ыносимое одиночество?  В  итоге  как-то
утром он отравился на своей кухне.
   Робинсон продолжал стоять, склонясь над Джири и пристально всматриваясь
в его лицо.
   - Что вы пытаетесь мне внушить? Что покончите  с  собой,  если  вам  не
разрешат оставаться на вокзале?
   -  Нет,  конечно.  -  Джири  рассмеялся.  Казалось,  все  это  искренне
забавляло его. - Ничего такого я о себе не говорил и вовсе не желаю, чтобы
мне приписывали подобные  глупости.  Просто  я  вам  рассказал  случай,  в
котором модель разумного поведения, как  вы  это  называете,  не  очень-то
помогла.
   Робинсон выпрямился.
   - Пожалуй, я пойду. Вы недвусмысленно  дали  мне  понять,  чтобы  я  не
вмешивался не в свое дело. А с  другой  стороны,  ни  с  того  ни  с  сего
вспоминаете о судьбе своего друга, покончившего с  собой  от  одиночества.
Вот что у вас на уме, и тем не менее вы утверждаете, что здоровы.
   - Вовсе я не утверждал. Кто  нынче  может  этим  похвастать?  Вы  снова
договариваете за меня.
   - Ладно, я пойду.
   - Как хотите, Филип, но ваш поезд не так уж и скоро. Может,  посидим  и
закажем еще пива? Народ схлынул, и мы мирно побеседуем.
   - О чем? - спросил Робинсон. - О самоубийстве?
   Он выскочил на перрон, решительно прошел через здание вокзала и зашагал
по грязным улочкам с ветхими  постройками.  Куда  глаза  глядят,  лишь  бы
вырваться из этого кошмара. Он вернется минут за пять до отхода поезда, не
раньше. Он не намерен снова сталкиваться  с  Джири.  Жалость,  недоумение,
раздражение, тревога переполняли его, потом  вдруг  нахлынула  бесконечная
усталость и поглотила все остальное. Длинный день сегодня выпал.
   Джири вернулся в кафе, заказал стакан  портера  и  не  спеша  развернул
вечернюю газету.


   Джири потягивал в кафе портер, а тем временем его жена - в  шестидесяти
пяти милях от него - разговаривала по телефону.
   Красивой Элизабет Джири никогда не была. В молодости она обладала,  как
принято выражаться, привлекательностью, в сорок - почти не утратила  этого
качества. На лице - ни морщинки, а  округлость  бедер  лишь  придавала  ей
аппетитность, удачно сочетавшуюся с  несокрушимым  душевным  спокойствием.
Рядом с телефоном лежал блокнот, на каждой  страничке  которого  умещались
дела  трех  дней,  сейчас  она  заглядывала  в   него   не   потому,   что
договаривалась о встрече, а так, по привычке.
   - Спасибо. Я справлюсь, - говорила она. - В сущности,  все  идет  своим
чередом, и дети в порядке, единственная  перемена  в  моей  жизни  -  буду
работать только за деньги. Я уже беседовала в министерстве, просила, чтобы
меня взяли в штат, мне обещали  подыскать  что-нибудь  не  позднее  Нового
года. Так что _это_ улажено.
   - Вы весьма храбрая женщина, - отвечала  собеседница;  в  сущности,  ее
вовсе не интересовали беды Элизабет. Она  звонила  по  делам  комитета,  в
котором они обе состояли. Миссис Джири входила в несколько комитетов. - Не
представляю, как бы я справилась на вашем месте.
   - Справились бы, дорогая, жизнь бы заставила. Одно утешает: даже в наше
ужасное время такое случается не часто. Большинство мужей не бросают своих
жен. Встречаются, конечно, люди вроде Артура,  им  вдруг  втемяшивается  в
голову, что они должны уйти из дома и жить сами по себе...
