Данилыч на своем Васильевском острове
теперь сидит и тоже считает. А кого он другого может насчитать? Все те же, и
еще  он сам, Павел Иванович,  на придачу.  И на ком тогда станет? Потому что
стать-то нужно  на ком-нибудь. И пойдет в боярскую толщу. А если пойдет, так
вернет из Сибири Шафирова, Шаюшкина сына; он на  Долгорукой женат и всех ему
бояр  перетянет.  А  вернет Шаюшкина  сына,  отымут у Пашеньки Мишин остров,
который был от того взят и ему подарен. Три мазанки! Море! Роща березовая!
     А не бывать Шаюшкину сыну с Алексашкою в царях! А не возьмут площадного
человека!
     А были бы купцы, магистрацкие люди, да мастеровые, да чернь!
     Го-го-го-го!
     Вот тут и началось настоящее шумство.

2
     Его свезли  в куншткамору ночью, чтобы  не было  лишних мыслей и речей.
Уставили ящик со всею снастью в крошни, закидали соломой и отвезли  в Кикины
палаты. Едут солдаты во тьме, везут что-то. Может быть, фураж, и никому  нет
дела.
     Несли  все  сторожа, да и двупалые помогали.  Они  были сонные,  еще не
рассвело, и помощь от них была какая? Они светили. Держали  в клешнях  своих
самые большие свечи, которые были в Кикиных палатах, и старались, чтоб ветер
не задул.
     А в  палатах очистили большой угол,  передвинули оленя да перенесли три
шафа.  Два  дня  вешали там завесы, набивали ступени; обили их алым сукном с
позументами. И одели все красной камкою, для предохранения от пыли. Уставили
работы  господина Лебланка навес с лавровым суком и с  пальмовым.  На куполе
была  подушка  деревянная, взбитая,  со складками,  как будто  ее  сейчас  с
постели взяли,  -- так  ее  сделал  господин  Лебланк, -- на подушке царская
корона с пупышками, а над короною стоит на одной ноге государственная птица,
орел,  как бы к морозу или собирается лететь. Во рту лавровый сук,  в когтях
-- литеры Пе и Пе.
     Когда  уставляли,  поломали лавровый сук и одно  крыло.  Лебланк чинил,
замазывал и получил за починку особо. Он за этот навес и за болванку получил
немалые деньги и теперь собрался уезжать.
     Поднимали  даже  полы,  и  господин механикус Ботом  пустил там  разные
железные прутики и пружины, подпольную снасть.
     И  усадили.  Смотрел  он  в окно. А по  бокам  уставили шафы  с  разным
платьем,  тоже  его  собственным,  подвесили  к  окну  гвинейского  попугая.
Поставили в углу собачек: Тиран, Эоис и Лизет Даниловна.
     Так он ее называл, эта Лизет была  как будто бы родная сестра Данилычу.
Это он так говорил  в шутку  и в смех. А  она  была собака,  рыжая, аглицкой
породы.
     А  в  углу -- лошадь,  тоже Лизета, --  но она  облезла,  и  ее покрыли
попоной, а на попоне тоже литеры Пе и Пе.
     Но потом пришли в сомнение. Собаки еще ничего, собак в палаты не только
допускают, особенно немецкие  люди,  но еще и кости им бросают, как прилично
образованным людям, и если собаки ученые, они носят поноску, выказывают свой
ум  и так радуют  гостей. Но лошадей в палаты пускал разве только  Калигула,
император  римский  и такой, что  лучше его  не поминать. Нельзя преобращать
важное  зрелище в  конское  стойло.  Хоть  и  любимый  конь и  участвовал  в
Полтавском  бою,  но облез, и от него пойдет  тля.  И вскоре  лошадь  Лизету
убрали вон и с попоною.
     А пока таскали,  переносили некоторые натуралии, уставляли -- уплыло из
склянок несколько винного духу.
     И ночью шестипалый  прошел  в  портретную  палату (теперь  ее так стали
звать).
     Темно было.  Сторожа  спали, их  свалил винный  дух.  Видны были собаки
Тиран, Лизет и Эоис, и мертвая шерсть стояла на них дыбом.
     И,  закинув  голову,  в  голубом,  и  опершись руками  о  подлокотники,
протянув удобно вперед длинные ноги, -- сидела персона.
     Издали смотрел на нее шестипалый.
     Так вот какой он был!
     Большой, звезда на нем серебряная!
     И все то -- воск.
