те, подите.
     И тогда мать присела у дерева и больше не встала.
     А солдат господина Балка полка взглянул вокруг себя и не узнал ни избы,
ни людей, ни ухожья, ни матери. И он ушел военным шагом туда, откуда пришел.

8
     Урод поманил шестым пальцем подьячего средней статьи и сказал ему:
     -- Подь сюда.
     За слоном, у  самого мальчишки  без черепа, они сговорились. И подьячий
назавтра принес Якову челобитную,  длинную, написанную старым  манером, -- о
небытии. Подьячий был застарелый, он еще при Никоне терся.
     Всенижайший раб Яков, Шумилин сын, просил призреть худобу его и, понеже
готов не токмо шестых своих перстов лишиться, а инно и всех худых рук  и ног
и  даже  самого живота, -- повелеть  ему  не быть  в анатомии,  кушнткаморою
называемой. Уже стало ему, горькому,  вся дни тошно провождать посреди лягв,
и младенцев утоплых,  и слонов, и  ныне  он,  нижайший, стал как зверь средь
зверей, а большой  науки от него  нет,  потому что  нет  у  него ни носа аки
хобота,  или  же  подо  ртом нос, но токмо имеет шестые персты. И за то свое
небытие  дает он  впятеро больше  противу  своей  цены и  будет по  вся  дни
высматривать бараны осминогие и где теля двуглавое, или конь рогат, или змий
крылат -- он все то винен в анатомию привезти и без платы, и подвода своя.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     Сидела ли у трудной постелюшки,
     Была ли у душевного расставаньица?
Песнь.
     В  полшеста  часа  зазвонило  жидко  и  тонко:  караульный  солдат   на
мануфактуре  Апраксина забил в  колокол, чтоб  все шли на  работу. Ударили в
било на пороховых,  на Березовом,  Петербургском  острове и  в  доску --  на
восковых на Выборгской. И старухи встали на работу в Прядильном дому.
     В  полшеста часа  было ни  темно, ни светло, шел серый снег. Фурманщики
задували уже фитили в фонарях.
     В полшеста часа забил колоколец у него в горле, и он умер.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     И не токмо в кавалерии воюет,
     Но и в инфантерии храбро марширует.
Пастушок Михаил Валдайский.
     Сердце мое пылает, не могу терпети.
     Хочу с тобой ныне амур возымети.
Комедиальный акт,
     У нее кроме Нестера есть шестеро.
Поговорка.
l
     Весь  день, всю ночь  он был на ногах.  Глаз  его смотрел  востро,  две
морщины были на лбу, как  будто их сделала шпага,  и шпага  была при нем,  и
ордена на нем, и отвороты мундирные топорщились. Он ходил как часы:
     -- Тик-так.
     Его шаг был точный.
     Он  стал  легкий, жира в нем не было, осталось одно мясо.  Он  был  как
птица или же как шпага: лететь так лететь, колоть так колоть.
     И  это было  все  равно как на  войне, когда  нападал на шведов: тот же
сквозной лес, и те же невидные враги, и тайные команды.
     Он сказал Катерине дать денег, и та без слова -- только посмотрела  ему
в лицо  --  открыла весь  государственный ящик  -- бери. Из тех денег ничего
себе  не  оставил,  разве  какая  мелочь прилипла,  -- все получили  господа
гвардия. И  его  министры  скакали  день и ночь.  И  господин министр Волков
вернулся  раз  --  стал желт,  поскакал в другой,  вернулся  -- стал бел.  И
господин Вюст где-то все похаживал, и одежа прилипла к его телу от пота.
     А в  нужное  время  отворил  герцог Ижорский  своей  ручкой окно,  чтоб
впустить легкий ветер во дворец.  Кто там  лежал в боковой  палате? Мертвый?
Живой?  Не в нем дело. Дело в том -- кому быть?  --  И он  впустил  ветер. И
ветер вошел  не  ветром, а  барабанным  стуком:  забили на  дворе в барабаны
господа гвардия,  лейб-Меньшиков  полк. И  господа Сенат, которые сидели  во
дворце, перестали  спорить, кому быть, и  тогда все  поняли: да, точно  так,
быть бабьему царству.
     Виват, Полковница!
     Это было в третьем часу пополуночи.
     И тогда, когда он понял: есть! все есть! -- в руках птица! -- тогда его
отпустило немного, а он подумал, что совсем отпустило, -- и пошел бродить.
     Он стал бродить по дворцу и  руки заложил за спину, и  его  еще немного
отпустило противу прежнего -- приустал.