   Даме на другом конце провода очень хотелось выведать, не ушел ли  Артур
Джири к какой-нибудь девице, и она буквально вцепилась в  слова  "сами  по
себе", решив проверить, правду ли ей говорят.
   - Как же он один? Представить себе не могу.
   - У меня нет такой информации, - отрезала Элизабет Джири, заглядывая  в
блокнот. - Пока мой адвокат не сочтет нужным связаться со мной, я даже  не
стану узнавать, где Артур живет. В материальном отношении он поступил, что
называется, порядочно - оставил нам с детьми наличными, сколько мог, - она
закончила, как подобает "храброй женщине", - и пока я больше ни о  чем  не
позволяю себе думать.
   - Конечно, конечно, я  понимаю  вас,  -  отвечала  собеседница,  гадая,
означает ли услышанное, что Артур Джири ушел к любовнице, имеющей в  банке
небольшой капитал. Тихоня небось, такие всегда тихони, размышляла она. - Я
вас не подведу,  подготовлю  эти  данные  ко  вторнику,  Элизабет,  а  тем
временем вы, может быть, познакомитесь с теми, кто будет проводить  опыты,
и разузнаете, что они намерены делать. - Тебя, звучало в  ее  словах,  это
немножко отвлечет, бедняжка, без мужа ведь теперь.
   - Мне они обещали представить  отчет  ко  вторнику,  -  сказала  миссис
Джири. Хлопнула дверь, она оглянулась и увидела свою пятнадцатилетнюю дочь
Анджелу. Только она так влетает в дом. - Простите, мне пора уходить. У вас
еще что-нибудь?
   Элизабет резко оборвала разговор, и ее коллега, поспешив заверить,  что
ей все теперь ясно, попрощалась. Четким,  уверенным  жестом  миссис  Джири
положила трубку и целиком переключила свое внимание на дочь.
   - Мамочка, - заканючила Анджела, - ты все еще не решила?
   Миссис Джири вздохнула. Не успела Анджела остаться без  отца  (во  всех
отношениях), как стала уговаривать ее переехать в Лондон.
   - Ведь мы жили в этом гадком захолустье из-за того, что  у  папы  здесь
институт. Не понимаю, почему  теперь  мы  не  можем  устроиться,  как  все
нормальные люди?
   - А что, нормальные люди живут только  в  Лондоне?  -  спросила  миссис
Джири. Она хотела, чтобы в голосе ее была слышна ирония,  но  поняла,  что
это не очень удалось. В глубине души она и сама сознавала,  что  глупо  не
жить в столице государства, гражданином которого  ты  являешься.  В  таком
городе есть возможность расширить свой кругозор, а именно широта кругозора
привлекала ее в людях. Потому-то ей и  не  удалось  остудить  пыл  Анджелы
своей отрезвляющей, ледяной иронией.
   - Анджела, дорогая, - голос ее окреп, - ты прекрасно знаешь, что теперь
не время обсуждать подобные вопросы. Мы пока ничего не решили. В  принципе
я не против переезда в Лондон, но сначала надо во всем  разобраться.  Если
мы с твоим отцом будем разводиться, - она произнесла  слово  "разводиться"
небрежным, будничным тоном,  словно  говорила  о  факте,  который  следует
принимать как таковой и не более того, - мы, конечно, решим  и  финансовые
вопросы. А на что нам  можно  рассчитывать,  я  не  представляю,  особенно
теперь, поскольку, как я слышала, твой отец ушел из института.
   - Мамочка, - спросила Анджела, вертя головой, чтобы увидеть свою спину,
- почему папа от нас уехал?
   - Я уже говорила тебе, дорогая. Не знаю. В возрасте твоего отца мужчины
иногда совершают странные поступки. Ему ведь сорок пять, - добавила миссис
Джири, стараясь быть точной.
   Теперь Анджела пыталась взглянуть себе на  спину  через  другое  плечо.
Очень хотелось увидеть, хорошо ли сидит новое платье.
