руг друга на части. А потом, прямо как  собаки,  утратили
всякий интерес к поединку. Закончили они драку перебранкой.
   - Ты нечестно дерешься!
   - Зато лучше тебя, - заключил Дэвид.
   - Ничья, - предложил веснушчатый миротворец.
   - Нет, он не будет с нами, - уперся Джулиан. Он еле сдерживал слезы  от
боли и досады. - Он дурак. И вся семья его такая. А отец, так  тот  шизик.
Он-то думает, мы ничего не знаем, а мы все знаем. Все знают, что его  отец
псих, он ведь чокнулся.
   -  О  чем  это  ты?  -  с  ужасом  спросил  Дэвид.  Сердце  его  бешено
заколотилось. Перед таким ударом он оказался беззащитен.
   - Я слышал, как мамины и  папины  знакомые  разговаривали.  Говорили  о
твоем отце, что он, мол, лишился рассудка. А  потом  я  слышал,  как  папа
звонил психиатру и сообщил ему, что твой отец сдвинулся. Живет на  вокзале
и нипочем  не  желает  уходить  оттуда.  Они  собираются  упрятать  его  в
психушку.
   - На каком вокзале?
   - На Паддингтонском, - ответил Джулиан. -  Не  придуривайся,  будто  не
знаешь. Он все время там торчит,  потому  что  он  сумасшедший,  такой  же
идиот, как ты.
   С искаженным от ярости лицом Дэвид подскочил к Джулиану и вцепился  ему
в волосы.
   - Возьми свои слова назад! - зарычал он, дергая его голову из стороны в
сторону. - Возьми назад! Возьми назад!
   - Отпусти, свинья! Я не собирался драться! Отпусти!
   - Возьми свои слова назад! - орал Дэвид. - Возьми назад!
   - Да уймись ты, дурак! - вмешался было веснушчатый.
   - Скажи: "Твой отец нормальный". Ну же, или я убью тебя!
   - Ты еще получишь за это!
   - Говори!
   - Твой отец нормальный...
   - Еще!
   - Твой отец нормальный...
   Дэвид разжал пальцы.  Джулиан  отступил  на  несколько  шагов,  потирая
голову, потом неожиданно подскочил к Дэвиду, норовя ударить  его  ногой  в
солнечное сплетение. Но веснушчатый долговязик оттолкнул его.
   - Кончай! - цыкнул он. - Кончай драку! Будет!
   Его буквально тошнило от этой звериной ненависти и жестокости.  К  тому
же отчего-то ему было жалко Джири. Он ни минуты не  сомневался,  что  отец
Джири вправду спятил. В сущности, с ума сходят все отцы, каждый по-своему.
Его собственный кипит от злости,  да-да,  буквально  кипит,  когда  читает
"Дейли телеграф".


   Элизабет Джири предстояло решить довольно важную проблему. Она все  еще
колебалась,  укоротить  ей  свой  выходной  костюм   или   нет.   Бежевый,
вельветовый, он очень ей шел. В нем она разом  сбрасывала  несколько  лет,
хотя в конечном счете сбрасывать нужно было не так-то много. Но, с  другой
стороны,  в  этом  и  заключалось  неудобство.  Выходной  костюм,  хорошая
косметика - и вот она выглядит так  молодо,  что  юбка  ниже  колен  имела
несколько странный вид. Все женщины до тридцати пяти уже укоротили по моде
платья и юбки; юбка, прикрывающая колени, какой бы элегантной она ни была,
теперь воспринимается  как  старушечий  наряд.  Если  бежевый  вельветовый
костюм делает ее моложе на несколько лет, наверное, стоит  его  укоротить.
Но вдруг она будет тогда выглядеть диковато и тем самым подчеркнет, что ей
за сорок, а значит, вернет свои годы назад?
   Она стояла в спальне перед большим зеркалом, то  приподнимая  юбку,  то
опуская ее, и недовольно хмурилась. Элизабет завидовала дочери  -  в  этом
сезоне та выставляла  на  всеобщее  обозрение  чуть  ли  не  целиком  свои
длинные, как у жеребенка, ноги. Вообще-то она была женщиной уравновешенной
и не терзалась из-за своей внешности. Она тщательно  продумывала  туалеты,
все на ней сидело превосходно, и этого было для нее достаточно. Но  завтра
вечером ей предстоял экзамен.  В  доме  ее  соседа,  который  очень  любил
принимать гостей, от шести до восьми состоится коктейль; повод  -  встреча
Адриана Суортмора.
