нее теперь  глядят. А  у ней ноги белые, им  еще
ходить хочется. Она не понимает  того государственного  языка:  не выдать ли
Лизавету замуж во Францию? Но Франция  медлит, а замедление ради  политики и
для того, что  Лизавета, Лизенка  -- байстручка, потом уже привенчана. Дела,
дела,  ох!  Как там,  в  Сенате?  Все  Alexander,  все он один,  но он такой
фальшивый,  что  нельзя верить. "Пойдем, мать" или "сядем, мать".  Этого  не
было раньше. Какая она ему  мать? Она ему  укажет его место.  Так нельзя, не
можно.  А что  было двадцать  лет назад, -- на  это у нее  памяти нет, у нее
много  всего  было за  двадцать  лет. И как он стар! Сухой  и старый, как...
полено. Фу! Старик! И она уж по-русски сказала то слово, которое переняла  и
любила:
     -- Уж я надселася.
     Тут пошел  канареечный  щебет в клетках: тех  канареек хозяин  отнял  у
Вилима Ивановича, когда его казнил, и повесил клетки ей в комнату, чтобы она
помнила.  Она  сунула  большие  и красные ступни в  войлошные  туфли и пошла
канарейкам  задавать корм. И  тут она почувствовала,  что  ноги-то  ветерком
относит,  что она  еще со  вчерашнего вечера  пьяная.  А отчего? Оттого, что
масленая  неделя  стоит,  более ни от чего.  Он  умер,  и спустя два  дня --
настала  масленица.  И для  ней масленая  в полмасленые, а  вчера  пришлось.
Потому что считается за праздник. А Елизавет -- Лизенка много выпила,  и она
даже не ожидала, как эта Madel 1 крепка на ногах. А Голстейнского
рвало как из ведра. Какой слабый! Фу!
     Был бы Вилим Иванович, этот любезный и истинно любезный кавалир  с нею!
Вот он  бы  сказал  ей:  Mein  Verderben,  mein  Tod, mein  Lieb  und  Lust!
2 Он знал, о! как  хорошо  он  все знал! Куда нужно ехать, и кого
принять, и что пить, и что можно сказать, und alle Lustigkeiten -- jeden Tag
3.
     1 Девушка (нем.).
     2 Мое проклятие, моя погибель, моя любовь и радость! (нем.).
     3 И всякие удовольствия -- каждый день (нем.).

     Клетки висели над столиком, а на столике лежали его вещи, она их теперь
велела принести  к себе.  И вещи  были истинно  щеголеватые,  вещи красивого
кавалира, и  они еще пахли. Трубка в оправе пряденой, золотой --  она  пахла
приятным и легким табаком, золотный кошелек  -- она возьмет его себе и будет
носить при себе. Струсовое перо и табакерка с порошком, чтобы чистить  зубы.
Те  белые  зубы, со смехами! Часы с ее  портретом  на крышке,  который делал
майстер Коровяк, которые она сама ему подарила. И у нее здесь  белая грудь и
голова набок. Нос  только чрезмерный  нарисован. Она стерла пыль с  часов --
совсем  новые  часы,  красивая  вещь!  И жемчуга, сколько  жемчугов она  ему
дарила!  А пуговицы можно нашить на новое платье. И струсовое перо к опахалу
приладить. Да, он был нарядный, все любил напоказ. И золотой пуппхен с малой
шпагой  -- это  бог воины. О! Ведь  он был такой  ученый  и  истинно  ловкий
господин  и писал ей такие песни! -- "Welt, ade" 1 -- и дальше не
вспомнила. И умер как вор, а теперь  бы она его всего убрала в золото! Он за
ней бы ходил! И не дождался всего два месяца. И  чуть она через него сама не
погибла.  Фу!  Пропал  как дурак, сам  виноват,  он  был  неосторожный,  все
хвастал. А теперь бы ходил за нею одетый как кукла!
     1 Мир, прощай (нем.).

     Она положила послать  в куншткамору бога войны, как истинную  редкость,
все поставила на место и на сей день забыла Вилима Ивановича.
     И тут  сквозь  приятный канареечный щебет сказал  за  ее  спиной  голос
хозяина:
     -- Пойдем в Персию!
     Тот голос охрип, от табаку сел, и то был его голос, старика.
     И она обмерла, а хозяин хохотнул:
     -- Katrina! Артикул метать! Хо! Хо!
     И то  был не  хозяин, а то был  хозяйский гвинейский попугай, которого,
когда тот болел,  к  ней  перенесли и  который  все время  молчал, а  теперь
заговорил. Свернуть бы  ему  шею! За  что  такую птицу многие  люди  любят и
платят за  них немалые деньги! И положила  тоже  послать в  куншткамору, как
околеет, а чтоб скорей околел -- не кормить.