     Воск он всю жизнь собирал по ухожью и в ульях, воск он тапливал, резал,
в руках мял, случалось, делал из него свечки, воск его пальцы помнили лучше,
чем хлеб, который он сегодня утром ел, -- и сделали из того воска человека!
     А для чего?  Для кого? Зачем тот человек сделан, и вокруг собаки стоят,
птица висит? И тот человек смотрит в окно? Одетый, обутый, глаза открыты.
     Где столько воска набрали?
     И тут он подвинулся поближе и увидел голову.
     Волос как шерсть.
     И ему захотелось пощупать воск рукой. Он еще подошел.
     Тогда чуть зазвенело, звякнуло, и тот стал подыматься.
     Шестипалый стоял, как стояли в углу натуралии, -- он не дышал.
     И еще звякнуло,  зашипело, как в  часах перед боем, -- и, мало дрогнув,
встав  во весь рост,  повернувшись,  -- воск  сделал рукой  мановение -- как
будто сказал шестипалому:
     -- Здравствуй.
     3
     В тот месяц много ездили друг к другу в гости и стали больше пить вина.
Когда человек встречался с другими  людьми,  ему было уж не так страшно, что
кругом болота и что воздух неверный. Этот страх тогда проходил. Человек  тут
обтесывался, как камень в воде, и становился неспособен к упорству и мнению.
И сани, разные  пошевни,  а  когда снег сошел  -- и коляски,  полукаретья --
скрыпели тогда  по городу. И  больше  ездили в полукаретьях, чтоб не брать с
собою  провожатых  холопей,  а  только  двух лакеев,  чтобы не было  лишнего
шпигования.
     Павел  Иванович  за  сегодняшний  день  побывал  у  Остермана  и еще  у
некоторых. А вечером к нему приходили малые люди -- из купецких людей, потом
из бывших магистрацких, и долго сидел у  него в комнате,  где на потолке был
правильно нарисован актеркин живот, -- Мякинин, Алексей.
     Потом все  ушли, а он подошел  к окошку и увидел:  на той стороне  Невы
огоньки  в Меньшиковых  мазанках.  Все спокойно, и ничего  не случается,  ни
большого пожара, ни наводнения. Все на  месте, а где самый Меньшиков  дом --
отсюда не  видно.  Он  стал  шататься от  зеркала  к зеркалу, и  все зеркала
показывали  одно и  то же: губы набрякли, голубой  глаз в пленке, от настою,
ноздри раздул. И все время он бормотал, сквозь белые  зубы --  с придушьем и
свистом, а потом -- губы чмок --  и толстый голос, до  зубовного скрежета  и
даже до животного мычания. И в конце -- фукование и -- как бы горький  смех.
Все вместе  -- как будто учил  и  репетовал  комедию,  новую  и неслыханную.
Подплыл к зеркалу, что  у  двери, оно  отражало  правое  окно во  двор --  и
шепотом:
     -- Дракон Магометов!
     Посмотрел кругом себя, со знанием и  свирепостью в глазах, и не  увидел
ничего, кроме  мебелей  и серебра,  тогда развел  руками, как  бы в полном и
последнем непонимании  или  как будто  он все сделал, что мог, и более ни за
что ручаться не может:
     -- Голеаф!
     И передохнув,  походив, он  посмотрел в окно и увидел фонарь и фонарный
свет, который падал стекловидно,  как круглый фонтан, на землю. Сам от  себя
ставил, и с чугунным столбом, для примера прочим.
     -- Фонарные деньги? -- угрожательно сказал он.
     И тут он сощурился.
     -- А для чего, господа  Сенат, -- хотя бы и фонарные  деньги, -- то для
чего с Адмиралтейского острова по Мьюреку по копейке тех денег собирают? А в
Санктпетерсбуркском по деньге?
     -- А не для того ли, -- и протянул перст, как римский оратор, -- не для
того ли, что там Меньшиков зять проживает?
     Горько посмеялся.
     -- И не  светят фонари,  -- сказал он единым хрипом, -- и уже не светят
фонари,  для того что побраны лишние поборы  --  деньги квадратные, хлебные,
банные,  сенные, дровяные, и  прорубные, и повалечные, и хомутные! И горькие
деньги!
     И схватился рукой за лацкан, как бы издав рыдание:
     -- Для шпигования живу, а не для управления! И прошу и именно указую, а
ответ тяжелый!
     И, отдышавшись, стал перечислять кратко и быстро:
     -- Беглые, и умершие, и взятые в  солдаты из подушной не выключенные. И
бегущие в башкиры...
