л,  что  яблоки внушили  человеку
понятие яблока,  попугаи  -  понятие  попугая,  монахи  -  понятие  монахов,
чревоугодия и распутства и что пинок  в  зад начал существовать только после
того, как его надлежащим  образом дали  и получили.  Спорщики распалялись, и
дело доходило до  рукопашной. Я принадлежал  ко второму лагерю, ибо он более
соответствовал складу моего ума, и впоследствии  не случайно был  осужден на
Суассонском соборе.
     Тем  временем, не  довольствуясь драками между собой,  -  вассал против
сюзерена и  сюзерен  против  вассала,  - синьоры  задумали  идти воевать  на
восток. Они говорили, насколько мне помнится, что идут освобождать гроб сына
господня.  Так  они говорили; но  алчность и  жажда приключений  влекли их в
далекие края на поиски новых земель, женщин, рабов,  золота, мирры и ладана.
Эти  походы  - стоит ли говорить - были  весьма неудачны,  но наши тупоумные
соотечественники  вынесли  из  них  знакомство  с  восточными  ремеслами   и
искусствами и вкус к роскоши. С этих пор нам стало легче приучать их к труду
и вести их  по  пути творчества. Мы  начали строить храмы чудесной красоты с
дерзко  изогнутыми арками,  стрельчатыми  окнами, высокими башнями, тысячами
колоколен  и острыми шпилями, которые поднимались к небу Ягве, возносятся  к
нему одновременно  и мольбы смиренных  и угрозы  гордецов, ибо все это  было
созданием наших рук столько  же,  сколько  и рук  человеческих. Странное это
было зрелище, когда над постройкой собора бок о бок трудились люди и демоны,
-  обтесывали,  шлифовали, укладывали  камни,  украшали  капители  и карнизы
рельефами  крапивы, терновника, чертополоха, жимолости, земляничных листьев,
высекали фигуры дев и святых или причудливые изображения змей, рыб с ослиной
головой,  обезьян,  чешущих  себе  зад,  -  словом,  каждый  творил  в своем
собственном  духе,  строгом или шаловливом,  величественном или причудливом,
смиренном  или  дерзком,  и  все  вместе создавало гармоническую  какофонию,
чудесный   гимн   радости   и   скорби,  торжествующую   Вавилонскую  башню.
Вдохновляемые нами резчики, ювелиры, мастера эмали творили настоящие чудеса;
расцвели все  ремесла, служащие роскоши, появились лионские шелка, аррасские
ковры,  реймские  полотна,  руанские сукна.  Солидные купцы отправлялись  на
ярмарку  верхом  на  кобыле,  везя с собой куски бархата и  парчи,  вышивки,
золототканые  шелка,  драгоценные  украшения,  серебряную  утварь,  книги  с
миниатюрами. Веселые комедианты устанавливали свои подмостки в храмах или на
людных площадях и представляли, сообразно своему умозрению, деяния небесные,
земные  или адские. Женщины носили роскошные  уборы  и  рассуждали  о любви.
Весной, когда  небо одевалось  в  лазурь, у всех людей,  знатных и  простых,
пробуждалось  желание  порезвиться  на  лужке,  пестреющем  цветами. Скрипач
настраивал  свой  инструмент.  Дамы, рыцари и девицы, горожане  и горожанки,
поселяне и  деревенские  красотки, взявшись  за руки,  водили  хороводы.  Но
внезапно Война,  Голод и Чума вступали в круг, и Смерть, вырвав, скрипку  из
рук музыканта,  заводила  свой танец. Пожары  уничтожали  села и  монастыри,
солдаты вешали крестьян на дубе у околицы за то, что они не  могли заплатить
выкуп,  а беременных женщин привязывали к стволу,  и волки приходили ночью и
пожирали их плод в чреве.
     Бедные  люди ото  всего этого  теряли рассудок. И нередко, когда  уже в
стране царил мир  и жизнь спокойно шла своим чередом, они  вдруг безо всякой
причины,  объятые  каким-то безумным  страхом, покидали свои дома  и  бежали
толпами,  полунагие,  раздирая  себе  тело  железными  крючьями  и  распевая
гимны...  Я  не  виню Ягве  и его  сына во  всем  этом  зле.  Много  дурного
совершалось  помимо  него  и даже  против  него,  но  в  чем  узнаю  я  руку
милосердного  бога  (как  называли  его)  -  это  в  обычае,  введенном  его
наместниками  и  установленном   во   всем   христианском  мире:  сжигать  с
колокольным звоном  и пением  псалмов мужчин  и женщин, которые  по наущению
демонов мыслили об этом боге не так, как подобало.