     Была пора, была самая пора,  и времени она не стала терять, зазвонила в
колоколец.  Тотчас  вошли  фрейлины,  и  она  стала  производить  умыванье и
притиранье.
     Подавали ей  расписной кувшин  в  расписной  мисе,  и  то  была великая
новость,  как во  Франции имеют моду:  и  кувшин и  миса из толстой  бумаги,
проклеенной, и  воду держат  лучше фарфора.  А в  кувшине вода, и  она стала
плескаться и плеснула датской водой на грудь.
     Датскую  воду составлял  аптекарь Липгольд из нюфаровой  воды, бобовой,
огурешной, лимонной, из брионии и  лилейных цветов. Для нее имали семь белых
голубей, их  аптекарский  гезель щипал, рубил  им головы и  папортки  долой;
мелко толок -- и в воду. И перегонял. И эту  датскую личную воду она любила.
Она ей плескалась и подавала рукой на грудь.
     А  венецианскую воду, производящую на смуглой  коже белизну, она вылила
на фрейлину в гневе. Та вода была майское молоко от черной коровы, и ей была
не нужна, о том она  уже раз  фрейлине  сказала.  Она не была смуглая, у ней
была своя, натуральная белость, и она закричала толстым голосом  и вылила на
фрейлину эту воду.
     Потом  уж было недолго: притерлась помадой бараньих  ног и лилей -- для
мягкости  и  блеска, а воском  для чего-то притерла ноги.  И,  двинув ушами,
нарисовала на  виске  три синие жилки, елочкой  -- для  обозначения головной
боли.
     Горчичным маслом она натерла правую руку.
     На нее накинули черные агажанты.
     Она терпеливо стояла.
     Ей насунули  на голову  фонтанж,  черный  и белый, и  облачили в черную
мантию.
     И  тогда, обутая, одетая, толстая, белая, в  черном  и  белом,  понесла
Марта свои груди вперед -- в парадную залу.
     И поднесла левую свою руку, умытую ангельскою водою, к лицу --  закрыла
слегка лицо -- как бы в скорби -- из залы шел дух.
     А  когда  вошла  в  залу  --  опять  увидала  всех  господ  иностранных
министров. Господа  иностранные государства  собирались сюда, чтоб смотреть,
как  она плачет с десяти пополуночи до  двух часов  пополудня. И она увидела
Левенвольдика, молодого, со стрелками, с усиками -- и поняла, что приблизит.
Потом посмотрела  вбок  и увидела Сапегу,  жениха  племянницына,  еще совсем
ребенка, и поняла, что приблизит.
     Марта поднесла свою правую руку к лицу. В гробу там было...
     И слезы потекли, как крупный дождь.
     Екатерина возрыдала.

5
     Характера не получил.  Знаки  на теле приобрел подозрительные.  Артикул
метать более  не годен.  Апшита, или  отпускного письма, не  имеет. Таким он
пробрался назад, в город  Петерсбурк. Отбылый  из службы солдат Балка полка.
На окраине стояла харчевня,  перед ней веки  и крошни, и с них торговали три
маркитанта-мужика калачами и водкой. В той харчевне он сел высматривать себе
дело.  Деньги у него были, нищие, что по  дороге выпросил.  Медными деньгами
пять пятикопеешников, и все новые деньги,  с  государственными  птицами, под
птицами пять точек. А старые денежки и копейки, где ездок с копьем и гуртики
глубокие, те никто не давал: те прятали. Те деньги  считались за  хорошие. И
были еще три  денежки, которые солдат пробовал на зуб, и о них  у  него было
мнение,  не воровские  ли,  потому  что бока  были  гладкие,  без  рубежков.
Воровские деньги  были  тоже хорошие, но медные воровские шли много дешевле,
чем старые. Это был убыток.
     Так он пробовал на  зуб денежки,  и в это  время вошли в харчевню цугом
три слепые  старика:  один -- толстый,  рыжий, в дерюге,  другой  -- средний
человек и третий тоже, а вел их дурак, который запрометывал головой. Он ввел
их, усадил за стол рядом и тогда перестал трясти головой,  а старцы раскрыли
свои  глаза,  и  все оказались  зрячие.  Взяли калачей,  стали  пить  чай  и
попросили вестовского сахару.  Пили  они  громко,  хлюпали,  а  потом  стали
говорить и говорили тихо. О каких-то лентах, о позументах, другой о воске, а
третий молчал.  Опять поговорили, и солдат услыхал: "магистрат", "бурмистр",
-- только и всего,  больше не слышал, они,  очень  тихо говорили. В харчевню
вошел какой-то молодец, поклонился трем старцам, а они  сказали дураку  идти
вон,  и  молодец к ним  присел, но поодаль. Тогда  солдат  вышел в сени; там
стоял дурак, запрометнув  голову, и лил прямо в глотку вино. Солдат дал  ему
закусить калача и спросил: чей будешь? Тот ответил:
     -- Я у купцов в дураках живу. А ты откуда?