     А  в  полшеста  часа,  когда   взошел  в   боковую,  а  тот  еще  лежал
неприбранный, -- отпустило совсем.
     И  вспомнил Данилыч, от кого  получал  свою государственную силу, с кем
целовался, с кем  колокола на пушки лил, с  кем посуду серебряную  плавил на
деньги -- сколько добра извел, -- кого обманывал.
     И вот он стал на единый момент словно опять  Алексашка, который спал на
одной  постели  с  хозяином, его  глаза  покраснели,  стали  волчьи, злые от
грусти.
     И тогда -- Екатерина возрыдала.
     Кто  в  первый раз услыхал этот рев, тот испугался, тот почуял --  есть
хозяйка. И нужно  реветь.  И весь дом заревел и казался с улицы разнообразно
ревущим.
     И ни господа гвардия, которые бродили по  дворцу, как стадные конюхи по
полю,  господа  гвардия --  дворянская косточка,  ни  мышастые  старички  --
господа  Сенат, и никто  из слуг не заметили,  что в дом вошел господин граф
Растреллий.

2
     А  он  шел, опираясь на  трость, и сильно  дышал,  он спешил,  чтоб  не
опоздать, в руке у него был купецкий аршин,  каким меряют  перинные тюки или
бархаты  на  платье.  А впереди  семенил господин  Лежандр,  подмастерье,  с
ведром, в котором был белый левкос, как будто он шел белить стены.
     И,  вошед в боковую, художник отдернул занавес с алькова и посмотрел на
Петра.
     -- Не хватит, -- сказал он хрипло  и  кратко, оборотясь к Лежандру.  --
Придется докупать, а где теперь достать?
     Потом еще отступил и посмотрел издали.
     -- Я говорил вам, господин Лежандр, -- прокаркал он недовольно, -- чтоб
вы менее  таскались по остериям  и более обращали  внимания  на дело.  Но ты
прикупил мало, и теперь мы останемся без ног.
     И тут обратился к вошедшей Екатерине наклонением всего корпуса.
     -- О мать! -- произнес он. -- Императрикс!  Высокая! Мы снимаем подобие
с полубога!
     И он вдруг подавился, надулся весь, и слезы горохом поскакали у него из
глаз.
     Он засучил рукава.
     И через полчаса он  вышел в  залу  и вынес на блюде подобие. Оно только
что застыло, и мастер поднял ввысь малый толстый палец, предупреждая:  чтобы
не касались, не лезли целовать.
     Но никто не лез.
     Гипсовый портрет смотрел на  всех яйцами надутых глаз, две морщины были
на лбу, и губа была дернута влево, а скулы набрякли матернею и гневом.
     Тогда художник увидал: в  зале среди господ  Сената  и  господ  гвардии
толкался и застревал малый чернявый человек, он стремился, а его не пускали.
И мастер  надул  губы от  важности  и довольства, и лицо  его  стало  как  у
лягушки,  потому что  тот  чернявый  был  господин  Луи де  Каравакк, и этот
вострый художник запоздал.
     Дук  Ижорский  дернул мастера за  рукав и  мотнул  головой:  уходить. И
мастер  оставил гипсовое подобие и ушел. Он унес с собою в простом холстяном
мешке второе личное подобие -- восковое, ноги из левкоса и  ступни и  ладони
из воска.
     И гипсовое подобие на всех смотрело.
     Тогда Екатерина возрыдала.

3
     Он не заехал домой, а поехал с Лежандром прямо в Формовальный анбар. Он
жил в Литейной части, напротив Литейного двора, а работал рядом со Двором --
в анбаре. Он любил этот анбар.
     Анбар  был  крепкий,  бревенчатый,  большая  печь топилась в нем,  было
тепло, а кругом снег и снег, потому что впереди была Нева.
     Раздували мех  работники, и он пробежал мимо мастерских малыми шагами и
пророптал:
     -- Ррапота!
     Он знал всего  одно это слово  по-русски, а с  толмачом  дело у него не
пошло,  он брызгал  слюной,  и  толмач не  мог переводить, не  поспевал.  Он
прогнал толмача. И он словом да еще руками -- обходился. Его понимали.
     Он  любил красный,  каленый  свет из  печи  и полутьму,  потому  что  в
Формовальном анбаре белый свет шел сверху, из башенки, и был бедный. А стены
были глухие, круглые и блестели от тепла. Тут лежали пушки, фурмы для литья,
его работы,  восковые,  гоубицы, маленькие пушечки и пушечные части --  дело
артиллерии.
