успокоился.
Лицо приняло выражение, выжидательность, и впалая щека была не так заметна.
     И так стал он отскакивать и присматриваться, а потом налетал и правил.
     И он прошелся теплым пальцем  у крайнего рубезка и стер  губодергу, рот
стал как при жизни, гордый -- рот, который означает в лице мысль и ученье, и
губы, означающие духовную хвалу. Он  потер  окатистый лоб, погладил височную
мышцу, как гладят у живого человека, унимая головную боль, и немного сгладил
толстую жилу,  которая  стала от гнева. Но лоб  не выражал  любви, а  только
упорство и  стояние  на  своем. И широкий краткий нос он выгнул еще более, и
нос стал чуткий, чующий постиженье добра. Узловатые  уши он поострил, и уши,
прилегающие плотно к височной кости, стали выражать хотение и тяжесть.
     И он вдавил слепой глаз -- и глаз стал нехорош -- яма, как от пули.
     После того они  замесили воск змеиной кровью, растопили и влили в маску
-- и голова стала тяжелая, как будто влили не топленый воск, а мысли.
     -- Никакого  гнева,  -- сказал  мастер, -- ни  радости, ни  улыбки. Как
будто изнутри его давит кровь, и он прислушивается.
     И, взяв ту голову в обе руки, редко поглаживал ее.
     Лежандр смотрел  на мастера и  учился. Но он более смотрел на мастерово
лицо, чем на восковое. И он вспомнил то лицо, на которое стало походить лицо
мастера: то лицо было Силеново, на фонтанах, работы Растреллия же.
     Это лицо из бронзы  было спокойное, равнодушное, и сквозь открытый  рот
лилась  бесперестанно  вода,   --  так  изобразил  граф  Растреллий  крайнее
сладострастие Силена.
     И теперь точно так же рот мастера был открыт, слюна текла по углам губ,
и глаза его застлало крайним равнодушием и как бы непомерной гордостью.
     И он поднял восковую  голову, посмотрел на нее. И вдруг  нижняя губа  у
него шлепнула, он поцеловал ту голову в бледные еще губы и заплакал.
     Вскоре  господин Лебланк принес  болванку,  она  была пустая  внутри. И
господин механикус  в чине  поручика,  Ботом, принес махину,  вроде  стенных
часов,  только без  циферблата,  там  были колесики,  цепочки, и  гирьки,  и
шестеренки, и он долго это вделывал в болванку.
     Господин Лежандр приладил все швы, и портрет вчерне был готов. Господин
Растреллий натер  крахмалом, чтобы  не прожухло и не растрескалось и чтоб не
было потом мертвой пыльцы.
     Так его посадили  в кресла, и он сел. Но швы выглядели тяжелыми ранами,
и корпус был выгнут назад, как бы в мучении, и ямы глаз чернели.
     И  потому,  что  был похож  и не похож  и так  было  нехорошо, господин
Растреллий накинул зеленую холстину, и снял фартук, и вымыл руки.
     Вскоре  заехал господин Ягужинский,  немного  уже  грузный.  Ягужинский
увидел на  пушке фрукты,  и ему захотелось  иностранных фруктов,  он закусил
яблоко и, сейчас же выплюнул и изумился.
     Потом все долго хохотали над этим куриозным случаем.
     Уходя, господин Ягужинский сделал распоряжение -- завтра, когда вставят
глаза,  послать  восковой  портрет  во  дворец -- одевать.  И  заказал графу
Растреллию сделать за  немалые деньги  серебряные головы с  крыльями, аки бы
летящие, и в  лавровых венцах, а также Справедливость и Милосердие в женских
образах.
     И граф согласился.
     -- Я давно  не работал на  серебре,  --  сказал  он  Лежандру.  --  Это
благородный материал.

7
     Ее  со  многими  сравнивали. Ее  сравнивали  с Семирамидой Вавилонской,
Александрой  Маккавейской,  Палмирской Зиновией,  Римской  Ириной, с царицей
Савской, Кандакией  Ефиопской,  двумя Египетскими Клеопатрами, с  Аравийской
Муавией, с Дидоной Карфагенской, Миласвятой Гишпанской, из Славянского рода,
и с новейшей Кастеллянской Елисавет, с Марией Венгерской,  Вендой  Польской,
Маргаритой Датской, с Марией  и Елисавет Английскими,  и Анной Почтенной,  с
Шведской  Христиной,  и Елеонорой,  и с Темирой Российской,  что  Кира, царя
Персидского, не токмо победила, но и обезглавила, и с самодержицей Ольгой.