     -- Я отбылый солдат Балка полка.
     После  того  солдат дал  дураку  две  денежки,  чтоб  тот  дал  ему раз
глотнуть.  После  этого  разговорились.  Дурак  рассказал,  что  он ходит  в
притворстве, а чей,  давно  позабыл и  помнить не  хочет, закрылся ото всего
беспамятством и перед  купцами молчит. Купцы  богатые,  а он  их  водит  для
притворства  --  просит  милостыню.  А первый,  рыжий и толстый, щепетильный
гостиный  купец,  второй  --  тоже  гостиный,  его  зять, а  третий  состоит
фабрическим  интересентом  на  восковом  либо на  позументном заводе,  и  он
состоять более не хочет и для того потерял себя. Что они видят лучше хоть бы
его или  солдата,  а  ходят так,  чтоб избыть налог, которого на  них  много
наложено. Так  цугом  и  ходят,  сказаны  у  себя в нетях, сами записаны  на
богадельню, а всюду у  них  понасажены малые люди. А он  у них  в  дураках и
получает харч, порты и  деньгами все, что соберут. Он и есть  прямой  нищий.
Что так стало в самое последнее время, -- он от старцев слышал, -- когда сам
стал  вдаваться  в бабью власть и  подаваться в боярскую  толщу, а ранее был
купецкий магистрат и те купцы не ходили в нетях.
     Тут солдат Балка полка хотел крикнуть: "слово и дело!" и  уже посмотрел
на дурака изумленным взглядом, но дурак спросил его:
     --  Тебе Балк не говорил, что в лесу растет? Солдат наморщил  лоб, чтоб
подумать, к чему дураку теперь нужен лес, и вспомнить, что Балк говорил,  но
дурак ему сам ответил:
     -- Растут в лесу батоги.
     Тогда солдат отменил свое решение и так и не крикнул ни слова, ни дела.
     -- Вы, солдаты,  известны,  -- сказал  ему  дурак,  --  железные  носы,
самохвалы.
     И  солдат  Балка полка  от этих слов развел руками, смирился и ответил,
нельзя ли  ему на службу, потому что он теперь почитай что и не солдат.  Сам
Балк, командир, куда-то подевался. Характер потерян.
     -- Денег  давай, -- сказал дурак  и пояснил: солдат даст ему все, что у
него есть,  а он  его пристроит.  Деньги  солдат отдал не все, а оставил два
пятикопеешника.  И  дурак научил  подойти  к молодцу,  который у старцев,  и
проситься в фабрические.
     -- Там, слыхал  я,  нынче щипать, сучить набирают,  а ты ему  поклонись
получше. А я пойду.
     И взошел в харчевню.
     Там старцы  отдыхали от чаю и от докладов, что делал им молодец, и  пар
шел у них из уст.
     -- Он изумленный, -- с  полным  удовольствием сказал молодцу  старец  о
дураке. --  Сумасбродный. Но на еду востер  и  жаден  и на шаг тверд. Так  и
ходим.
     Тут вошел в харчевню солдат, и дурак запрометнул было голову, но старцы
сказали:
     --  Ну   полно,  хлебай  свое,   что   ты,  как  конь   дикий,  головой
запрометываешь?
     Он отхлебнул, поклонился и сказал старцам:
     -- Аминь.
     И старцы построились и пошли, а дурак шел впереди.
     Молодец  же  остался, и солдат  подошел к нему  и поклонился получше, и
молодец  его  завербовал щипать-сучить,  а  потом послушал  военную  речь  и
увидал,  что  солдат крепкий, и руки у  него тяжелые,  и  он  как  есть  без
хитростен,  -- и определил: быть ему сторожем, сторожить  работных людей  на
восковом дворе,  бить  в  било по  утрам,  ходить с собаками.  А  сторожевой
команды всего  четыре человека.  Пашпорта ни  апшита он не  спросил и только
сказал:
     -- Как что -- кошками.
     Солдат Балка полка посмотрел на него, а он ему объяснил:
     -- Тебе. Драть. Морскими кошками. А коли не так, так тебя.
     И они вышли на улицу.