ГЛАВА XXI,
     продолжение и конец рассказа.

     Казалось, что знание и мысль погибли навсегда и что  земле уже  никогда
не видеть мира, радости и красоты.
     Но  однажды  под  стенами  Рима рабочие,  которые  копали  землю у края
древней дороги, нашли мраморный саркофаг: на  стенках его были изваяны  игры
Амура и триумфы Вакха. Когда подняли крышку, взорам предстала  дева. Лицо ее
сияло  ослепительной свежестью, длинные  волосы  рассыпались  по плечам, она
улыбалась, словно во  сне.  Несколько горожан трепеща  от  восторга, подняли
погребальное  ложе  и  отнесли  его  в  Капитолий.  Народ  стекался  толпами
полюбоваться неувядаемой красой римской девы  и стоял, притихнув, ожидая, не
пробудится ли божественная душа, заключенная в этом прекрасном теле. В конце
концов, весь город был до  того взволнован этим зрелищем, что папа, опасаясь
не без основания,  как  бы это  дивное  тело  не стало предметом  языческого
культа,   приказал  ночью  унести  его   и   тайно   похоронить.   Напрасная
предосторожность!  Тщетные  старания!  Античная  красота после стольких  лет
варварства на мгновение явилась  очам людей,  и этого было достаточно, чтобы
образ ее, запечатлевшись в их сердцах, внушил им пламенное стремление любить
и  знать. С тех пор звезда  христианского бога стала меркнуть и склоняться к
своему  закату.  Отважные  мореплаватели  открывали новые  земли, населенные
многочисленными  народами,  не  знавшими  старого  Ягве,  и  тогда  возникло
подозрение, что он и  сам их не знал, ибо не возвестил им ни себя, ни своего
сына-искупителя.  Некий  польский каноник  доказал  вращение  земли, и  люди
обнаружили,  что старый демиург  Израиля не только  не создал  вселенной, но
даже не  имел  понятия о ее истинном устройстве. Творения древних философов,
ораторов, юристов и поэтов были извлечены из  пыли монастырских библиотек и,
переходя из рук в руки, вдохновляли  умы любовью  к мудрости. Даже наместник
ревнивого бога, сам папа, больше не верил в того, чьим представителем он был
на земле.  Он любил  искусство,  и  у него  не было иных  забот,  как только
собирать античные  статуи и  возводить  великолепные  строения,  где оживало
мастерство Витрувия, возрожденное Браманте. Нам стало легче дышать. Истинные
боги, вызванные из столь длительного изгнания, возвращались на  землю. И они
вновь  обретали здесь свои храмы и  алтари. Папа Лев, сложив к их ногам свой
пастырский  перстень, тройной  венец и ключи, втайне воскурял им  жертвенный
фимиам. Уже Полимния, опершись на локоть, вновь  стала прясть  золотую  нить
своих раздумий;  уже целомудренные грации,  сатиры и нимфы водили хороводы в
тенистых садах: наконец-то на землю возвращалась радость. Но вот - о горе, о
напасть,  о  злосчастье   -  некий  немецкий   монах,  накачавшись  пивом  и
богословием, восстает  против  этого  возрождающегося язычества, грозит ему,
мечет  громы  и молнии, один восстает  против князей церкви  и,  победив их,
увлекает  за собой народы,  ведет их  к реформе, спасающей  то, что уже было
обречено на гибель. Тщетно наиболее искусные  из нас пытались отвратить  его
от этой затеи. Один изворотливый демон, которого на земле зовут Вельзевулом,
преследовал его неотступно, то смущая  его противоречивыми учеными доводами,
то дразня коварными шутками.
     Упрямый монах  запустил  в него  чернильницей и  продолжал  свою унылую
реформацию. Да что говорить? Этот  дюжий корабельщик починил,  законопатил и
вновь  спустил  на воду  потрепанный  бурями  корабль церкви, Иисус  Христос
обязан этому рясоносцу тем, что кораблекрушение оказалось отсроченным, может
быть, более чем на десять веков. С тех пор дела пошли все хуже и хуже. После
этого толстяка  в  монашеском  капюшоне,  пьяницы  и  забияки, явился,  весь
проникнутый духом древнего Ягве, длинный и тощий доктор  из Женевы, холодный
и  в  то  же  время неистовый маньяк,  еретик, сжигавший на  кострах  других
еретиков,  самый лютый враг граций, изо всех  сил старавшийся  вернуть мир к
гнусным временам Иисуса Навина и Судей израильских.
