по приказу вашего самодержавия. Ныне
пришел в  конечный упадок в деревне Сивачи. Мундир ветхий и  в дырьях,  чего
для ото  всех  осмеян. Характеру и  трактаменту никакого  не  имею.  И  ныне
всемилостивейшим вашего величества  указом  даются чины  и  характеры.  Того
ради,  всемилостивейший  государь,  прошу  твоего  самодержавия,   дабы,  по
милосердию  вашему,  удостоен  я  был  характером, готов  в  поход, готов  в
баталию, или в  караул, рогаточным  и  трещотным караульщиком, или в приказ,
чем бы я мог пропитание иметь. Вашего величества нижайший раб
     господина Балка полка
     солдат.
     А подписывать  все  не  торопился. И  год,  с которого  был взят, -- не
помнил. Носил полгода листок под рубахой и по  ночам шелестил. И листок стал
ветхий,  как мундир. Просыпалась  мать, поднимала  худую голову и качала ею,
как на шестке: шелестит. Хоть бы шумствовал.
     Но однажды  просиял. Ходил на зельный двор, пришел домой, стал  чистить
ремень, косачом оголил бороду -- и лик его просиял.
     Мать ахнула.
     Потом подступил к Якову и сказал:
     --  Собираться, по указу его самодержавия, по приказу  господина  Балка
полка. Давать  подводу  для  отвоза арештованных  в Санктпетерсбурк. По делу
калечества.
     И посмотрел кругом. И взгляд этот был как звезда: он не обращен был  ни
на мать, ни на брата. Он растекался по сторонам. И тогда мать и брат поняли,
что  дом  не дом, а пчелы  залетные, и  воск будут другие топить.  Что нужно
ехать.
     И  они   поехали,  ехали  день  и  ночь  и   молчали.   И   приехали  в
Санктпетерсбурк,  и  солдат  продал своего  брата в куншткамору и получил 50
рублей. По указу его величества. Солдат господина Балка полка. И он вернулся
домой. А Яков стал монстр,  потому что у него было по шести пальцев на обеих
руках  и  на  обеих  ногах.  И  стал ковылять по  Кикиным палатам  и получил
характер:  истопник.  И   Яков  посматривал  на  товарищей.   Товарищи  были
заморские, без движения. Большие  лягушки, которых звали: лягвы.  Прилипало,
который  липнет к  кораблям и может топить их. И Яков уважал  Прилипало, или
иначе держиладие,  за  то, что тот может топить корабли. Спрашивал сторожей,
сторожа стали называть  ему: змей, морской пес, гнюсь. И Яков стал водить по
камере  посетителей. Он водил их  по  комнате,  показывал  шестым  пальцем и
говорил кратко:
     -- Лягва. Вино простое. Или так:
     -- Мальчонок. Двойное вино.
     Он получал в месяц два рубля, а на дураков выдавали по рублю.
     Раз подьячий средней статьи, которому не дали калача,  ухватил слона за
хобот,  что было настрого запрещено,  потому  что один,  другой хватится  за
хобот, потом могут и вовсе его оторвать. А потом стал хватать его, Якова, за
пальцы, чтоб лучше  рассмотреть, какой он шестипалый.  Тогда Яков, не говоря
ни  слова, показал подьячему кулак,  и  тот сразу  осел.  А  потом  запросил
пардону  и  стал его уважать. И Яков жил в свое удовольствие. Перед отъездом
пошел он в одно неизвестное место, отрыл деньги, завязал в  пояс, и тот пояс
был  теперь  на нем. И  двупалые его боялись,  а  сторожа уважали.  Он  звал
двупалых: неумы. Он их водил  в мыльню париться. А когда стал ходить за теми
двумя головами, внизу, он долго смотрел Марье Даниловне  в  глаза -- а глаза
были  открыты, как будто она кого-то увидала, кого  не ждала, и урод смотрел
строение жилок.
     И когда подсмотрел, какие жилки где  находятся,  тогда  он  понял,  что
такое человек.
     Но все дни ему было скучно, и ему казалось, что его скука от слона, что
он  такой  серый, большой, с хоботом.  И  было положение: они будут  жить  в
каморе до самой смерти, а потом их положат в спирты, и они станут натуралии.

6
     A брат Михалко вернулся без характера: он раздумал подавать челобитную,
он решил ждать времени. Безо времени нельзя подавать.  И застал дома большую
перемену.  Мать  хозяйствовала  и   стала  разговорчива.  И  так  же  начала
посматривать на него, как Яков раньше смотрел. Но воска белить не могла, как
Яков,  и  Михалко  тоже  не  мог. Братские деньги, как пришел,  он увязал  в
тряпицу и сунул в опечье, между камнями. Место сухое.