     Уже  перед мостом была поднята рогатка,  и  десятский караульщик  пошел
домой спать. Старцы шли цугом, а впереди дурак.
     Старцы пели:
     Сим молитву деет. Хам  пшеницу  сеет.  Фет  власть  имеет.  Смерть всем
владеет.
     А дурак распевал громче всех.

6
     --  Без всякого  сомнения, сьер Лежандр, он  был способный  человек. Но
посмотрите,  какие ноги!  Такие ноги  должны ходить, ходить и бегать. Стоять
они  не  могут: они упадут, ибо  опоры  в них  нет никакой. Не  ищите в  них
мускулов развитых,  мускулов толстых  и гладких,  как у величавых людей. Это
одни сухожилия. Это две лошадиные ноги.
     Он был недоволен ногами,  потому что ноги были тонкие  и в  них не было
никакой радости для его рук. И он ходил вокруг да около, огорчался, мял воск
руками; к ваялу он не прикасался. Потом  взглянул на воск в руке,  мнул  еще
разок,  и в  глазах явилась  игра.  Замесил  в кулак  змеиной крови  и опять
глянул, сощурился. Погрел  у открытой  печки.  Ткнул ваялом и  потом  сделал
черту на комке, как бы человеческую линию. Яблоко лежало у него в руке. Взяв
в толстые пальцы кисточку, обмакнул то яблоко сандараком, и оно  засветилось
как изнутри, якобы только что сорванное. И у мастера выпятились брыла, как у
ребенка, который тянется за грудью,  или как будто он губами, а  не пальцами
сделал яблоко.
     --  Главное, чтобы были жилки, -- говорил он важно и вертел яблоко.  --
Чтобы  не было... сухожилий. Чтобы все было полно и никто не мог подумать ни
на минуту, что внутри пустота. Дайте мне проволоку.
     Он прикрепил листки.
     Тут глаза стали постреливать,  губы  --  жевать, и  он сделал:  длинную
сливину, тусклую, с синей пенкой на щеке,  с чисто женским завоем, апельсин,
в пупырышках, которые натыкал иголкою, цитрон, чрезмерно желтый, и виноград,
тяжелый, слепой, гроздь темного испанского винограда, который сам лез в рот.
     Он  разложил все  на  больной  пушке и после того обратился к господину
Лежандру, как человек ленивый и не желающий более работать:
     -- Вы никогда не слыхали, сьер Лежандр, об императоре Элиогабале?
     -- Кажется, испанский, -- сказал сьер Лежандр.
     -- Нет. Римский. Вы не должны хвастать своей ученостью, сьер Лежандр.
     Тут Лежандр принял вид любопытного  и  любознательного и, не переставая
пригонять  шов на ступне,  в  том месте, где  она должна  была соединиться с
бабкой, спросил, в котором же это веке жил столь знаменитый император?
     -- В  котором? В пятом веке, -- спокойно ответил мастер.  -- Не все  ли
вам равно,  когда он жил, если вы не знаете, кто он такой? Совсем не в  этом
дело.  Я просто хотел сообщить вам, что этот император любил такие фрукты  и
поощрял. И все должны были их есть и запивать водой, как была мода.
     Тут он мотнул головой, оставшись доволен удивлением господина Лежандра.
И Лежандр сказал:
     -- Гм. Гм.
     --  Воск  помогает против  дижестии, -- сказал мастер бегло.  --  И эти
придворные  господа жрали  этот  воск. И,  по всей вероятности,  хвалили его
вкус. А сам он ел, конечно, натуральные. Этот римский император.
     И он ткнул пальцем в плоды, не глядя на них и холодно.
     --  Таково  развращение  среди  придворных,  --   сказал  он   Лежандру
значительно, -- suum cuique 1.
     Сьер  Лежандр приладил ступню,  и теперь  все  почти: руки, и  ноги,  и
большое  коромысло -- плечи лежали на  столе,  и  изо всех частей  торчали в
разные стороны железные прутья.
     -- Membra disjecta 2, -- сказал мастер, -- ноги! -- и вдался
в латынь. И это означало, что мастер скоро вдастся в фурию. Он пофыркивал. И
господин Лежандр молчал, а мастер говорил:
     1 Каждому свое (лат.).
     2 Разъединенные члены (лат.).

     --  Вы, кажется,  думаете,  сьер  Лежандр, -- сказал  он, -- что другие
выгадали более меня?  Может быть,  повторяю, другие мастера выполняют  более
почетную и выгодную работу? Вам ведь так это представляется?
     Сьер Лежандр покрутил носом -- ни да, ни нет, а вкруговую.