     Эти исступленные проповедники и их  исступленные ученики заставили даже
демонов, подобных мне, рогатых дьяволов, пожалеть о  временах,  когда сын со
своей  матерью  царили  над  народами,  очарованными  великолепием каменного
кружева   соборов,   сияющими   розами  витражей,  яркими  красками  фресок,
изображавших тысячи чудесных историй, пышной парчой, блистающей эмалью рак и
дароносиц,  золотом крестов и ковчегов,  созвездиями свечей в тени церковных
сводов,  гармоничным гулом органов. Конечно,  все это нельзя было сравнить с
Парфеноном, с Панафинеями; но я это радовало  глаз и сердце, ибо и здесь все
же обитала красота. А проклятые реформаторы не терпели ничего, что пленяло и
дарило  отраду.  Поглядели  бы  вы,  как они  ч„рными стаями  карабкались на
порталы,   цоколи,   островерхие   крыши   и   колокольни,  разбивая   своим
бессмысленным  молотком  каменные  изображения,  изваянные  некогда   руками
демонов  и  искусных  мастеров,  -  добродушных  святых  мужей и  миловидных
праведниц  или  же  трогательных  богородиц,   прижимающих  к  груди  своего
младенца. Ибо, сказать по правде, в культ ревнивого бога проникло кое-что из
сладостного язычества. А  эти чудовища-еретики искореняли идолопоклонство. Я
и мои товарищи делали все, что было в наших силах, чтобы помешать их мерзкой
работе, и я  например, не  без  удовольствия столкнул  несколько дюжин  этих
извергов с высоты порталов и галерей на  паперть, по которой грязными лужами
растеклись их мозги.
     Но хуже всего было то,  что  сама католическая церковь тоже подверглась
реформации и от этого стала злее, чем  когда-либо. В милой Франции богословы
Сорбонны и  монахи  с неслыханной яростью ополчились против  изобретательных
демонов  и  ученых  мужей.  Настоятель  моего монастыря  оказался  одним  из
величайших противников науки. С некоторого  времени его стали беспокоить мои
ученые  бдения, и, может быть, он заметил на моей  ноге раздвоенное  копыто.
Этот ханжа обыскал  мою келью и обнаружил  в ней  бумагу, чернила, несколько
недавно отпечатанных греческих  книг и  флейту  Пана, висевшую  на стене. По
этим приметам он признал во мне адского духа и велел бросить меня в темницу,
где мне  пришлось бы питаться хлебом отчаяния и  водою  горечи, если бы я не
поспешил  ускользнуть  через  окно и найти себе приют в лесах, среди нимф  и
фавнов.
     Повсюду пылали  костры и распространялся запах  горелого мяса.  Повсюду
пытали,  казнили, ломали  кости и  вырывали языки. Никогда еще  дух Ягве  не
внушал  столь зверской жестокости. И все же не  напрасно подняли люди крышку
античного  саркофага, не  напрасно лицезрели  они Римскую  Деву. Среди  этих
неслыханных ужасов,  когда  паписты и  реформаторы соперничали в насилиях  и
злодеяниях,  среди  пыток и казней разум человеческий  вновь обретал  силу и
мужество. Он  дерзал  смотреть в  небеса и  видел  там  не  старого  семита,
опьяненного жаждой мести, но спокойную и сияющую Венеру Уранию.
