ние  темперамент
Бушотты  и характер ангела,  Морис  осыпал Аркадия насмешками и  упреками, и
уличал   его   в   безнравственности.   Аркадий   спокойно   возражал,   что
физиологические потребности трудно  подчинить строго определенным правилам и
что  моралисты  - всегда  наталкивались на  большие затруднения в вопросе  о
некоторых видах внутренней секреции.
     -  Кстати,-  сказал  Аркадий,- я охотно признаю, что  построить систему
естественной  морали  почти  невозможно.   Природа  не   знает  нравственных
принципов. Она не дает нам никаких оснований считать, что человеческая жизнь
достойна  уважения.  Равнодушная природа не  делает разницы  между  добром и
злом.
     - Вы сами видите,-ответил на это Морис,-что религия необходима.
     - Заповеди морали, данные людям  якобы путем  откровения, на самом деле
основаны на  грубейшем  эмпиризме. Нравами управляет только обычай. То,  что
предписывает небо, есть лишь освящение старых  привычек. Божественный закон,
возвещенный  на каком-нибудь  Синае  среди  фейерверков,  представляет собою
только кодификацию человеческих предрассудков. А так как нравы  меняются, то
и  религии, имеющие  долгую  жизнь,  вроде иудео-христианства,  меняют  свою
мораль.
     -  Ну,   хорошо,-  сказал   Морис,  чье  умственное   развитие  заметно
продвинулось вперед,-  должны же вы согласиться, что религия предохраняет от
распущенности и преступлений?
     - Кроме тех случаев,  когда  она подстрекает к этому,  как, например, к
убийству Ифигении.
     - Аркадий,- вскричал Морис,- слушая ваши рассуждения, я просто радуюсь,
что я не ученый человек!
     Теофиль  тем  временем сидел, склонясь над роялем,  и лица его не  было
видно под завесой  белокурых  волос.  Высоко  поднимая  над  клавишами  свои
вдохновенные руки, он разыгрывал и пел подряд все партии своей "Алины,
королевы Голконды".
     Князь Истар,  заходя на эти дружеские  собрания, извлекал,  из карманов
бомбы и бутылки шампанского,- тем  и  другим он  обязан  был щедрости барона
Эвердингена. Бушотта с удовольствием встречала керуба, с тех пор как он стал
в  ее глазах свидетелем и  вместе  с тем трофеем  победы, одержанной  ею  на
маленьком диванчике в цветах. Он был для нее тем, чем была голова  Голиафа в
руке  юного  Давида.   Кроме   того,   ее   восхищало  в   князе   искусство
аккомпаниатора, сила, которую она одолела, и изумительная способность пить.
     Однажды ночью молодой д'Эпарвье провожал ангела в автомобиле от Бушотты
в  меблированные комнаты на улице Сен-Жак. Небо было совсем черное; у дверей
бриллиант сыщика сиял, как  маяк.  Три  велосипедиста,  собравшиеся  под его
лучами,  исчезли в различных направлениях,  как только показался автомобиль.
Ангел не обратил  на это никакого внимания,  но  Морис понял, что каждый шаг
Аркадия интересует разных влиятельных в государстве лиц. Отсюда он заключил,
что опасность стала вполне реальной, и тотчас же принял решение.
     На следующее же  утро он  явился к своему поднадзорному, чтобы  отвезти
его на  улицу  Рима.  Ангел еще лежал в постели.  Морис потребовал, чтобы он
поскорее оделся и поехал вместе с ним.
     - Едемте,- сказал  он.- В этом  доме  вы  уже не можете  считать себя в
безопасности.  За вами следят. Рано  или поздно  вас заберут.  Хотите жить в
тюрьме? Нет? Так поедемте. Я отвезу вас в надежное место.
     Дух с легкой жалостью улыбнулся своему, наивному спасителю.
     - Разве вы не знаете,- сказал он,- что ангел разбил двери темницы, куда
был  брошен Петр, и освободил  апостола?  Или  вы думаете, юный Морис, что я
слабее  своего небесного  собрата  и  не сумею  сделать для  себя то, что он
сделал для рыбака с Тивериадского озера?
     - Нельзя на это рассчитывать, Аркадий. Он совершил это с помощью чуда.
     -  Или  "чудом",  как говорит  один современный нам историк
церкви. Но все равно. Поедемте.  Только  дайте мне сжечь  несколько писем  и
собрать книги, которые мне нужны.