     Тут поскоблил пальцем над  правой бровью, потому что позабыл. Походил и
спохватился. И указал в окно, прямо на Флеру, несущую цветы.
     Вошла щербатая.
     И щербатая села и стала слушать, а он сказал ей, вместо Флеры:
     --  Вот я, Анна, тебе говорю и объявляю, что после  расположения полков
на  квартеры в душах  явился ущерб! Двинули  в Казанское царство -- и  убыло
тринадцать тыщей человеческих душ! Ето бездельство!
     А щербатая, склонив глаза, слушала и стучала ресницами. Она была умная.
     -- Ведь я вправду говорю,-- сказал он щербатой, хоть та и не возражала.
--  Ведь  небезужасно слышать, что одна  баба  от голоду  дочь свою, кинув в
воду, утопила.
     А щербатая ждала от него еще слов, и ей дела не было до бабы, да и тому
тоже. Тогда он рассердился на нее за такое бесчувствие и стукнул по столу:
     --  С господ  офицеров положить половинную  сбавку! Потому  что  мирное
время! И пускай идут из Петерсбурка, а шпаги свои положат на время в футляр!
Или уж воевать -- так не с бабами!
     Тут он налил и выпил элбиру, а щербатая сказала:
     -- И персидские дела.
     Не допив, махнул на нее рукой и спросил:
     --  А для  чего  канальное  строение  от солдатов  перервал? И каналы в
запустение придут. Для чего? И Петерсбурк-колонна, конечно, перестанет.
     И, со злобой и с надменней откинув назад голову, сделал хальную улыбку:
     -- А ревизии нынче не будет, господа Сенат! Не будет ничего ревизовано,
потому  что  сей пронзительный княжеский  ум ревизию не пускает. И  так  все
видит!
     И  развел  ладонями, как веерами, перед самыми глазами, с насмешкою,  и
плеснул элбиром. И тут бросил стакан наземь, со звоном и хрустом.
     -- Генеральный фундамент на всем свете земля и коммерция. А он за новые
тарифы  себе  дачу в карман положил. Не без  страсти! И  теперь в  изумлении
купецкие люди: ли коммерцию в архангельский Город переведут, ли в Кронштадт,
или вовсе изведут! И быть  ли Санктпетерсбурку или Городу? Дайте  мне ответ,
господа высокий Сенат, -- сказал он щербатой,-- потому что это  есть немалое
проблема! И Петерсбурк уже неверный!
     --  Датские дела, --  сказала тихонько щербатая и  тряхнула головою,  с
большой тревогой и страхом, но одобряя.
     -- И  с немалым  ужасием и  страхом смотрю я, -- и он схватил ее тонкую
руку в свою, красную  и большую, -- как светлейшая машина слепа! И в датских
делах  ожестечение!  Оружие  на  землю  валится! И  уже офицеры холопами его
стали! Насильством добывают!
     Выбежав на середину комнаты и рванув кафтан на груди, он заревел, вертя
головою:
     -- И  всякий приходит и просит, чтоб была справедливость! Такова сила в
житье моем! Ни потешения, ни отрады! И кровь путь покажет!
     И щербатая быстро-быстро махала ресницами.
     А он все вертел головою во все стороны, как будто искал какого предмета
или же прибавления к словам, и вдруг, неожиданно для себя самого, возопил:
     -- Голеаф!
     Тут  он  упал в  кресла  и посмотрел  кругом:  свечи горят,  играют  на
серебре, на стене пятно, палата большая и могла быть меньше. В креслах сидит
жена,  щербатая,  умная, а  могла бы  сидеть другая, не такая  умная,  да не
щербатая. И все не идет  с места, а  кругом город сделался  неверный и может
запустеть  к  лету.  Задрожит  и  поползет.  Такой  город!  Тридцать тысячей
человеческих  душ!  Оползает --  уже напротив  мазанка  заколочена,  где жил
портных  дел  мастер,  немец  Михайло  Григорьев.  А  куда  ушел?  В  нетях.
Разбредутся прочь от работного места и скажут,  что место болотное. А начнет
же он завтра его тревожить, как палкою пса.
     На сегодня было довольно.
     Он  сказал, помолчав и  совсем  другим  голосом, как бы со скукою  и  с
жалостью сердца:
     -- Толстой обещался, и  Остерман молчать  будет. И на завтра,  Аннушка,
ленту мне приготовь. А  элбиру уже на сегодня довольно. Бардеуса пришлите. И
кликните мне, пожалуйте, балбера-цырульника, и он мне кровь пустит.