     И  тогда зародился новый  порядок вещей,  тогда занялась  заря  великой
эпохи. Не отрекаясь открыто и явно от бога своих предков, умы предались двум
его смертельным врагам - Науке и Разуму, и аббат Гассенди незаметно оттеснил
его  в  отдаленную  пропасть  первопричин.  Благодетельные  демоны,  которые
просвещают и  утешают несчастных смертных, вдохновили самых  даровитых людей
того  времени  на  создание  всякого  рода  рассуждений, комедий  и  сказок,
совершенных по  мастерству.  Женщины  постигли искусство  беседы,  дружеской
переписки и утонченной вежливости. Нравы приобрели  мягкость и благородство,
неведомые  минувшим  временам.  В этот  век Разума один из  его лучших умов,
любезник  Бернье   написал   однажды   Сент-Эвремону:   "Лишать   себя
удовольствия-великий  грех".  По  одному  лишь  тому  изречению  можно
судить,  насколько подвинулось  вперед  умственное  развитие  в  европейских
странах.  Разумеется, эпикурейцы существовали  и  раньше,  но  им не хватало
сознания своего дара, которое  было у  Бернье, Шапеля и Мольера. Теперь даже
святоши научились понимать природу. И Расин, при всем своем ханжестве,  умел
не  хуже безбожного  физика-атеиста  вроде  Ги-Патэна, разбираться, в  какой
связи  страсти, волнующие людей, находятся с тем или иным состоянием органов
человеческого тела.
     Даже в моем аббатстве, куда я вернулся после того, как миновали смутные
времена,  и где ютились  только  невежды  и тупицы, один  юный монах,  менее
невежественный, чем другие, высказал  мне  мысль, что дух святой изъясняется
на плохом греческом языке, наверно, для того, чтобы унизить ученых.
     И  все же  богословие и  казуистика  по-прежнему  свирепствовали в этом
обществе разумных  людей. Недалеко от  Парижа, в  тенистой долине, появились
отшельники,  которых  называли   "господа".  Они   считали  себя
учениками  блаженного Августина и с достойным уважения упорством утверждали,
что  бог священного писания поражает того,  кто его страшится,  милует того,
кто ему противостоит,  не принимает во внимание никаких добрых дел и предает
гибели,  если ему это угодно, самых верных своих слуг; ибо правосудие его не
имеет ничего общего  с нашим правосудием,  и пути его  неисповедимы. Однажды
вечером  я встретил одного из этих "господ" в его садике, где он
размышлял, прогуливаясь между грядками капусты и салата. Я склонил перед ним
свой рогатый лоб и прошептал ему слова привета:
     - Да хранит вас старый Иегова, сударь мой! Вы его хорошо знаете! О, как
вы хорошо его знаете, как вы поняли его нрав!
     Святой человек распознал во мне падшего ангела, счел  себя обреченным и
скоропостижно умер от страха.
     Следующий век  был веком  философии. Развился дух  пытливости,  исчезло
благоговение перед авторитетами. Телесная мощь ослабела, а разум обрел новую
силу; Нравы  приобрели  неведомую  ранее любезность.  Монахи  моего  ордена,
напротив, становились  все  невежественнее и  грязнее,  и  теперь,  когда  в
городах царила  учтивость, пребывание в монастыре потеряло  для меня  всякий
смысл. Я больше не мог  терпеть. Забросив рясу подальше,  я  надел  пудреный
парик на свой  рогатый лоб, запрятал козлиные ноги в белые чулки и с тростью
в  руке, набив  карманы  газетами,  пустился в  свет:  я посещал  все модные
гулянья и сделался завсегдатаем  кофеен, в которых собирались литераторы.  Я
бывал в салонах, где, в качестве  удобного новшества, стояли  теперь кресла,
податливо принимавшие  форму человеческого зада, и где  собирались мужчины и
женщины для  рассудительной беседы. Даже метафизики, и те изъяснялись вполне
понятным языком.  Я приобрел в городе большой авторитет по части  экзегетики
и,  не хвастаясь, могу сказать, что завещание патера Мелье и "Толковая
библия"  капелланов   прусского  короля   составлены  были  при   моем
деятельном участии.
     В это время со стариком Ягве случилась пренеприятная забавная  история.
Один американский квакер с помощью бумажного змея похитил у него молнию.