     И  воск стал не тот: с пергой, темный, ломался. Может, дело в огне, как
его топить? Или пчела переменилась? Откуда тот способ добыл Яков? И мать все
теперь говорила о воске. И уж думать забыла о  Якове, а о воске все помнила,
какой  он был. Проходили разные люди через повост. Кто они -- богомольцы или
беглые, никто не знал.
     И вдруг вечером мать сказала:
     -- В воске вся сила. Теперь воск как хлеб. И дань вощаная. Потому что у
царевой немки пестрина пошла по носу; чтоб ее избыть,  она воск ест.  А воск
на еду идет белый.
     И  тогда  солдат подавился  хлебом  и  ощутил  челобитную  на  груди, и
челобитная  зашелестила,  он  ударил по столу кулаком  и крикнул, побелев от
великого страха и гордости:
     -- Слово и дело!

7
     Караульщики-профосы   и   гноеопрятатели   всех   вывели   на   большую
перспективную дорогу, довели до последней заставы, до рогатки, и сказали:
     -- Прочь. Теперь не ворочайтесь.
     Тогда каторга зашевелилась по дорогам, как вошь. Таял снег, и она шла и
осклизалась, потому что отвыкла  ходить  по  земле,  только ходила  собирать
милостыню на пропитание. Но тогда она ходила скованная, а теперь ноги у всех
были свободны  и осклизались.  Были  здесь  люди испытанные, их  пытали.  Те
ходили  плохо. Пройдут -- сядут. Где  снегу меньше.  А к ночи слынивали -- в
леса и в  деревни.  И  затопило деревни,  как  будто каторга  Нева  вышла из
берегов,  пошла по дорогам и вошла  в деревенские улицы. Деревни запирались.
Там бродили люди и били в колотушки.
     -- Тк-тк-тк.
     И  собаки  лаяли  с  сердцем,  с  злостью, крутили хвосты и ставили уши
дозором.
     И здесь были солдат и солдатская мать, среди испытанных.  Их  сказки во
всем разошлись, и их пытали.
     Вправили профосы мать в хомут, и мать сказала:
     -- Тех речей о воске не помню. А говорила я не о царице, а о немке, что
у царя взята. А кто такова, не знаю.
     А  когда ее спросили, откуда она те речи взяла, и дали  два кнута,  она
показала:
     -- Рыжий, высокий, волосья стоят во все стороны, и знатно, что из попов
или  сын попов, кто его знает.  Проходил повоет  и спросил воды напиться.  И
говорил те слова. А кто таков, не знаю. Может быть, не русский, из немцев.
     И дали матери  пять кнутьев,  а  больше не давали,  потому что здоровье
стало меньшеть.
     Солдату руки выворотили, и он сказал:
     --  Говорено про  персону,  что  у ней  по носу пестрина.  И персона  в
скаредных  словах назвата немкой. И если не  то  сказал, велите меня смертию
казнить. А я солдат господина Балка полка.
     Дано ему десять кнутьев.
     -- Дурак, -- сказали ему, -- никакого Балка полка теперь вовсе нет.
     И  оба  говорили свои пыточные  речи,  а  потом посмотрели  кто надо  и
увидели, что речи  не так  уж много расходятся и  что ни мать, ни сын  своих
речей не меняют. А того  рыжего,  с волосьями,  весьма затруднительно теперь
догнать по дальности времени.
     Но тут пошла большая перемена, велено всех гнать за многолетнее царское
здоровье, и выгнали мать с сыном. Вывели прохвосты их за заставу и сказали:
     -- Прочь!
     А сын сжевал свое прошение о  характере, все съел, чтоб не нашли и чего
похуже   не  вышло,  и  ту   челобитную  не  подал  и  так  ушел  из  города
Санктпетерсбурка,  как  пришел,  --  без  характера. Но  сын  с  матерью  не
встретились. Они  шли разными дорогами и слабели. Нищее дело стояло на  чем?
На покорстве,  и  чтоб ничего  не спускать с глаз. Нищее дело было похоже на
торговое  дело, все равно как воск продавать на  сторону. Только  теперь был
уже не воск, а покорство, и  гладкое слово молодым, и плохая  речь старикам,
-- чтобы показать, что они такие смирные, что даже говорить хорошо не могут.
Они продавали по дворам  нищий товар,  и им за него подешеву давали. А глаза
были  потуплены, и глаза  были  испытанные  и  видели все насквозь,  что  за
забором. И руки  были  вывернутые и  клали в суму, что смотрел глаз. Так они
пришли, каждый своей  дорогой, к своему повосту, и у повоста встретились, и,
не глядя друг на друга, пошли к дому.
     А у дома встретила их гладкая черная собака и стала  лаять и скалиться,
аж зубами  скрыпеть.  Тогда  из  их избы  вышел Старостин  сын, отер  рот  и
спросил:
     -- Чего надобно? И махнул рукой:
     -- А вы поди