4
     С  детства была камора низкая, и деревянные стены были копченые, бревна
пахли дымом. На всю камору была печь; в печи -- дрова.
     Посередине  стоял огромный деревянный обрубок, как будто в комнате  рос
дуб, его срубили, и это пень.
     Отец был толстый, красный,  с него капал  пот  на  тестяные  листы.  Он
выворачивал обеими руками  большую  сковороду  на обрубок, громко  считал, а
когда говорил:
     -- Сорок сороков! --  переставал  считать, отирал  пястью пот со лба, а
руки о фартук, и больше не пек.
     Фартук был румяный, поджарый, и стоял колом.
     Востроносая   мать  ворочала  так  тонко  пальцами  на  обрубке,  точно
белошвея, и чинила тесто луком и бараньим сердцем.
     А он, Александр Данилыч, все нюхал  тонко и длинно: дымок,  конопельное
масло. А отец был молчалив, уходил из дому и приходил шумный, без речи и без
портов. А  мать  была вострая и считала  деньги в  углу.  И  когда много лет
спустя плавал в море и уже был адмиралом -- нюхнул: смола.  Матросы  смолили
гальюн, и  дым был сладкий, бревна просластились дымом. Тогда на малое время
как бы опять все у него явилось в его памяти через этот запах: камора, и тот
пень, и отец, красный затылок, и печь, и:
     -- Сорок сороков!
     В последние годы он раза три так вспоминал себя. А больше не вспоминал.
Потому  что он  теперь не полнил, он жил без  памяти.  И все ясно  видели со
стороны,  как менялся. Он несколько раз в жизни  менялся --  то был тонкий и
быстрый, и весьма красив, и проказлив, потасклив и жаден.  И видно было, что
дальнего стремления у него не было никакого, а просто было большое движение,
газард  и смех.  Потом лет пять ходил и ездил,  плотный, и осмотрительный, и
чинный, и взыскательный к людям, и  жадный. Потом --  опять его унесло. Стал
востер,  отвращаться от людей,  лицом  безобразен, по  вострому  носу  пошли
красные жилки. И тогда стал отделяться от  своего  начала, забыл о  том, кем
был, и появились дальные мысли, прицел глаза, беспокойство, и люди стали для
него  все одинаковы, остались только свои  сыновья  и дочки --  он о них еще
думал и понимал, что своя кровь.
     Он вознесся.
     Он сидел и смотрел на превосходные  свои печи, осматривал палаты, сколь
тонка резьба, --  и все было ему как чужое, холодное. Может -- строить новый
дворец или куда-нибудь ехать?  Возьмет  в  руки табакерку,  вознесет  в  нос
табацкий понюх, --  и раньше было так:  пальцы эту  табакерку понимали,  что
своя  табакерка, что  в  ней край недаром обтерся, что  это  -- время, и его
вещь, и  его добро.  И нос прочищался, и появлялась ясная память. Что  нужно
сегодня сказать, и какое смешное происшествие было вчера:  что дура повара в
зад укусила, и что завтра не без дел, и что день кончен.
     А теперь день не кончался. В просторных и дальных мыслях брал он в руки
табакерку и  заправлял табак в  нос, а что  держит в руках,  забывал. Пальцы
брали табак как  с  воздуха. И ему  все  равно было, потому что  он разлюбил
вещи. Стало много новых табакерок, пряденого золота, одна с жемчугом, другая
с бриллиантом,  и он их терял. И вещи стали  плоше,  много принцметальных  в
доме, дороги и новая мода, но желты, как медь.
     И  когда  говорил  с  Варварою, стал косить, потому  что  не  мог всего
сказать, а раньше о главных делах она знала. Ее спальная комната была рядом.
Когда ночью просыпался, он сам  дивился, что стал весь  жильный,  вытянутый,
как струна.
     И дела и  убытки. Город Батурин, что когда-то штурмом  брал и, конечно,
разрушил, вечное владение, надо  управить тысяча триста  дворов, а всего под
ним более ста тысячей и пятисот человеческих душ, кроме волостей Почепских и
Польских. Да за убыток по  Ингерманландии  отдано сорок  пять тысячей душ да
деньгами невступно шестнадцать тысячей.  И мало просил. Можно бы тридцать. И
это убыток.
     А  что теперь его звание?  Принц,  или хоть герцог Ижорский, или  князь
Римский? С теми  перышками струсовыми  в  гербе и  с  княжеской шапкой? А он
хочет  быть как  принц Артоис  королевский,  во  Франции.  И  притом  против
цесарского обычая  и завсегда  так бывает: чтоб зваться  генералиссимусом, а
коли не хотят, так: генерал-поручик России.