     Я жил в  Париже  и присутствовал  на том ужине, где говорили,  что надо
задушить  последнего  попа  кишками последнего короля. Вся Франция кипела. И
вот  разразилась потрясающая  революция.  Недолговечные  вожди перевернутого
вверх  дном  государства  правили  посредством  террора  среди   неслыханных
опасностей. По  большей части  они  были  менее  жестоки  и  беспощадны, чем
властители  и судьи,  которых  Ягве  насадил в земных  царствах. Однако  они
казались  более   свирепыми,  потому  что  судили  во  имя  человечности.  К
несчастью,    они   склонны    были    умиляться   и    отличались   большой
чувствительностью.  А люди чувствительные легко  раздражаются  и  подвержены
припадкам ярости.  Они были добродетельны, добронравны, то есть весьма  узко
понимали  моральные  обязательства  и судили человеческие поступки не по  их
естественным следствиям, а согласно отвлеченным принципам.  Из всех пороков,
опасных для  государственного  деятеля,  самый пагубный -  добродетель:  она
толкает  на  преступление. Чтобы  с пользою трудиться для блага людей,  надо
быть  выше всякой морали,  подобно  божественному  Юлию.  Бог,  которому так
доставалось с некоторого времени, в общем не слишком пострадал от этих новых
людей. Он нашел среди  них покровителей, и ему стали поклоняться, именуя его
Верховным существом.  Можно даже сказать,  что террор несколько отвлек людей
от философии и послужил на  пользу старому демиургу, который казался  теперь
защитником  порядка,  общественного  спокойствия,  безопасности  личности  и
имущества.
     В то время как в бурях рождалась свобода, я жил в Отейле и бывал у г-жи
Гельвециус, где собирались  люди, свободно  мыслившие обо  всем. А это  было
большой  редкостью даже после Вольтера. Иной  человек  не знает страха перед
лицом смерти и в то же время не находит в себе мужества высказать  необычное
суждение  о  нравах.  То  же  чувство   человеческого  достоинства,  которое
заставляет  его  идти  на  смерть,  принуждает  его  склонять  голову  перед
общественным мнением. Я наслаждался тогда беседой с Вольнеем, с  Кабанисом и
Траси. Ученики  великого Кондильяка,  они считали  ощущение  источником всех
наших  знаний.  Они  называли  себя идеологами,  были  достойнейшими  в мире
людьми, но раздражали неотесанные  умы тем, что отказывали им  в бессмертии.
Ибо  большинство  людей,  не  умея как следует пользоваться и  земной  своей
жизнью, жаждут еще другой жизни, которая не  имела  бы конца.  В  это бурное
время наше маленькое общество философов  порою  тревожили  под  мирной сенью
Отейля патрули патриотов. Кондорсе, великий человек нашего кружка,  попал  в
проскрипционные  списки.  Даже   я,  несмотря  на  свой  деревенский  вид  и
канифасовый кафтан,  показался подозрительным друзьям народа, которые  сочли
меня аристократом, и в самом  деле, независимость  мысли,  по-моему, - самый
благородный вид аристократизма.
     Однажды  вечером,  когда   я  следил  за   дриадами   Булонского  леса,
сверкавшими среди листвы,  подобно луне, когда  она восходит над горизонтом,
меня задержали как лицо подозрительное и бросили в  тюрьму. Это было простое
недоразумение.  Но якобинцы по примеру монахов,  чью  обитель они захватили,
очень  высоко   ценили  беспрекословное   повиновение.   После  смерти  г-жи
Гельвециус наше  общество стало встречаться  в  салоне г-жи де  Кондорсе.  И
Бонапарт иной раз не пренебрегал разговором с нами.
     Признав  его  великим человеком, мы решили, что  он, подобно  нам, тоже
идеолог.  Наше влияние  в стране  было довольно велико.  Мы  употребляли это
влияние  на пользу Бонапарта и возвели его на императорский трон, дабы явить
миру нового Марка Аврелия. Мы рассчитывали, что он умиротворит вселенную: он
не оправдал наших надежд, и мы напрасно винили его за свою же ошибку.
     Спору нет, он намного превосходил прочих людей  живостью ума,  глубоким
искусством   притворства   и   способностью   действовать.   Непревзойденным
властителем делало его то,  что он весь жил настоящей минутой, не думая ни о
чем,  кроме непосредственной действительности  с  ее настоятельными нуждами.
Гений его был обширен и легковесен.  Его ум, огромный по объему, но грубый и
посредственный,  охватывал все  человечество,  но  не возвышался над ним. Он
думал  то,  что думал любой  гренадер его  армии,  но  сила  его мысли  была
неимоверна. Он любил игру случая, и ему нравилось искушать судьбу, сталкивал
друг с другом сотни тысяч пигмеев, - забава ребенка, великого,  как мир.  Он
был  слишком  умен,  чтобы  не  возлечь в эту  игру  старого  Ягве,  все еще
могущественного на земле и  доходившего на него духом насилия и сластолюбия.
Он грозил и  льстил ему,  ласкал  его и запугивал. Он посадил  под замок его
наместника и, приставив ему  кож к  горлу,  потребовал