   - И он ничегошеньки не сказал?  Просто  поднялся  и  ушел  без  единого
словечка?
   - Дорогая, у тебя в спальне большое  зеркало.  Что  ты  вертишься,  как
волчок? Он сказал, что ему одиноко.
   - Одиноко? - Анджела выпрямилась и посмотрела на  мать.  -  Мы  же  все
время были с ним!
   - Так он сказал.
   - А жить одному, выходит, не так одиноко?
   - Не знаю. Для меня это такая же загадка, как и для тебя.
   - Мам, а он _один_ живет? - осенило Анджелу.
   - Насколько мне известно, один, - с  завидным  самообладанием  ответила
миссис Джири.
   - Но ты  не  знаешь  точно?  Спорим,  скоро  выяснится,  что  он  опять
собирается жениться. Может, на моей ровеснице.  Мужчины  ведь  так  обычно
поступают, да? Ох уж эти мужчины... Вот увидишь, как он  стушуется,  когда
станет знакомить меня с ней. Наверняка он  тратит  кучу  денег  и  шикарно
одевает ее, так что она  знает  себе  цену...  Если  бы  мне  новую  юбку,
одну-единственную. А ты все тянешь, тянешь, целую вечность...
   - Анджела, детка, - сказала миссис Джири, вставая со стула. - Зачем  ты
клянчишь у меня кожаную юбку, она ведь в три-четыре раза дороже обычной, у
тебя в голове все перемешалось:  юбка  и  сумасбродные  фантазии  о  браке
твоего отца с пятнадцатилетней девчонкой, о вашем соперничестве  и  борьбе
за отцовскую любовь. Мне остается лишь сказать, что тебе пора в постель. В
твоем возрасте надо побольше отдыхать.


   Дэвид лежал у себя наверху в спальне, натянув простыню  до  подбородка.
Он отчего-то проснулся, и теперь вот никак не удавалось заснуть  снова.  И
он решил поразмышлять о том, о сем. Ведь только ночью и можно подумать,  а
днем - быстрей вставай, быстрей собирайся, быстрей беги в  школу,  торчишь
там целый день, потом домой за уроки, а там и спать пора. Дэвид  ненавидел
такую жизнь; одно утешало - вечно так  не  будет.  Это  папа  ему  сказал.
Однажды, давным-давно, когда ему  было  лет  семь  или  даже  шесть,  папа
заметил, что он ходит кислый, посадил к себе на колени и поговорил с  ним.
"Знаешь, жизнь меняется, - сказал он. -  Проходит  несколько  лет,  и  она
меняется, становится  совсем  другой.  И  нет  такого  несчастья,  которое
длилось бы вечно. Так  что  шагай  вперед,  не  унывай.  Запомнил?"  Дэвид
ответил "да" и вправду запомнил отцовские слова.
   Комнату заливал мягкий свет ночника. Дэвид немного подумал об отце,  но
очень скоро переключился на уток. Он часто ходил  кормить  их  на  круглый
пруд  в  парке.  Неподалеку  от  пруда  протекала  речка,  и  утки  иногда
разнообразия ради перелетали туда поплавать, но каждый раз возвращались на
свой пруд. Когда Дэвид был совсем маленьким, на пруд его водил  кто-нибудь
из домашних, а теперь он ходит туда сам. На кухне у него  был  мешочек,  в
который он собирал остатки хлеба и печенья; все это он уже делал сам.
   Утки качались на воде, как игрушечные лодки. На  самом  деле  там  были
утки и селезни. Он знал про  это.  Только  никогда  не  увидишь,  как  они
занимаются этим. Может, ночью, как люди. Самое удивительное в  селезнях  -
их окраска, перышки так и переливаются на свету, пока они  плавают.  Пятна
бензина на гладкой мутной воде. Заросли высохшего камыша зимой.