     Он бросил в камин  какие-то бумаги, рассовал по карманам несколько книг
и пошел  за  своим провожатым к автомобилю, который ожидал их неподалеку,  у
здания Коллеж-де-Франс, Морис сел за руль. Подражая  осторожности керуба, он
сделал столько  зигзагов,  объездов и внезапных  поворотов, что сбил  бы  со
следа  любое  количество  самых  проворных  велосипедистов,  посланных,  ему
вдогонку. Наконец,  исколесив  город по всем направлениям, он остановился на
улице  Рима  перед квартирой  в  первом  этаже,  где в свое время  произошло
явление ангела.
     Войдя  в  комнаты,  из  которых  он  вышел  полтора  года  назад  чтобы
осуществить  свою  миссию,  Аркадий вспомнил  невозвратное  прошлое, вдохнул
аромат  Жильберты, и ноздри  его задрожали. Он  спросил,  как  поживает г-жа
дез'Обель.
     - Отлично,- ответил Морис,- она немного пополнела  и  очень похорошела.
Она еще  сердится на вас за вашу нескромность. Надеюсь, что когда-нибудь она
вам  простит, как  простил  я, и  забудет  ваше оскорбительное поведение. Но
сейчас она еще очень раздражена.
     Молодой д'Эпарвье предоставил  квартиру в  распоряжение своего ангела с
любезностью хорошо воспитанного человека и нежной заботливостью друга.
     Он показал  ему складную  кровать,  которую  нужно  будет  каждый вечер
расставлять в  первой  комнате,  а по утрам  убирать  в  чулан,  показал ему
туалетный столик со всеми принадлежностями, ванну, бельевой шкаф, комод, дал
все  необходимые указания  насчет освещения  и отопления,  предупредил,  что
швейцар будет  приносить еду и  убирать  помещение, и указал кнопку, которую
нужно  нажимать,  чтобы  вызвать этого служителя.  Наконец он  добавил,  что
Аркадий может считать  себя полным  хозяином квартиры и  принимать  кого ему
заблагорассудится.

ГЛАВА XXVIII,
     посвященная тяжелой семейной сцене.

     Пока у Мориса, были любовницы из круга порядочных женщин, его поведение
не  давало  повода для  упреков. Все  пошло  иначе, когда  он  стал посещать
Бушотту. Мать его, которая закрывала глаза на связи  хотя и греховные, но не
выходившие  за пределы светского круга и не  вызывавшие никаких толков, была
возмущена, узнав, что сын ее открыто показывается с  какой-то певичкой. Юная
сестра  Мориса, Берта,  знала назубок,  как  катехизис, любовные  похождения
брата и безо всякого негодования рассказывала о них своим подружкам. Малютка
Леон,  которому только  что исполнилось  семь лет, заявил  однажды  матери в
присутствии нескольких дам, что он, когда вырастет, будет кутить так же, как
Морис. Материнское сердце г-жи Ренэ д'Эпарвье было тяжко уязвлено.
     В  то  же самое  время  одно  серьезное  домашнее  происшествие  сильно
встревожило г-на  Ренэ д'Эпарвье. Ему  были  переданы векселя,  которые  сын
подписал его именем. Почерк не был  подделан, но  намерение сына выдать свою
подпись  за  подпись  отца не оставляло сомнений.  Это был моральный подлог.
Случай этот явно свидетельствовал о том, что Морис кутит, влезает в  долги и
способен не  сегодня-завтра совершить  какой-нибудь  неблаговидный поступок.
Отец семейства посоветовался по этому  поводу с  женой.  Решено было, что он
сделает сыну суровое  внушение, пригрозит строгими мерами, а через несколько
минут  после  этого  явится  огорченная  и  нежная  мать,  чтобы  склонить к
милосердию справедливо  негодующего отца.  Договорившись  с  женой, г-н Ренэ
д'Эпарвье  на  другой  день  утром велел позвать  сына к себе в кабинет. Для
вящей торжественности  он облачился в сюртук. По этому признаку Морис понял,
что  разговор  будет   серьезный.  Глава  семьи,   немного  бледный,  заявил
неуверенным  голосом  (он  был  застенчив),  что  не  может  больше  терпеть
распутного образа жизни, который  ведет  его  сын, и  требует немедленного и
полного исправления. Довольно кутежей, долгов, дурной компании. Пора  начать
работать, вести правильную жизнь и встречаться только с порядочными людьми.