   В сороковые годы, до того как она вышла замуж за Артура Джири  и  стала
примерной хозяйкой благополучного дома, Элизабет работала в  газете  -  не
корреспондентом, а личным секретарем главного редактора. В то послевоенное
время у них в газете,  завоевавшей  себе  славу  солидного  органа  как  у
лондонских читателей, так и у читателей одного из  крупных  провинциальных
городов, работало много энергичных, талантливых молодых людей. Да,  бурное
было время, думала теперь  Элизабет  Джири.  Все  тогда  жили  глобальными
событиями,  все  прислушивались  к  голосу   Англии;   страна   постепенно
залечивала чудовищные увечья, нанесенные войной, но моральный авторитет ее
был еще весьма высок; рычание льва еще  не  потонуло  в  шуме  музыкальных
автоматов в ресторанах. В то яростное время все знали, зачем живут, но  ни
у кого это знание не было таким точным, как у Адриана Суортмора. Уже тогда
было ясно, что ему тесно в искусственных рамках  "солидной  журналистики",
имевшей узкий круг читателей. "Ты должен сделать так, чтобы тебя  услышали
_другие_, - любил повторять он, сжимая одну руку в кулак  и  ударяя  им  в
ладонь другой. - Это значит,  тебя  должны  услышать  люди  в  очереди  на
автобус".
   Элизабет боготворила Адриана Суортмора.  И  сейчас,  глядя  в  зеркало,
вспомнила его лицо - страстное, волевое, скуластое, его подвижные,  полные
губы. Адриан жил  журналистикой.  Подобно  корове,  которая  щиплет  траву
только затем, чтобы тут же переработать всю ее в молоко, он собирал людей,
мнения, события с одной лишь  целью  -  делать  их  тотчас  же  достоянием
общественности. Он недолго сотрудничал в той  газете,  распрощался  с  ней
раньше, чем Элизабет. Вероятно, пустота, возникшая  после  ухода  Адриана,
скука, овладевшая ею,  как  только  она  лишилась  общества  этого  яркого
человека, толкнули ее к тихому, спокойному Артуру  Джири,  с  которым  она
познакомилась примерно тогда же. Нет, они не были близки с Адрианом.  Раза
два он приглашал ее поужинать, когда номер был подписан в печать и  делать
в редакции было нечего.  Может,  в  глубине  души  она  надеялась...  Или,
скажем, так: если бы Адриан Суортмор сделал ей  предложение,  если  бы  он
ухаживал за ней, как ухаживал у всех на виду за той рыжеволосой девицей из
Глазго, что работала в секретариате, или как за той американкой, с которой
он в конце концов сбежал в Лондон... Нет, Элизабет нельзя было  причислить
к разряду девиц, позволяющих себе мимолетные романы. Но с Адрианом  у  них
могло бы быть нечто более серьезное, нежели простая интрижка. Как бы то ни
было, попытка - не пытка. Эта откровенная, бесстыдная мысль удивила ее.
   Она даже покраснела, застав себя врасплох, и  отвернулась  от  зеркала.
Юбку  она  оставит,  как  было,  доверится  своей  женственности.   Адриан
Суортмор,  несомненно,  помнит  ее.  Профессия  наверняка  развила  в  нем
отличную память: он общался с сотнями людей и помнил  каждого.  Его  взлет
был весьма  впечатляющим.  Все  эти  годы,  пока  она  прозябала  рядом  с
человеком, сбежавшим теперь из дома и бросившим ее на  произвол  судьбы  в
этом  болоте,  Адриан  Суортмор  ловко  взбирался  наверх,  ступенька   за
ступенькой. Он вел в газете  колонку,  пользовавшуюся  успехом;  некоторое
время, хотя и недолго, был членом  парламента;  держал  контрольные  акции
нескольких  провинциальных  газет;  создал  внушительную,  правда  средних
размеров, империю. Но предметом подлинной его любви был не бизнес  и  даже
не деньги. Больше всего на свете он жаждал  славы.  Этому  кумиру  он  был
предан всем своим существом. Когда на первый план выдвинулось телевидение,
он стал преклоняться перед ним -  заискивал  даже  перед  самыми  рядовыми
телепродюсерами, домогался дружбы и льстил телекритикам, ничтоже сумняшеся
хватался за любую возможность появиться на экране, пусть в самых мелких  и
банальных амплуа. Он не задумываясь брал интервью у политических  деятелей
во время их визитов в страну, участвовал  в  разных  играх  и  викторинах,
рекламировал печенье для собак, беседовал с угрюмыми подростками.