   Почему так весело кормить  уток?  Бросишь  им  хлеба,  и  они  начинают
отнимать его друг  у  друга,  нырять  за  ним.  Порой  ему  казалось,  что
какой-нибудь утке почти ничего не доставалось; те, что проворнее и смелее,
выхватывали корм прямо у нее из-под носа. Тогда он принимался бросать хлеб
специально для той, невезучей. Если же ей  все  равно  не  перепадало,  он
хитрил -  бросал  несколько  кусков  подальше  от  стаи,  чтобы  невезучка
подплыла туда, а уж там ей свобода. Интересно - бросишь  кусочек  вбок,  а
утка  за  ним,  как  за  магнитом.  Все   равно   что   шахматные   фигуры
переставляешь. Или все равно что бог.  Бог  может  выбрать  кого-нибудь  и
повести его одной дорогой - где болезнь подстерегает,  или  другой  -  где
счастье ожидает. Так и здесь. Захочешь - можно заставить  утку  оторваться
от стаи и стать доброй. А захочешь - можно сделать,  что  она  разозлится.
Гоняй ее по пруду и все время бросай кусочки хлеба впереди  нее,  но  чуть
дальше, чтобы она не сумела их сразу схватить: пока подплывет  -  они  уже
утонули. А бедняжка плывет и плывет голодная. Бог тоже мог бы так сделать,
если б захотел. Но утки не умеют молиться. А если  б  умели,  что  бы  они
просили?
   Он - вроде как бог, но он будет добрым богом. Утки привыкнут к  нему  и
поймут, что раз Дэвид бросает им хлеб, так это для того, чтобы они ели,  а
не для того, чтобы заставить их гоняться за кормом. И тогда  на  крошечном
пятачке вселенной, на круглом пруду с густым камышом, восторжествуют добро
и справедливость.
   Он расскажет об этом папе. Папе понравится его план.  Если  только  они
увидятся  когда-нибудь,  он  непременно  ему  скажет:  пруд  с  утками   -
счастливое место. Это я так сделал. И  тогда  папа  обязательно  улыбнется
ему.


   - Спасибо, дорогая, я не голоден, - сказал Филип  Робинсон  жене.  -  Я
подумал, что тебе, вероятно,  будет  легче  не  ждать  меня  с  ужином,  и
перекусил по дороге.
   - Я держала для тебя ужин на огне,  -  сердито  бросила  она  в  ответ.
Безусловно, если бы не гости - Кит и Элис Доултон, - жена обрушила  бы  на
него огонь всего оружия, которым располагают женщины.
   - Прошу прощения, - улыбнулся Робинсон  гостям.  -  Дженифер,  надеюсь,
объяснила, почему я задержался.
   - Там что-то приключилось с  Артуром  Джири,  -  ответил  Кит  Доултон,
спокойный коротышка, куривший трубку под стать его росту.
   - Надеюсь, сейчас он уже в безопасности,  -  подхватила  Элис  Доултон,
стараясь по мере сил разрядить обстановку. Ей было абсолютно  безразлично,
что случилось с Артуром Джири, безразличие это проглядывало  в  каждом  ее
слове, как проглядывают сквозь тонкий лист бумаги буквы,  напечатанные  на
обратной стороне. - Вам удалось успокоить его?
   - О, в этом не было никакой нужды! - воскликнул Робинсон, наливая  себе
изрядную порцию виски. Он старался не смотреть на жену. - Его  спокойствию
позавидуешь.
   - Я так поняла, что он не соглашается  покинуть  вокзал,  -  продолжала
Элис. - Мы уж представили себе, как он воюет с полицией.
   - Никто и не пытался силой выпроводить его оттуда, хотя бы потому,  что
никто не знает, что он проводит там дни и ночи напролет.
   - Никто, кроме тебя, - ядовито вставила жена.
   - У нас же свободная страна, - бесстрастно заметил Доултон.
   - Сумасшествие не имеет никакого отношения  к  свободе,  Кит.  -  Виски
придало Робинсону смелости, он говорил отрывисто и уверенно.