     Он пробежал в свою камору, боковую, полутемную, -- малое окошко сверху,
-- где стоял некрашеный стол  и скамья  и тоже топилась печь, меньшая,  а на
полицах лежали винты и трубки бомбенные и гранатные и стояла большая плоская
фляга  с  ромом.  В  углу  лежала  больная  пушка, чтобы  всем показывать ее
неверность. Ее лили еще по Виниуса манеру.
     Он составил в угол холстину, где лежали голова и формы, скинул парадное
платье,  повесил на гвоздь и  сел  за работу.  Он разложил  на столе клочки,
которые вынул из кармана, и начал с них писать большие листы. Вывел заглавие
медленно, со  скрыпом и любуясь толстым  письмом с тонким росчерком, который
был вроде поклона.
     И на листах он написал великое количество нескладицы, сумбура, недописи
-- заметки  -- и ясных чисел,  то  малых, то  больших,  кудрявых, --  обмер.
Почерк его руки был как пляс карлов или же как если бы вдруг на бумаге вырос
кустарник: с полетами, со свиными хвостиками, с  крючками; внезапный, грубый
нажим, тонкий свист  и клякса.  Такие это были заметки, и только он один  их
мог понимать. А рядом с цифрами он  чертил палец, и вокруг пальца собирались
цифры, как  рыба  на корм, и шел объем  и  волна --  это  был мускул, и била
толстая фонтанная струя --  и это была вытянутая нога, и озеро с водоворотом
был живот. Он любил треск воды, и мускулы были для него  как трещащие струи.
Потом всхлипнул пером на всю страницу и кончил.
     И, отодвинув лист, посмотрел  на  него, принахмурясь и тревожно. Так  в
тревоге посидел. Покосился с суеверием  в угол, где стоял холстинный мешок с
восковым лицом и частями из левкоса и воска. Вздохнув, оборотясь к господину
Лежандру, он сказал, как будто жалел себя самого:
     -- Теплой воды.
     Подмастерье лил воду на короткие  пальцы и смотрел на них так, как если
бы в них было все дело.
     -- Завтра утром  вы запряжете  мой фаэтон и поедете на восковые заводы.
Вы возьмете белый, только белый. В лавке, dans Le Gostiny Riad 1,
вы опять  будете искать самые глубокие краски. Змеиную кровь. И вы заплатите
за них все, что я вам дам, и ни одна монета не залежится в  вашем кармане. И
ни одна траттория не увидит вашего лица.
     1 В Гостином ряду (франц.),

     И с долгой  печалью  смотрел  он на  Лежандра и  все искал,  к чему  бы
придраться еще  и чего бы наговорить ему такого, чтоб его проняло, господина
подмастерья, чтоб он, господин Лежандр, сказал ему нужное слово.
     --  И  вы проедете  по Васильевскому острову, и мимо  дома господина де
Каравакка  вы проедете  с  шумом. Вы  можете  шуметь, погоняя  лошадь, чтобы
господин де  Каравакк посмотрел из  окна  собственного  дома,  кто едет.  Вы
можете ему поклониться.
     Тут господин Лежандр ухмыльнулся на эти слова графа Растреллия.
     -- Что вы смеетесь? -- спросил Растреллий и стал раздувать  ноздри.  --
Что вы смеетесь? -- закричал он и тогда уже пыхнул. -- Я спрашиваю вас! Сьер
Лежандр! Я знаю вас! Вы все смеетесь! Мять глину!
     Вот тут он  и ошибся словом, потому что  нужно было греть воск и делать
пустую форму, а не мять глину, -- и вот это-то и было нужное слово. И тут же
сразу мастер стал  греть воск у печи и  щупать его,  потом  взял для чего-то
кусочек на язык, жевнул, воск ему не показался на вкус, и он заворчал:
     --  Это воск не  корсиканский, не самшитовый. Тьфу! Печь была теплая, и
он тихо дышал, а грудь была открыта, и на ней вился волос.
     Он выплюнул воск, вытер руки и закричал с радостью и картаво:
     -- Гипс! Дать форму! Правая рука! Начинаем!
     И уже мелкой скороговоркой сказал Лежандру и не успел договорить:
     --  Змеиную  кровь!  Змеиную кровь в  лавке  завтра.  Дайте мне лак для
обмазки, ну, что ж вы стоите? Гипс!
     И малые руки пошли в ход.

4
     Первый сон был  такой: приятный и большой огород,  как бы Летний сад, и
курчавые деревья, и господа  министры.  И кто-то ее легко  толкает в спину к
тому, к Левенвольду, или к этому,  к  Сапеге, --  а тот-этот молодой, у него
усики немецкие, стрелками, и шпага на боку тоненькая, смешная.