   И в этом - о чем не могла подозревать Элизабет Джири  -  была  трагедия
Адриана Суортмора. Он из кожи вон лез, но его телевизионная  звезда  никак
не достигала зенита. Сколько он ни расточал улыбок  и,  демонстрируя  свое
добросердечие, ни соглашался на  все,  сколько  он,  изменив  тактику,  ни
угрожал и ни насмехался, улыбки других были  привлекательнее,  насмешки  -
остроумнее. Конечно, он был популярен, но главные роли  ему  почему-то  не
доставались. Он был на вторых ролях, и многие уже начали это замечать. Ему
хотелось полностью завладеть вниманием зрителя, к примеру всю  зиму  вести
серию актуальных репортажей. Чтобы зрители по-настоящему  привыкли  к  его
лицу и голосу. Тогда они в силу привычки станут нуждаться в нем...
   - Ма, почему ты не подкоротишь юбку? - спросила Анджела Джири, внезапно
появившись в дверях спальни.
   - Потому что я не твоя ровесница, - отрезала миссис Джири.
   - Какая разница? - не унималась Анджела. - Миссис Коркорен  разгуливает
в юбке короче моей, а ведь ей сто лет.


   Пока Элизабет Джири придирчиво изучала в зеркале свои колени,  а  Артур
Джири мирно сидел под вокзальными часами, Адриан  Суортмор  с  нетерпением
ждал  шефа  в  приемной  "Консолидейтед  телевижн  лимитед".  Здесь   было
несколько стульев  из  искусственной  соломы,  на  низком  столике  лежали
журналы, но Адриан Суортмор не  мог  ни  сидеть,  ни  читать.  Он  слишком
нервничал, вот и торчал посередине приемной. Если бы,  кроме  него,  здесь
находились другие посетители, ему пришлось  бы  изображать  спокойствие  и
безразличие, но он был один и  мог  не  насиловать  себя;  он  метался  по
комнате, короткими рывками преодолевая лежащий на  полу  ковер,  снимал  и
надевал очки, хрустел  суставами  пальцев,  с  сопением  глубоко  втягивал
воздух, чтобы унять расшалившиеся  нервы.  Он  ждал  приема  у  сэра  Бена
Уорбла.
   Сэр Бен Уорбл был вершиной, наивысшей точкой "Консолидейтед  телевижн".
К тому времени, когда возникло коммерческое телевидение, у него  уже  было
много денег; в капиталах, ушедших  на  организацию  влиятельного  лобби  в
парламенте, была и его доля; а теперь он разбогател еще больше.  Люди,  во
всяком случае те, кто поддерживал сэра Бена, благоговейно понижали  голос,
если речь заходила о его деньгах.
   Адриан Суортмор упорно  пытался  получить  аудиенцию  у  сэра  Бена,  и
несколько раз ему это удавалось. Сэр  Бен  терпеливо  выслушивал  прожекты
Суортмора относительно новой серии  передач,  которая  привлечет  внимание
зрителя к новостям. Но не более того. Он выслушивал Суортмора  и  оставлял
его слова без ответа,  ограничиваясь  лишь  согласием  вернуться  к  этому
вопросу при более благоприятных обстоятельствах. Но сегодня  именно  такой
день. _Сегодня_ все должно решиться.
   - Я  больше  не  могу  ждать,  Бен,  -  репетировал  вполголоса  Адриан
Суортмор. - _Сейчас_ я в самой лучшей форме. Глупо держать меня на  полке.
-  И,  опять-таки  для   тренажа,   расплывался   в   своей   неожиданной,
ослепительной улыбке.
   Интервью были важной частью  его  работы.  Он  обучился  приемам  этого
ремесла, постоянно выручавшим его - перед камерой и без нее, иногда совсем
без нее. Секрет этих приемов был прост. Главное - полностью  сосредоточить
свое внимание на человеке, у  которого  берешь  интервью,  отключиться  от
каких бы то ни было посторонних мыслей и ловить каждое слово, во все глаза
следить за малейшей переменой настроения у твоей жертвы.  И  тогда  жертва
начинает верить, что все вокруг - пустяки в сравнении с тем, что он -  или
она - думает, чувствует, говорит или делает. Это все равно  что  пойманный
увеличительным стеклом солнечный лучик; Суортмор всякий раз разжигал пламя
таким способом.
   Сработает ли это с сэром Беном? Должно сработать.
   - Чувствую, что момент настал, Бен, - продолжал  Суортмор  негромко.  -
Интуиция подсказывает мне, что я постиг психологию зрителя. Именно сейчас.
Я знаю, что им интересно, что  заставит  их  фантазию  воспламениться.  Мы
завоюем рекордное за  всю  историю  телевидения  количество  зрителей.  Ну
скажите  мне,  Бен,  разве  я  когда-нибудь  ошибался?  Я,  старый  ястреб
индустрии новостей?