     А потом выходили в другую комнату и говорили:
     -- Хороша баба, да на уторы слаба!
     И она не дождалась.
     Масленица была уж очень обжорная, сытная в этом году, все его поминали,
и все пили и ели, и она всех дарила и кормила,  чтоб были довольны. Прислали
ей из Киева кабана, козулей и оленя. Кабан был злой, она его подарила. И еще
сделала подарки: золотых табакерок четыре, из пряденого серебра пять. Хоть и
был какой-то запрет носить  пряденое серебро, да  других не было,  пускай уж
носят.  И старалась  все  делать  по вкусу: Толстой любил золото, Ягужинский
картинки и парсунки и женскую красоту, игровых девушек, Репнины -- поесть, и
она все им предоставляла.  И подносила, и сводила, и  пить заставляла. И она
так много  дарила,  и  ела столько блинов,  и столько вина  пила, и  столько
рыдала, что растолстела, опухла, ее как на дрожжах подняло за эту неделю.
     И она не дождалась.
     Еще там, в малой палате,  стояло это все,  и еще по комнатам  шел  этот
самый дух и попы ревели, а она уж не выдержала, она почувствовала, что плечи
свободные,  а в груди  стеснение и что осовела, что губы стали дуреть и ноги
нагнело.
     Тогда, ночью, она  оделась темно,  укутала  голову и пошла, куда нужно.
Она прошла мимо часовых и  пошла по берегу, а снег  таял, было  ни темно, ни
светло, а на углу ее дожидался тот, этот, молодой, Сапега.
     Они пошли куда-то,  ноги у ней шли сильно, и она знала,  что все сойдет
хорошо, ей это было  приятно,  и она была сама не своя, и земля под ногами в
малых  льдинках, и она совсем уж не такая старая  и  совсем не такая пьяная,
она крепко ходит.
     Дошли они до избушки, и он стал, тот, молодой, возиться с дверью, а тут
не  стало время, и  земля  уж не  была такая очень холодная, он подстелил ей
свой плащ.
     Тогда она сказала:
     -- Ох, ето страм.

8
     И наконец его  обвопили, и  уложили,  и все дело покончили. И в палатах
открыли окна,  ветер гулял в палатах и все  очистил.  А потом разобрали все,
что там было, --  сняли пояс со слезами, прибрали Справедливость и  гениев с
урной  и  отослали в  Оружейную канцелярию, при  которой  быть Академии  для
правильного рисования.
     И тогда уж все пошло свободней и свободней, и сдох попугай гвинейский.
     Сразу  же послан и  с клеткою  в куншткамору. И  вместе  с ним --  Марс
золотой, из вещей Вилима Ивановича.
     И тут она стала погуливать по палатам хозяйкою и тихонько напевала.
     И ей не мог  быть  приятен вид, открывавшийся в палате:  на возвышенных
креслах,  под балдахином,  сидело восковое  подобие. И  хоть она  велела тот
балдахин с креслами, для величия, огородить золочеными пнями, а  между пнями
пустить  зеленые  с золотом  веревки,  --  но все от него было холодно  и не
хозяйственно,  как в склепе или где еще.  Он был парсуна, или же портрет, но
неизвестно  было, как  с  ним обращаться, и многое такое  даже  нестать было
говорить  при нем. Хоть он был и в самом деле портрет, но  во всем  похож  и
являлся подобием. Он был одет  в парадные одежды, и она сама их выбирала, не
без мысли: те самые одежды, в которых был при ее коронации. Чтоб все помнили
именно про ту коронацию. Кресла поставили  ему лучшие, березовые, те, что  с
легкими распорками, с точеными балясинами, -- на  вкус его великолепия. И он
сидел  на подушке  и,  положа  свободно руки  на  локотники,  держал  ладони
полурастворенными, как бы ощупывая мизинцем позументики.
     Камзол  голубой,  цифрованный. Галстук  дала  батистовый, верхние чулки
выбрала пунцовые со стрелками. И подвязки -- его, позументные, новые, он еще
ни  разу их не  повязывал. И ведь главное было то, что на нем, как  на живом
человеке, было не только все верхнее, как положено, но и нижнее:  исподница,
сорочка выбивается кружевными маншетками.
     И смотреть с ног  вовсе не могла, потому  что уговорили ее обуть его  в
старые штиблеты, для того чтоб все видели, как  он  заботился об  отечестве,
что был бережлив  и не  роскошен.  И  эти  штиблеты,  если на  них  смотреть
прилежно, -- изношенные, носы  загнуты,  скоро подметку  менять --  и сейчас
топнут. И она не могла смотреть слишком высоко, потому что голова закинута с
выжиданием, а  на голове  его  собственный,  жестковатый  волос.  Его парик.