     Морис с радостью ответил бы  почтительно, потому  что отец, в сущности,
имел все  основания  упрекать  его. К несчастью, Морис тоже был застенчив, а
сюртук,  который  надел  г-н  д'Эпарвье,  что бы  с надлежащим  достоинством
осуществить   домашнее  правосудие,   не   допускал,   по-видимому,  никакой
сердечности. Поэтому Морис хранил неловкое молчание, и  оно могло показаться
дерзким. Это вынудило г-на д'Эпарвье повторить  свои упреки,  но  еще  более
строгим  тоном. Он  открыл  один из ящиков  своего исторического письменного
стола (на нем Александр д'Эпарвье написал свой "Трактат о  гражданских
и  религиозных   установлениях   народов")  и  вынул  оттуда  векселя,
подписанные Морисом.
     -  Ты  понимаешь,  дитя мое,  что  это  самый  настоящий подлог?  Чтобы
искупить столь тяжкую провинность...
     В этот момент,  как  и было  условлено, появилась г-жа Ренэ д'Эпарвье в
выходном  платье.  Она должна  была  олицетворять  ангела  прощения.  Но  ни
внешность ее, ни характер этому не соответствовали. Она была особа мрачная и
черствая.  У   Мориса   имелись  задатки   всех   обиходных  и  обязательных
добродетелей. Он любил и уважал  свою  мать.  Любил больше по долгу,  чем по
непосредственному влечению, а в  его уважении  было больше  дани обычаю, чем
чувства. У г-жи  Ренэ д'Эпарвье лицо  было в красных пятнах,  а так  как она
сильно  напудрилась, чтобы  с  достоинством предстать на домашнем  судилище,
цвет лица ее напоминал  малину в сахаре. Морис,  обладавший вкусом, нашел ее
безобразной  и даже несколько отталкивающей. Он уже был настроен против нее,
а когда она  возобновила упреки, которыми ее супруг только что осыпал его, и
еще  усилила  их,   блудный   сын  отвернулся,  чтобы  не  показать   своего
раздражения.
     Она продолжала:
     - Твоя тетя де Сен-Фэн встретила тебя на улице в такой дурной компании,
что даже была благодарна тебе за то, что ты с ней не поздоровался.
     При этих словах Мориса прорвало:
     - Тетя де Сен-Фэн! Подумаешь! Она шокирована! Кто не  знает, что  она в
свое время пускалась во все тяжкие, а теперь эта старая ханжа хочет...
     Он остановился.  Его взгляд упал на лицо г-на д'Эпарвье, и на лице этом
Морис прочел больше печали, чем  негодования. Теперь он уже упрекал себя  за
свои  слова,  как  за преступление,  и  не  понимал,  как они  могли у  него
вырваться. Он  готов  был  разрыдаться,  упасть  на колени, вымаливать  себе
прощение,  но в  этот  миг  мать  его,  подняв глаза к потолку,  со  вздохом
воскликнула:
     - И чем только  я прогневила господа-бога, за  что  он дал  мне такого,
испорченного сына!
     Эти слова, которые  Морису показались деланными и смешными, словно  все
перевернули в  нем, и от горького раскаяния он сразу же перешел к сладостной
гордости  преступления.  Он   целиком  отдался  неистовому  порыву  дерзкого
возмущения и залпом выпалил слова,  которых ни одна мать  не  должна была бы
слышать:
     - Если хотите знать правду, мама, так, вместо того чтобы  запрещать мне
видеться  с талантливой и бескорыстной лирической артисткой, вы  бы лучше не
допускали, чтобы моя  старшая сестрица, г-жа  де Маржи,  показывалась каждый
вечер и в театре  и в  обществе  с презренным и гнусным субъектом, о котором
всем известно,  что он ее  любовник. Вам бы следовало также присматривать за
моей младшей сестрой, которая сама себе пишет похабные письма,  делает  вид,
будто находит их в  своем молитвеннике,  и передает  вам  с  невинным видом,
чтобы позабавиться  вашим огорчением  и  тревогой. Не  вредно  было бы также
обратить снимание на моего братца Леона, который  - даром что ему всего семь
лет  - буквально истязает мадемуазель Капораль.  И  можно, было  бы заметить
вашей горничной...