   - Сумасшествие? - Глаза Доултона округлились. - Полагаете, даже так?
   - А мне послышалось, вы сказали, что он совершенно спокоен, - вмешалась
Элис Доултон.
   - Ну и что же, все зависит от того, о какой форме сумасшествия  говорит
Филип, - сказал ее муж. -  Как  известно,  при  некоторых  формах  больной
внешне абсолютно спокоен.
   - У него маниакальное состояние или еще  что-нибудь?  -  спросила  Элис
Доултон. -  По-моему,  скорее  всего,  он  нарочно  придумал  какую-нибудь
небылицу и заморочил Филипу голову.
   Естественно, думал Робинсон, у такой женщины на  все  готовы  словесные
клише.  Откинувшись  на  спинку  кресла,  он  разглядывал  своих   гостей,
полуприкрыв глаза, испытывая почти наслаждение от острой неприязни к  этим
людям. Миссис Доултон была тощей, похожей на птицу, нос клювиком, таких  в
юности  называют  "малышка",  "живчик".  Ее  миниатюрная  фигурка   весьма
гармонировала  с  коротенькой  фигуркой  мужа;  парочка   эта,   казалось,
выпорхнула на прогулку из  кукольного  домика.  Они  сидели  в  деревянных
позах, словно игрушки, и были  готовы  болтать  о  Джири  так  же,  как  о
сенсации, вычитанной из газет.
   Дженифер Робинсон, высокая, надменная женщина, чье выражение лица,  как
правило, почти ничего не выражало, оставаясь непроницаемым, даже когда она
радовалась или сердилась, спросила у Элис Доултон:
   - Элис, а для чего Артуру Джири придумывать?
   - Вы же знаете, - с готовностью ответила миссис Доултон, - он  ушел  из
дома.
   - Они расстались с женой, это ясно, - сказал Робинсон. - По-моему,  это
ни для кого не секрет.
   - Ну так вот,  -  продолжала  Элис  Доултон,  -  будет  развод,  наймут
детективов,   судебный   чиновник   подготовит   дело,   начнутся   всякие
разбирательства. - В глазах ее забегали  огоньки,  она  обожала  смаковать
подобные темы. - Естественно,  что,  встретив  на  Паддингтонском  вокзале
знакомого, Артур Джири тут же решил замести следы.
   Робинсону лень было отвечать, и разговор снова поддержала Дженифер:
   - Вы знаете его жену? Меня знакомили с ней как-то, но я не запомнила ее
имени.
   - Элизабет, - тотчас ответила миссис  Доултон.  -  Я  не  знаю  ее,  но
кто-то, помнится, рассказывал мне, как она прелестна и какой у них  чудный
дом.  Я  даже  запомнила  слово  в  слово:  "Элизабет  Джири   удивительно
организованная женщина, не знаю ей равных".
   - Сомнительный комплимент, - заметил Доултон с улыбкой.
   - Знаю, что у тебя на  уме,  -  парировала  жена.  -  Любая  женщина  с
чувством долга перед мужем и семьей для  тебя  питон,  чудовище  какое-то,
норовящее задушить всех домочадцев. Ведь так, я угадала?
   - Мужчины воображают, что в доме все делается само  собой,  -  добавила
Дженифер Робинсон. - Они уверены, что, когда уходят утром по своим  делам,
мы сушим волосы или листаем журналы, а в доме все получается само собой.
   Объединенные возмущением по  поводу  угнетенного  положения  женщины  в
семье, обе дамы сурово смотрели на своих мужей.
   - Вернемся к Артуру Джири, - начал Доултон. Все ждали,  что  он  скажет
дальше, а он принялся раскуривать трубку-коротышку;  пришлось  дожидаться,
пока он сделает затяжку, одну, другую, третью, и табак потемнеет.  Наконец
он бросил спичку и закончил фразу: - Лично я не принимаю версии  Элис.  Не
станет он ничего придумывать, поскольку это легко проверить. Если  он  все
время торчит на вокзале, значит, живет  либо  в  привокзальной  гостинице,
либо в какой-нибудь другой поблизости, и детектив сможет все  выяснить  за
полчаса.