   Нет, последние слова выбросить. Закончу, как  собирался  раньше,  решил
он.
   - Пойдемте, мистер Суортмор, - сказала подтянутая юная секретарша,  она
беззвучно вошла и, стоя за спиной Суортмора, должно быть, слышала, как  он
репетировал, во всяком случае, конец  его  монолога  наверняка  достиг  ее
ушей. Она плавно скользнула к лифту, он последовал за ней, пожав  плечами.
Ну и что страшного, если эта глупышка услыхала, как он разговаривает сам с
собой? Он отрабатывал беседу с Беном, все продумано,  он  чувствовал,  что
находится в форме, что готов штурмовать эту крепость.
   Сэр Бен сидел в своем кабинете, настороженно поглядывая  на  посетителя
из-под тяжелых век. На письменном столе светлого шведского  дерева  стояла
только большая стеклянная пепельница. Ничего больше - ни  чернильницы,  ни
пресс-папье. Заранее продуманный эффект: сэр Бен слишком  важная  персона,
чтобы что-нибудь делать, достаточно, что он сидит за своим  столом,  курит
сигары и стряхивает пепел в большую стеклянную пепельницу.  Ему  вовсе  не
надо вести деловые записи  или  телефонные  переговоры.  Он  размышляет  и
курит, вот и все. В кабинете постоянно пахло  гаванскими  сигарами;  когда
Суортмор вошел, сэр Бен в знак приветствия выпустил изо рта колечко дыма.
   - Вы знаете, Бен, чего я добиваюсь, - сказал Суортмор, после  того  как
они обменялись приветствиями и сэр Бен жестом пригласил  его  сесть.  -  Я
хочу, чтобы вы поручили мне вести новую передачу. Я  созрел  для  этого  и
хочу знать, когда мы договоримся обо всем.
   - Хотите знать? Вот как! - подхватил сэр  Бен.  Он  сохранял  полнейшую
невозмутимость и неподвижным взглядом сверлил Суортмора.
   - Послушайте, Бен. - Суортмор кончиком языка  провел  по  губам.  -  Мы
давно знакомы, и вы имели возможность убедиться, что я  всегда  довожу  до
конца  то,  за  что  берусь.  -  Он  перешел  к  основной   части   своего
отрепетированного монолога. Монолог длился минут десять, и в течение  всей
этой речи сэр Бен ни разу не пошевельнулся, все так  же  сверля  Суортмора
глазами. - Больше ждать я не могу, - закончил  он.  -  Сейчас  я  в  самой
лучшей форме. Глупо держать меня на полке.
   Он улыбнулся - неожиданно и ослепительно.
   Наступила тишина, потом сэр Бен  стряхнул  в  стеклянную  пепельницу  с
кончика сигары трехдюймовую серую колбаску,  и  та  упала  в  нее  мертвым
зверьком.
   - Ну что ж, Адриан, - с ленивой резковатостью произнес он. - Вот что мы
сделаем. Мы не станем загодя планировать новую передачу. Дадим вам время в
уже существующей программе. Можете начать когда  угодно.  Выйдете  в  эфир
немедленно, в тот же вечер, как только раздобудете сенсацию.
   - Да я хоть каждую неделю могу  их  раздобывать,  Бен.  Вы  же  знаете.
Пятьдесят лет назад репортеры сидели и ждали, когда  что-нибудь  случится.
Сегодня они сами ищут сенсаций, а на ловца и  зверь  бежит.  Если  у  меня
будет  еженедельная  передача,  в  сенсациях  недостатка  не  будет.   Вот
увидите...
   - Я не о том, - ответил сэр Бен, тщетно стараясь  прервать  увлекшегося
Суортмора. Он наклонился и одарил его милостивой улыбкой. - Я имею в  виду
настоящую сенсацию. Как только вы ее накроете, мы сразу же начнем передачу
и запустим вас в эфир. В вашем распоряжении будут два  оператора  в  любое
время суток. Они явятся, куда скажете, через пятнадцать минут после вашего
приказа. Будете руководить всем - съемкой,  монтажом,  сами  будете  брать
интервью у кого захотите.
   - У моей передачи будет свое название? Можно будет выделить  ее,  чтобы
зритель не воспринимал материал  как  проходной  сюжет  обычной  передачи?
Что-нибудь вроде "Глаз Суортмора"!
   - Если сделаете первоклассный материал, - закончил сэр Бен, - он и  так
выделится на общем фоне. И все лавры достанутся вам. А не сделаете...
   - Сделаю, Бен, - поспешил заверить Адриан Суортмор.
   Интервью закончилось.