     Второй сон  был гораздо глубок, она  покорная опустилась  на дно, и дно
оказалось молодостью и  двором; по двору шла Марта. Латгальский месяц стоял,
светил на ее голые ноги, навоз под  ногами был жирный, рыжий. Она шла в хлев
доить коров. В хлеву была раскрыта дверь, коровы  ждали ее и жевали. Посреди
двора стоял фонарь и светил  красным светом на ее  ноги.  Марта не дошла  до
хлева и  остановилась у фонаря,  а  кругом березы,  белые  и  толстые, ветки
дрожат, их ветер качает. Перед пустым хлевом стояли девки в ряд -- оборотясь
к ней спиною, и ветер поднял самары им на головы, они стали как белые флаги.
Девки пели.
     Третий сон был  простой: корова мычала  во  сне,  потом вышла из  сна и
стала мычать  на лугу, а  Марта беспокоилась: ушла из дому; пора... что пора
-- того она не могла вспомнить. Девки тихо пели.
     И Марта проснулась. Девки еще пели. Она замурлыкала, провожая их.
     Откуда взялась эта песня и кто ее пел, она не вспомнила; лежала одна  и
мурлыкала. Она не помнила песни и тихонько ее пела.
     Она ничего не понимала.
     Она была слабая от своей силы и пела песню, которой не помнила.
     Тогда в страхе  она свесила  ноги,  потому что проснулась  Мартой, а не
Екатериной, и  приложила руки к груди. Она заблудилась в  языках, потому что
одни старалась  позабыть,  а другим была быстро изучена.  И эта песня и этот
язык были у ней до пятнадцати лет, и  оттуда взялись и там остались. У  дома
рос зеленый овес и ива, которая  валилась  в воду и все не могла упасть; ива
лежала над  водой,  а дети  на  ней плясали и  купали ее;  у  нее ноги  были
сильнее, чем  у всех. Она ничего не боялась и прыгала.  Потом она вспомнила,
как пищали  сосцы; она доила  коров. Вдруг  ей захотелось  подоить коров. Но
теперь она была императрица, и даже думать об этом -- позор. И этот язык был
латгальский и детский и  назывался: деревня Вишки. И эта деревня потерялась,
ее имя забыто.  И тяжелая женщина, у ней волосы  как  войлок, нос угреват  и
красен  и высокая белая  грудь --  она говорила  на этом языке,  ее приемная
мать. И серый латыш, который был в седой сермяге, и курил мох, и молчал, как
мох, -- приемный отец, -- говорил с матерью по ночам, а она слушала. II этот
язык был  непонятный латгальский язык: скрып  и  качанье.  Она  смотрела  из
темного угла и слушала. Потом  ее  взяли в город,  и  город  был большой,  в
деревне  его  звали  Алуксне,  а по  крепости  он  звался  город Марьенбурх,
черепичные кровли;  полы  в  пасторском доме,  которые она мыла, ползала  на
четвереньках, были чистые. А раз  стал  ее  учить немецкому языку пасторский
сынок,  беленький,  и обучил ее совсем  другому.  И  тот,  другой язык Марта
поняла  и  стала  так  говорить  по-немецки,  что   пасторскому  сыну  стало
невмоготу,  и  ее стали гнать из судомоек. К  шестнадцати  годам город  стал
военный  от шведов,  от полковой музыки,  от мундиров, мандерунков,  которые
сильно тянули ее; ее коже приятно было, что жесткие, что с круглыми кантами.
Ее возили по озеру  в лодке  соседские парии  кататься,  а на островах росла
жирная   трава  и   липы,  а  на  одном  острове  стоял  замок,   комтурный,
семибашенный. Сторожила тот замок шведская стража  и не  подпускала лодок, а
парни все были покорные. И подъемный мост был поднят, как дорога, по которой
можно добраться до  неба. Окна светились по  ночам,  а  кто там жег огонь? И
этот  замок был для  нее  как  целое  царство, и когда говорили, по вечерам:
"шведы", или если кто-нибудь говорил: "Каролус", -- она видела все семь глав
башенных  перед собою.  И она вышла  замуж за соседского сына, за латышского
мальчика,  Яниса  Крузе, и  стала фру  Крузе, потому что  Янис был  шведский
капрал,  в  мандерунке. Фру Крузе, драгунская жена. Этот молоденький учил ее
говорить по-шведски, а сам  не знал.  И она догадывалась, какой это шведский
язык, какой  он хороший. А  тут ее заметил этот  высокий,  с  белыми густыми
усами, тонкий, курносый, его мандерунк был как картина, как лист живописный,
и сразу научил ее говорить  по-шведски,  и она  заговорила  во всех мелочах,
потому что  он был главный, ученый лейтенант. Его имя она понимала  потом на
всех  языках,  и,  когда  Вилим Иванович уже был  с нею,  она иногда нарочно
ошибалась и вдруг говорила ему:
     -- Эй, Ландстрем!