Смотреть же на  пояс  и на портупею  тоже не хотелось.  Он кортика не вынет,
назад не задвинет -- и  вот  каждый раз об этом приходить  в  мнение и опять
отходить.
     А в ножнах кармашек, в нем его золотой нож с вилкою: к обеду.
     Хуже  всего  было,  что  это  двигалось на  тайных  пружинах, как  кому
пожелается.  Сначала  она  не  хотела  принимать,  а  сказала  прямо  отдать
художнику и денег  не платить, из-за этих пружин,  что они сделаны. Но потом
ей объяснили, что на  то было  светлейшее  согласие. Тогда  она  велела  его
огородить и веревками  обтянуть,  не столько ради величия, а  чтоб  хоть  не
вставал, И опасалась близко подходить.
     И  не  было  приличного  места,  где  его  содержать:  в  доме от  него
неприятно, мало какие могут быть дела,  а он голову закинул, выжидает. Сидит
день и ночь, и когда светло и в темноте. Сидит один, и  неизвестно, для чего
он нужен. От него несмелость, глотать за обедом он мешает. В  присутственные
места посылать его никак невозможно, потому что сначала будет помешательство
делам,  а  потом,  когда  привыкнут, не  слишком  бы осмелели.  И  хоть  оно
восковое,  а все  в  императорском звании. В Оружейную канцелярию,  где быть
Академии рисования, -- тоже  нельзя: первое, что  еще нет Академии, а только
будет;  другое  -- что  это  не только художество, но  и важный и любопытный
государственный предмет.
     И  так  он  сидел,  ото всех покинутый. Но малая  зала уже очистилась и
нужна была. А тут подох попугай и  послан сразу  в куншткамору. И туда же --
государственные медали  с емблемами  и боями.  И  вещи, которые он точил, --
паникадило,  досканец  и  другие,   из  слоновой  кости.  Это  тоже   важные
государственные памяти.
     Тогда стало ясно: да, быть ему  в куншткаморе, как предмету особенному,
замысловатому и весьма редкому и по художеству и по государству.
     Там ему место.

9
     У Растреллия остался немалый запас белого воска. Он лежал в углу кучей,
бледный, ноздреватый, постылый. Наконец он надоел. Мастер откромсал изрядный
шмат кривым ножом, а часть, будучи скуп, оставил про  запас.  Он стал делать
модель монумента, какой желал  себе представить посреди обширной площади, и,
делая  его  с  лестью и гордостью, иногда  во  время  работы приосанивался и
льстиво  улыбался. Всадник был всего  с поларшина,  а ехал гордо.  На челе у
всадника  были  острые  лепестки  --  славный  лавровый  венец.  На пузастом
постаменте, по бочкам, мастер налепил амуров  с открытыми ртами и ямками  на
пупках, какие бывают на  щеках  у  девок, когда  они  смеются.  Среди амуров
разместил он большие раковины и остался доволен.
     Все в  природе встречало героя с радостью  и  готовностью.  Наслаждаясь
одержанными победами, герой неспешно  ехал  в  лавровом веночке на толстой и
прекрасной лошади,  и было видно по ее  мослакам, что может ехать  долго. На
деле  весь всадник был с  пол-аршина, из воска, но все это была  модель  для
будущего  большого  памятника.  Впрочем,  неизвестно было,  как  понравится,
удастся  ли уговорить,  дадут  ли  заказ  и сколько заплатят. Мастер  сказал
господину Лежандру, подмастерью, разнежась и хвастая:
     -- Здесь  вскоре, вероятно, будут  ставить  памятник,  монсьер Лежандр.
Будут  большие  заказы, большие деньги  и много  разговоров.  И  если  б мне
пришлось прежде  отливки героя  скончаться среди  моих неконченных трудов на
радость  господину Каравакку -- который,  однако же,  сдохнет гораздо раньше
меня, не  правда ли? -- если бы я умер, говорю  я, от отягощения пузыря  или
был  отравлен  подосланным  от  господ Каравакка  и Оснера  мерзавцем,  -- я
подозреваю, что  мой повар подкуплен, -- в таком случае, монсьер Лежандр, вы
закончите отливку, как я вам укажу, поставите памятник прилично и похороните
меня великолепно и пышно, ничего не  жалея, с  печалью, как графа и учителя.