     - Вон отсюда, сударь, я выгоняю  вас из своего дома!- вскричал г-н Ренэ
д'Эпарвье, бледный от гнева, указывая дрожащим пальцем на дверь.

ГЛАВА XXIX,
     из которой видно, что ангел, став человеком, ведет себя по-человечески,
то  есть желает жены ближнего  своего и  предает друга; эта же глава покажет
безупречность поведения молодого д'Эпарвье.

     Ангелу понравилось  новое жилище. По утрам  он работал, днем уходил  по
делам, невзирая на сыщиков, и возвращался домой  ночевать. Как и раньше, два
или  три  раза в неделю  Морис принимал г-жу дез'Обель в комнате, где  имело
место чудесное явление.
     Все шло отлично до  одного прекрасного утра, когда  Жильберта, забывшая
накануне вечером на столе в голубой комнате свою бархатную сумочку,  явилась
за ней и застала Аркадия, который, лежал на диване в  пижаме, курил папиросу
и размышлял о завоевании неба. Она громко вскрикнула:
     - Это вы, сударь!.. Поверьте, если бы я знала, что застану вас здесь...
Я пришла за своей сумочкой, она в соседней комнате... Разрешите...
     И  она проскользнула  мимо ангела испуганно  и  торопливо,  словно мимо
пылающей головни.
     В  это  утро г-жа  дез'Обель  была  неподражаемо  обаятельна  в строгом
костюме цвета резеды.  Узкая  юбка не скрывала ее движений,  и каждый шаг ее
был одним из тех чудес природы, которые повергают в изумление сердца мужчин.
     Она появилась вновь, держа в руках сумочку.
     - Еще раз прошу прощения. Я совершенно не подозревала...
     - Аркадий попросил ее посидеть с ним хоть минутку.
     -  Никак не  ожидала, сударь,  что  вы  будете принимать  меня  в  этой
квартире.  Я  знала,  как сильно  любит вас  г-н  д'Эпарвье,  но все же я не
предполагала...
     Небо  внезапно нахмурилось.  Рыжеватый  полумрак заполнил комнату. Г-жа
дез'Обель  сказала,  что для моциона  она пришла пешком, а сейчас собирается
гроза. И она попросила послать за такси.
     Аркадий  бросился к  ногам  Жильберты, заключил  ее  в объятия,  словно
драгоценный сосуд, и принялся бормотать слова, которые сами по себе не имеют
никакого смысла, но выражают желание. Она закрывала  ему руками глаза и рот,
выкрикивая:
     - Я вас ненавижу!
     Вздрагивая от рыданий, она попросила стакан воды. Она задыхалась. Ангел
помог ей  расстегнуть платье. В эту минуту крайней  опасности она защищалась
отважно.
     Она говорила:
     - Нет, нет!.. Я не хочу вас любить. Я бы полюбила вас слишком сильно.
     Но тем не менее она уступила.
     После взаимного сладостного  удивления, в минуту нежной  близости,  она
сказала:
     - Я часто  спрашивала о вас.  Я знала,  что  вы бываете в мон-мартрских
кабачках,  что вас  часто видят с  мадемуазель  Бушот-той,  хотя  она совсем
некрасивая, что вы стали очень  элегантно  одеваться  и  зарабатывать  много
денег.  Меня  это  не удивило...  Вы  были  созданы  для  успеха...  В  день
вашего...-  она указала  пальцем на угол  между окном и зеркальным  шкафом,-
появления  я рассердилась на Мориса за то, что он дал вам отрепья  какого-то
самоубийцы.  Вы мне нравились... О,  не за  красоту.  Напрасно  говорят, что
женщины  так  уж  чувствительны к  внешним достоинствам.  В  любви  мы  ищем
другого.  Не знаю,  как это определить... Словом, я полюбила  вас с  первого
взгляда.
     Сумрак становился все гуще.
     Она спросила;
     -  Вы  ведь  не  ангел,  правда? Морис этому верит,  но он всему  готов
поверить...
     Она спрашивала ангела взглядом, и глаза ее лукаво улыбались.
     - Признайтесь, что вы не ангел, вы просто посмеялись над ним?
     Аркадий ответил:
     - Я  хочу  только  одного:  нравиться вам; я  всегда буду тем,  кого вы
хотите видеть во мне.