     А потом  смеялась  и  махала рукой  с  большой  добротою:  Монс.  И раз
Ландстрем  поехал с нею  кататься  по озеру,  они близко  подъехали  к  тому
комтурному  замку, и она увидела  часовых,  увидела их лица.  Тогда  часовые
отдали им салют, и она покраснела от  гордости.  И когда на  улице увидел ее
комендант всего города, самый сухой, самый прямой  человек во всем городе, а
он был старик, и его имени боялся ее муж, его имя было  как  выстрел: Пхилау
фон Пильхау, -- он понял, кто идет  по улице, потому что она легко дышала  и
шла как на бой,  -- и она была  у него в ту же ночь, и он научил ее шведским
учтивствам, хитрым ответам, -- потому что он был уже стар. Теперь, когда она
ходила  по улицам, -- все замолкали, а дети  подбегали к окнам, и матери  их
били, чтоб они на нее не смотрели, -- потому что по улицам шла Крузе, потому
что ей стал  тесен  город, как  пояс, и  еще стали  низки  красные трубы,  и
старушечий  язык  стал  чужой.  А  старухи говорили,  когда  она  проходила,
по-шведски,  и  по-латышски,  и  по-немецки  одно  малое  женское  слово.  И
Ландстрем был любезный кавалир, он уезжал из города и уговаривал бежать; она
соглашалась,  но  тогда  город обложили  русские,  и стал стрелять Бутурлин,
шведского  языка  не стало, город  взяли, замок разрушили, а  она  попала  в
полон, и солдаты русские  ее начали сильно  учить говорить по-своему,  а она
была в  одной рубахе; и Шереметьев  потом учил,  потом  сам  Данилыч, герцог
Ижорский, учил ее говорить по-своему, потом хозяин. И он оставил ей в первую
ночь за хороший разговор круглый  золотой  дукат -- два рубли, -- потому что
разговор был хороший, охотный. И она  не говорила, она пела. И все разговоры
всех наречий услыхала  она и говорила на всех, ловко перенимала,  а все чтоб
ходить вокруг хозяина.  Она их всех  чуяла по  глазам или по  голосу, она по
голосу знала, каков будет человек в разговоре.  И  она не понимала слов, она
только притворялась, что понимает, -- это  начиналось у ней дыханием в груди
и доходило до рта --  ответом, и  ответ бывал  всегда  ловким, она  попадала
прямо в цель. А понимала она  только  один человеческий язык, и тот язык был
как  дитя растущее,  или листья, или сено, или девки  на  молодом дворе, что
пели песнь.
     И она  соберется  туда, в Крышборх  и  Марьенбурх.  Сколько  раз  она у
старика  просила,  чтоб  отдал  ей балтские  земли,  но не отдавал. А теперь
поедет в золотом полукаретье  или цугом в  восемь  лошадей кататься, господа
гвардия на  соловых лошадках вокруг нее  как  птенцы -- и  чтобы все  жители
вышли кланяться ей за околицу. Ксендз, и корчмарь, у которого  брат служил в
корчме,  и  пастор,  и  курлянчики  -- все  выйдут  встречать.  И потом  она
кого-нибудь осчастливит и переночует. Будут хлопотать все, чтоб услужить!
     Но все они уже умерли, и незачем туда ехать. Фу! Марьенбурх! Что ж туда
ехать, в деревню? Свиней смотреть! И замок разрушен.
     Была  пора, была  самая пора  идти, а она не понимала, что  от нее  еще
нужно,  что  ей  сегодня  такое  делать. Она будет плакать,  потом она  даст
праздник  господам  гвардии и  сама  им  будет разливать  вино.  Она засучит
рукава, ну и бог с ними, и выпьет сама. Но все-таки лучше после похорон. Они
любят  ее:  matuska  polkownica.  Вот  она  так сидит, просторная,  толстая,
открытая. Тут она остереглась:  не слишком  ли много воли?  То  все --  ходи
вокруг хозяина, а теперь сама себе  хозяйка  и сидит здесь  совсем открытая.
Все моря кругом,  сквозной лес и мало домов  -- и  она отовсюду видна, и все
иностранные государства  на