Все,  что  останется  из  денег  моих,  можете взять себе.  И всем  этим  вы
прославитесь. Ни в каком случае не бросайте этого начатого мною предприятия!
А  я   боюсь,  что  скончаюсь  от  отягчения  моего  пузыря:  он  дает  себя
чувствовать. Если ж  я останусь  жив, я, по  всей  вероятности, прибавлю вам
жалованья. И таким образом вы  будете получать  в три раза более  того,  что
получают эти бедные дьяволы-ученики у Каравакка и пьяницы Оснера.
     И  размягчась,  мастер  выпил  стакан  элбира  и выслал  вон  господина
Лежандра. Он позевал, осмотрел  еще раз малого  гордого всадника, покрыл все
полотном и позвал жившую у него в услужении  девку, чтобы она погасила свечу
и веселила его.

ГЛАВА ПЯТАЯ
     Ей, худо будет; спокаесься после,
     Неутешно плакати будешь опосле.
Акт.
     Хоть пойду в сады или в винограды,
     Не имею в сердце ни малой отрады,
Егор Столетов.
l
     Он был  белозуб,  большерот,  хохотлив,  нос баклушей.  Дом у  него был
большой, и он долго его строил, и дом хотел быть квадратом, а выходил покоем
и вышел в  беспорядке.  Если  б  квадратом,  он  зашел бы  за линию,  а  это
запрещалось.
     И  во дворе он поставил весьма изящный  истукан: Флера, несущая  в мисе
цветы  и  улыбающаяся. А бабы-поварихи  бросали  в ту мису объедки.  Дом был
дворец,  а  около  дома,  летом,  пас  коров  пастух,  с луговой  стороны, к
Галерной. Он с ним  не мог управиться. Был  генерал-прокурор, многих знатных
воров изловил,  а пастуха  гнал и не мог  согнать -- пастух играл в рожок, и
коровы мычали. И он махнул рукой.
     Он  шумствовал  и  плел  голос  толстый, как  канат, и был  гневлив  до
затмения и до  животного мычания. Он  был площадной человек.  И  вот  он был
недоволен. Павел Иванович Ягужинский.
     Данилыч, герцог Ижорский, называл его так:  язва. Он ругал его шпигом и
говорил о нем, о его должности: шпигование имеет над делами. Он называл его:
горлопан, плясало, неспустиха, язва,  шумница, что он  пакости делает людям,
что он  архиобер-скосырь, что не по  силе  борца сыскал,  что  он ветреница,
дебошан.
     Он называл дом его: Ягужинский кабак,  потому что там жили разные люди.
И еще: Пашкина  люстра, как если б это был распутный дом,  или  берлога, где
звери лежат, или же бабий двор.
     Он намекал  о  нем заочно: женка у него, у Пашки,  была зазорная, подол
задравши бегала по домам,  и  он, Пашка, ее в монастырь сунул, а сам ушманал
другую,  да такую,  что вместе с ним в  один вой  воет. Щербатый черт,  а не
дама. Что  он  всех,  как бешеный скот, забодает; что  отец  его  пастух,  в
сопелку  дул, а  он, Пашка, горазд  плясать. Он пистолет-миновет пляшет и на
господ из Сената покрикивает. Смехотворец, Протокопай. Называл его: Господин
Фарсон  и  еще: Арцух фон Поплей -- это в том отношении,  что Павел Иванович
был любезник и любил чувство и музыку, что он знался с девками актерскими, и
актеров набирал, и  любил  драматическое действо. А Господин  Фарсон и Арцух
фон Поплей были новейшие драматические названия. И, может,  еще оттого,  что
он был остер говорить на чужих языках и этим перед многими гордился: Фарсон.
Или  что он хотел достать герцогского звания, а был только что граф, и  этих
бар полон анбар: Арцух фон Поплей. Что  он лезет носом, что он  шпиг. Это он
давал  намек  на должность. Ягужинский был и полковник  и генерал-маеор, но,
во-первых, был он "государевым оком".
     Это око смотрело, и нос лез во все, и весьма нюхал, я ревизовал. Ничего
не боясь. Потому что он был дебошан и горлодер.
     Он был  площадной человек, никому  не  похлебствовал, лез, высматривал.
Его не одолели. Нет, --  он не свалился. Пил только он теперь  чрезмерно  --
настой, вино,  английское пиво элбир --  теперь он жадно  все это тянул. Без
вина  он плакал теперь. Потому  что  один остался.  И  вот  --  как  что  --
подойдет, опрокинет  -- и  готов к действию. Чинить надзор, смотрение, чтобы
дело стояло и чтобы  оно  шло, и кого надлежит бить по рукам. И если кто его
тронет, тогда ягужинская глотка раскроется, и глаза выкатят, и толстый рев:
     -- Го-го-го-го!