     Днем он много дел делал и такие слова говорил, которые уже двадцать лет
как позабыл. С Катериной.
     Он  понимал, как день за  днем  ее привораживать. Он сначала ей сказал,
указуя на гроб:
     -- Мать! Осударыня!
     А потом, в другой палате:
     -- А не поговоришь ли  мало,  мать, о делах?  И ту "мать"  уже  не  так
сказал.
     И потом, день за днем, опять приучился ее  подталкивать, за руки брать,
близиться.
     А как убрали и зарыли, -- он и привалился.
     Он мог жестоко действовать в этих разговорах -- и вот тогда, в то время
как ничего не  думал, но ее,  Катерину,  всю видел, --  вот  тогда  начало в
голове  вертеться как бы колесо  даже  со  свистом, и он не мог того  колеса
остановить:
     -- Хочу быть формальным регентом, чтоб мне, мне, именно мне -- править.
     И так подряд: мне, мне, именно мне.
     А   он   совсем   не   хотел  быть   регентом,   а  хотел   быть  разве
генералиссимусом. Но  он вознесся,  он действовал, и она была вся  как  есть
видна -- и в нем это завертелось.
     И он все это  забывал, он  даже не мог остановиться и подумать, что для
этого нужно делать, и не думал -- а назавтра делал.
     И безо всяких мыслей -- опять когда был с Катериной  и  смотрел на  нее
вострым  глазом,-- а  у нее глаза были закрытые, -- опять  явилось это самое
колесо, и уже другое:
     -- Принцессу за сына, а тогда именно, именно, именно буду регентом.
     А потом забывал и днем распоряжался.
     А вещей становилось все меньше или не меньше (вещей стало больше) -- но
все кругом оголело. Как на корабле, когда выходят уже в открытое море, -- на
нем вещи меняются. И посуда та же -- порцелинная или глинная, -- и скамья, а
все  чужое. И когда приедут,  -- те вещи опять переменятся.  Они  на  время.
Другие вещи будут. И он стал понимать себя, какой он со стороны, -- худой. И
стал понимать, что его голос сухой и без внутренней мякоти, как бывало.
     И раз, когда был  вознесен, а она, Катерина,  распахнута, он понял, что
она устарела, и не подумал, а так, просто, будто сказал:
     -- Как избыть человека? Как ее, как ее избыть?
     И он даже бормотнул это, потому что в ту минуту он был не без страсти к
ней, к Марте. А избывать ее теперь и вовсе и никак не хотел.
     И  тут  стала еще одна перемена: он стал осторожен к людям, и  хоть был
гневлив  и  памятозлобен,  но  после гнева, если  тот  кланялся низко  и  со
смирением, он ему отдавал поклон. Он стал даже забывать обиды, потому что не
брал людей в живой счет. И перестал насмехаться, а раньше ему люди  казались
весьма забавны. Такова ему пришлась власть.
     Он вызвал из Сибири Шафирова, своего неприятеля.  И он осматривал своих
министров, господина Волкова и господина Вюста, и думал строго:
     -- Ох, воруют!
     Он стал бояться больших  дач, которые ему предлагали,  потому  что дачи
теперь ему были все малы, а другие, верно, тоже берут, и не слишком ли много
уходит  денежного  капитала?  По  его лейб-гвардии  непорядки. Вюст  не  без
подозрения -- краснорож, всегда  брал, взятчик. А теперь такие конюшни  себе
построил, и  тонкий  дух  от него  пошел  -- маеран!  Ох, берет!  А  сколько
интереса? Вот что небезлюбопытно!
     И решил, что после, когда уж станет формально, он Вюста прогонит.  Даст
ему диплом обнадеживательный, и пусть идет.
     И он  смотрел  на  дочек опытным глазом, на белость их кожи,  на грудь,
какова  она  будет, он заботливо на  них  смотрел  и  предназначал, выбирал.
Выбрал Марью. И иногда ею любовался.  А жену перестал видеть, как  будто она
приблудная или прямо так, от стада отбилась да в дом забрела.
     И перед тем как поехать  в  Сенат, --  почувствовал беспокойство: нужно
делать людям облегчение. Он позвал своего  министра Волкова. После той ночи,
когда трон менялся, Волков стал хиреть -- пожелтел и дышал глубоко. И он был
сердит на Волкова: были хлопоты, скакал там ночью, захворал, -- пусть, -- но
та