   Телефон у постели Джири трезвонил долго  и  настойчиво.  Джири  наконец
зашевелился и зябко поежился. Скулы его обросли темной щетиной. В  полусне
он натянул одеяло на голову и  зарылся  поглубже  в  подушку.  Но  телефон
продолжал звонить.
   Джири нехотя выпростал руку  из-под  одеяла  и  поднял  трубку.  Открыл
глаза, насторожился.
   - Слушаю.
   -  Мистер  Джири,  с  вами  хотят   поговорить.   Соединяю.   Говорите,
пожалуйста.
   - Мистер Джири? - спросил мужской голос.
   - Да.
   - Простите, что беспокою в столь ранний час, - продолжал голос, который
звучал и учтиво, и твердо.
   - А который час? - спросил Джири.
   - Восемь. Пять минут девятого, если быть точным.
   - О, я еще в постели, - заметил Джири и сел.
   На том конце провода хмыкнули.
   -  Я  бы  тоже  сейчас  спал,  если  бы  мне  не  на  поезд.  Разрешите
представиться - Морис Блейкни.
   - Блейкни? - переспросил Джири. Рука его крепко сжала трубку.
   - Да, мы, кажется, незнакомы, но несколько лет были почти  соседями.  Я
из больницы Чарльза Грейсона.
   - Понятно,  -  ответил  Джири.  -  Грейсон.  -  Он  огляделся,  как  бы
прикидывая шансы к побегу. Потом словно окаменел, лицо стало бесстрастным.
- Чем могу быть полезен, доктор Блейкни?
   -  Видите  ли.  -  Тот  помялся.  -  Это,  конечно,  может   показаться
бесцеремонным, но тем не менее не могли бы вы уделить  мне  сегодня  утром
несколько минут? И побеседовать со мной?
   - Конечно, - сказал Джири. - А нельзя ли мне узнать  о  предмете  нашей
беседы?
   - Видите ли, - снова замялся Блейкни. - Ваши друзья просили задать  вам
два-три вопроса. Обещаю, что займу у вас всего несколько минут. Я  еду  по
делам в город поездом, который прибывает в одиннадцать пятнадцать. Если вы
разрешите мне зайти в гостиницу  и  подняться  к  вам,  я  буду  предельно
краток.
   - Меня может не оказаться на месте, - ответил Джири. - Я наметил  много
дел на утро. - Он задумался. - Хорошо...  Я  перенесу  кое-что  на  другое
время. Приходите в одиннадцать пятнадцать, сразу,  как  приедете,  я  буду
ждать вас в холле.
   - Благодарю. Мы не знаем  друг  друга  в  лицо,  я  подойду  к  столику
администратора и буду держать в руках "Таймс". На мне  будет  серый  плащ.
Договорились?
   - Прекрасно, - ответил Джири. - Многие пассажиры ходят в серых плащах и
держат в руках "Таймс", но не все ведь стоят у столика  администратора.  Я
вас непременно узнаю.
   Блейкни снова поблагодарил его и повесил  трубку.  Джири  откинулся  на
подушку и погрузился в размышления. В  комнату  начал  вливаться  холодный
серый свет ноябрьского утра.


   Спустя немного времени Джири позвонил в бюро обслуживания и  заказал  в
номер завтрак. Затем принял душ, тщательно побрился, аккуратно  оделся,  с
особой придирчивостью выбрав  костюм.  "Ты  спокоен,  ты  уравновешен.  Ты
прекрасно владеешь собой", - бормотал он самому себе под нос.
   В одиннадцать пятнадцать, когда он сошел в холл гостиницы, у  него  был
вид спокойного, собранного, хладнокровного человека.
   Он развернул газету  и  время  от  времени  поверх  нее  поглядывал  на
входящих; через шесть-семь минут он увидел доктора Блейкни, в сером  плаще
и с номером "Таймс" в руках, у столика администратора.
   Не двигаясь с места, Джири в течение  нескольких  секунд  изучал  этого
человека. Перед ним был противник, которого предстояло победить, заставить
покинуть поле боя после первой же схватки.
   Доктор Морис Блейкни был высоким упитанным мужчиной, судя по  внешности
- уверенным в себе и обладающим чувством юмора. По круглому розовому  лицу
и очкам без оправы его можно было принять за европейца с континента; он  и
в самом деле учился в Вене и Берлине.  Однако  он  производил  впечатление
иностранца только в первый момент. Раскованность и уверенность,  с  какими
он говорил и двигался, ощущение своей власти,  светившееся  в  его  глазах
сквозь  стекла  очков,  -  все  это  было  присуще   только   англичанину,
представителю привилегирова