     Этого  угрожательного рева боялись,  и  от  него  стекла дрожали. И  он
уцелел. Но он был недоволен.
     Он говорил ранее о Данилыче, господине Ораниенбаумском:
     --  Menschenkot! Загреба! Хунцват! Сердце коронованное в гербе имеет, а
внутреннее  сердце мышь  съела!  Сухостой!  Пакость  делает  нижним людям, а
вверху наружно льстит! Ему все равно, хотя  бы наклад  в государстве! Только
бы в боярскую толщу  пролезть, принц Кушимен! Он, Данилыч, себе в карман все
российские Европы прикарманит. Поперек въезжает, зная и не  зная. Скаредный,
адский советник Ахитофел! Прегордый Голиаф!
     И  тут  же  делал  намек на  ночные  разговоры  Александра  Данилыча со
свояченицей:
     -- И что ему в Варваре, когда у него все в кармане! А Данилыч, узнав об
этих широкошумящих ругательствах, отзывался о Ягужинском кратко: зюзя.
     Но теперь, когда герцога метнуло уж очень высоко, Ягужинский не слетел,
не сослан  -- он по вечерам запирался. И сидел один.  Теперь жена его к нему
редко показывалась. Она была у него умная и  щербатая от  оспы -- и так, как
будто у ней по лицу куры гуляли. Он не любил смотреть ей в лицо, он любил ее
вид  с боков или  же  сзади, так, чтобы лица вовсе  не  было видно. А теперь
перестал смотреть и с боков. Он теперь думал.
     Он считал  по  пальцам:  Остерман -- потатуй, молчан-собака, неизвестно
кого за ногу хватит.  Апраксин -- человек  обжорный и нежелатель  дела. Вор.
Господин Брюс  --  ни  яман,  ни якши,  человек  средней руки. Потом господа
гвардия, нахлебнички, война  без бою, а потом кто? --  Потом боярская толща.
Голицыны,  Долгоруковы, татарское мыло, боярская спесь.  Выходило: теперь он
один, Паша, Павел Иванович. И он не испугался,  он  только очень себя жалел,
до слез.  Он крякнул  и выпил элбиру. Потом  велел звать  пленного шведского
господина Густафсона, что жил у него  в доме для разных домашних дел, а  для
каких? Для музыки. Он ему играл по вечерам, во время шумства, на пикульке, и
пикулькин звук был  сладкий  и мутительный,  он тянул  слезы из глаз, он его
канатом  вязал.  Так  он  себя  терзал, потому  что  у  него  было чувство и
любезность, а  не  только  толстый  рев и дебошанство,  как  о  нем говорили
некоторые.  Господин  Густафсон  играл  ему,  Павел Иванович тянул  настой и
смотрел поверх себя -- на потолки, а они были штукатурены, по немецкой моде,
а по  самой середине мастер  Пильман вывел ему голую  девку, стоящую посреди
цветов, и для  смеха Павел Иванович ему заказал правильно  нарисовать фигуру
знакомой актерки, и вышла похожа.
     Павел Иванович смотрел теперь на ее живот, потом на стены  с индийскими
выбойками, а  выбойки были уже  кое-где  и початы, забрызганы и прострелены,
для шутки.
     Он ел много, еда была  дареная,  от  разных дворов:  от венского  двора
метвурст и оливки, а от датского анчовисы и копченые сельди из бочонка;  как
он много пил  теперь вина, то ел без всякого разбору, и венское и датское, а
кости бросал под стол и слушал музыку.
     Звук  пикульки был  такой тонкий и круглый, как бы голос какой  девицы,
человеческий  голос,  который все  изображал  разные чувства,  юлил, плакал,
вертелся,  как завойное шило, тоньшел даже до свиста, а там опять толстел, и
потом  даже  стал как бы другой человек  в этой комнате, другой, не шведский
господин Густафсон. И  после того как швед сыграл свою мутительную, до слез,
музыку, -- Павел Иванович  вдруг остановил шведа и  выслал его вон. Он вдруг
подумал,  что,  эх,  хорошо  было  бы, если б именно он  сейчас  был главным
советником,  а не Данилыч.  Вот это  было  бы  хорошо.  А  потом опять  стал
считать: Апраксин -- обжора, вор, и  другие --  и вдруг  --  от музыки и  от
настою он вошел во мнение:  что ведь и