     --  Ну, что же, -- сказал, попыхивая, Растреллий, -- вы можете в  таком
случае идти к Каравакку помогать  ему разводить сажу для картинок. Или лучше
всего идите-ка вы к господину Конраду Оснеру, в большой сарай. Он вас научит
изображать Симона Волхва  в виде  пьяницы,  летящего вниз  головой. А кругом
чтобы кувыркались черти. Но только не проситесь обратно ко мне.
     Вы у меня полетите вниз головой, как Симон Волхв.
     Потом он несколько поуспокоился и сказал с горечью:
     -- Вы еще не понимаете  вещей, монсьер Лежандр. Столь неохотно  повысил
он его в монсьеры.
     -- Вы,  конечно, знаете, и, без сомнения, вы  слыхали об этом, несмотря
на свой  рассеянный  характер,  -- вы не  могли  об этом не  узнать, --  что
похороны  будут большие.  Карнизы,  и  архитравы, и фестоны,  и  троны.  Над
карнизами будет висеть пояс, а на нем блестками будут вышиты слезы. Вы могли
бы, сьер Лежандр, выдумать что-нибудь глупее? Балдахины, и кисти, и бахрома,
и Hollande, и Брабант!
     Нос у него раздулся, как раковина, в которую дует тритон.
     -- Пирамиды, подсвечники,  мертвые головы! Вкус господина маршала Брюса
и  господина  генерала  Бока! Которые понимают только  маршировать.  Господа
военные рыгуны!  И наш знакомый граф Егушинский, этот дебошан всех борделей!
Он, кажется, главный распорядитель. Он привык к борделям  и думает, что  там
лучший  вкус,  --  и  он  устраивает этот  похоронный зал! Вы слыхали,  сьер
Лежандр,  о статуях, кои там льются, как ложки?  О! Вы не  слыхали? Плачущая
Россия с  носовым платком.  Марс, который блюет от печали, Геркулес, который
потерял  свою  палку, как  дурак! Подождите, не  мешайте мне! Урна,  которую
держат ревущие  гении!  Урыльник!  Двенадцать  гениев  держат  урыльник!  Их
столько  никогда не бывало!  Мраморные  скелеты,  какие-то  занавесы! Вы  не
видели этого прожекта!  Милосердие с  огромным задом.  Храбрость с задранным
подолом  и Согласие с  толстым  пупом!  Это он в каком-то  борделе  видел! И
мертвые серебряные головы на крыльях. И они еще увиты лаврами, эти  морды. И
я вас спрашиваю, и я предлагаю вам немедленно ответить: где вы видели, чтобы
головы летали на крыльях и были притом увенчаны лаврами? Где?
     Он бросил кусок воска в печь, и воск зашипел, брызнул и заплакал.
     -- Вот, --  сказал Растреллий. -- Это дрянь. Выбросьте  сейчас же целый
пласт! А после похорон  господа министры разберут эти  все справедливости по
домам,  на память,  эти дикари, и их детишки будут писать на толстых  бедрах
разные гнусные надписи, как это здесь принято на всех домах и заборах. И они
развалятся через две недели. "Подобие мрамора"!  И в таком  случае я приношу
свою благодарность. Я не желаю делать эти болваны из поддельных составов. Да
мне и не предлагали. Я лью пушки и делаю сады, но я не хочу этих мраморов. И
я буду делать другое.
     Тут он скользнул мимо Лежандра взглядом в окно.
     --  Всадник на  коне. И я сделаю для этого  города вещь, которая  будет
стоять сто лет и двести. В  тысяча  восемьсот двадцать  пятом году еще будет
стоять.
     Он схватил виноград с пушки.
     -- Вот такой  будет грива, и конская морда, и  глаза у человека! Это  я
нашел глаза! Вы болван; вы ничего не понимаете!
     Он  побежал  в угол и  цепкими  пальцами вытащил из  холстинного  мешка
восковую маску.
     И все, что  говорил он  ранее,  -- весь  беспричинный некоторый гнев, и
великая ругня,  и фукование, что все это означало? Это означало -- суеверие,
означало лень перед главной работой. Он еще не касался лица, он ходил вокруг
да  около того  холстинного  мешка,  этот хитрый, вострый и быстрый художник
искусства.
     И только  теперь он осмотрел прилежно  маску -- и  издал как бы глухой,
хрипящий вздох:
     -- Левая щека!
     Левая щека была вдавлена.
     Оттого ли, что  он  ранее снимал  подобие из левкоса  и нечувствительно
придавил мертвую щеку, в которой уже не было живой гибкости? Или оттого, что
воск  попался худой? И он стал давить чуть-чуть у  рта и наконец