   - При чем тут  детективы?  -  Терпение  Робинсона  лопнуло.  -  Да  все
детективы мира сойдутся на одном: Артур Джири попал в беду. Это  ясно  как
день. Я не слишком хорошо с ним  знаком,  не  берусь  судить,  что  с  ним
произошло, но,  видно,  ему  несладко  и  он  потерял  способность  трезво
оценивать происходящее.
   - И поэтому он живет на вокзале, - усмехнулась  миссис  Доултон.  -  Он
что, зациклился на поездах и всем прочем?
   - Интересно, как он устроился с финансами, -  сказал  Доултон.  -  Я  к
тому,  что,  зная  это,  можно  судить,  насколько  он  утратил  связь   с
реальностью.
   -  С  чего  вы  взяли?  -  возразил  Робинсон.  -  Некоторые  сохраняют
поразительную трезвость мысли в финансовых вопросах, но живут при  этом  в
мире чистейших фантазий.
   - И все же, - продолжал Доултон, попыхивая трубкой, - если  он  оставил
жене достаточно денег, значит, чувство долга в нем не притупилось.
   - Нет, _притупилось_, - упрямо перебила Элис Доултон. - Уйти  из  дома,
свалить все заботы на жену - это безответственно  с  любой  точки  зрения.
Деньги еще не все, если хочешь знать, Кит.
   Робинсон снова налил себе виски, не обращая внимания на  жену,  которая
слегка вскинула брови. Он чувствовал, что еще немного  -  и  они  признают
душевнобольным его самого.
   - Послушайте, не про то мы говорим...
   - Джулиан, - резко перебила его миссис Робинсон, - ты давно там?
   Все посмотрели на полуоткрытую дверь. Растрепанный  мальчик  в  пижаме,
босой, замер в темном холле футах в шести от двери.
   - Входи, Джулиан, - снизошла миссис Робинсон.
   Фигурка  нехотя  приблизилась   к   дверной   щели.   Джулиан   оглядел
присутствующих, но в гостиную не вошел.
   - Почему ты не в постели? - спросила миссис Робинсон.
   - Мне хочется есть. Спустился, чтобы взять печенье.
   - И что же - взял?
   Джулиан, помедлив, разжал руку - на ладони лежала недоеденная половинка
печенья.
   - Иди наверх. Спокойной ночи, - мягко сказал отец.
   - Спокойной ночи. Папочка!
   - Да?
   - Ты укроешь меня?
   - Ты уже большой, - вмешалась миссис Робинсон.
   - Но у меня все сбилось в кровати.
   - Пойдем поглядим, - сказал Робинсон и поднялся. Жена и так  вне  себя,
оттого, что он опять поступал ей наперекор, хуже не станет; он  знал,  она
не любит,  когда  их  девятилетний  сын  вдруг  начинает  вести  себя  как
маленький. Но  он-то  понимал,  каково  Джулиану.  Мир  такой  неуютный  и
холодный,  кому  иногда  не  хочется,  чтобы  его  уложили  в  постель   и
поцеловали?! Он поднимался по лестнице  за  Джулианом,  и  хрупкое  тельце
ребенка неожиданно вызвало прилив жалости  в  сердце  этого  бесстрастного
человека. Он представил себе Артура Джири в тревожном  полумраке  вокзала:
одинокий,  затерянный  в  ледяном  море  времени,  Джири  вдруг   начинает
понимать, что обречен цепляться изо всех сил за немую, мертвую  и  мрачную
скалу - за этот вокзал. Артуру Джири когда-то тоже было девять, как сейчас
Джулиану. Робинс