     Жильберта  решила, что он не ангел,  во-первых, потому, что нельзя же в
самом  деле быть  ангелом,  во-вторых,  по  причинам  особого  рода, которые
вернули ее к вопросам  любви. Он не стал возражать, и еще раз оказалось, что
им уже недостает слов, чтобы выразить свои чувства.
     На  улице лил  частый,  крупный  дождь, вода стекала по  окнам,  Молния
осветила  кисейные  занавески,  стекла  задребезжали  от громового  раската.
Жильберта  перекрестилась и прижалась  к груди своего любовника. Она сказала
ему:
     - У вас кожа белее моей.
     В то самое  мгновение,  когда г-жа дез'Обель  произносила  эти слова, в
комнату вошел  Морис.  Весь  мокрый, улыбающийся,  доверчивый,  спокойный  и
счастливый,  он явился  сообщить Аркадию,  что  их вчерашняя общая  ставка в
Лоншане принесла им двенадцатикратный выигрыш.
     Увидев  женщину и  ангела в  любовном  беспорядке,  он рассвирепел.  От
ярости мускулы на шее  у  него  напряглись,  лицо  побагровело, жилы  на лбу
вздулись. Сжав кулаки, он бросился на Жильберту, но внезапно остановился.
     Заторможенная  энергия  этого  движения перешла  в теплоту, Морис  весь
кипел.  Но гнев  не вооружил  его, как  Архилоха, мстительным  лиризмом.  Он
только обозвал изменницу похотливой дрянью.
     Тем временем, приведя в порядок свой костюм, Жильберта обрела и прежнее
достоинство.  Она  встала,  полная  грации  и  целомудрия,  и  устремила  на
обвинителя  взор,  выражавший  и  оскорбленную  добродетель  и  всепрощающую
любовь.
     Но так как молодой д'Эпарвье упорно продолжал осыпать ее грубой бранью,
она тоже рассердилась:
     -  А сами-то вы,  нечего сказать,  хороши! Что, я ловила его,  что  ли,
вашего  Аркадия? Вы сами привели его сюда, да еще в таком виде!.. У вас была
только  одна мысль:  сбыть  меня вашему  другу.  Так знайте  же,  милостивый
государь, я вам этого удовольствия не доставлю.
     Морис д'Эпарвье ответил на это просто:
     - Вон отсюда, тварь!
     И  он сделал  вид,  что  выталкивает  ее пинком  за дверь. Аркадию было
тяжело  видеть,  как  недостойно обращаются с  его  возлюбленной, но  он  не
чувствовал  достаточной  почвы  под  ногами,  чтобы  удержать  Мориса.  Г-жа
дез'Обель,  сохраняя  все свое, достоинство, обратила на  молодого д'Эпарвье
повелительный взгляд и сказала:
     - Позовите мне такси.
     И такова власть женщины над душой светского  человека, принадлежащего к
галантной нации, что этот молодой француз тотчас же пошел к швейцару и велел
ему достать  такси.  Г-жа  дез'Обель  окинула Мориса презрительным взглядом,
каким  женщина  дарит, обманутого ею мужчину,  и удалилась, стараясь придать
всем  своим  движениям чарующую прелесть. Морис проводил ее взглядом, полным
равнодушия, которого он отнюдь  не ощущал. Затем  он повернулся  к  Аркадию,
облаченному в пижаму с цветочками, ту  самую,  в которой  Морис  был  в день
явления ангела. И это обстоятельство, пустячное  само по  себе, еще  усилило
обиду столь гнусно обманутого хозяина.
     - Ну,- начал  он,- вы  поистине презренный  субъект. Вы  поступили, как
подлец,   и,  между  прочим,  совершенно  напрасно.  Если  эта  женщина  вам
нравилась, сказали  бы мне - и все. Мне она надоела,  я ее  уже не хотел и с
удовольствием уступил бы вам.
     Он  говорил  так, чтобы скрыть свою боль, ибо  любил Жильберту сильнее,
чем когда-либо, и ужасно страдал от ее измены. Он продолжал:
     - Я  даже собирался  просить вас, чтобы вы меня от  нее избавили. Но вы
поддались своей подлой натуре и поступили по-свински.
     Если бы в эту торжественную минуту Аркадий произнес хоть одно сердечное
слово, юный Морис,  разрыдавшись, простил бы другу  и любовнице, и все  трое
снова стали бы  счастливы и довольны.  Но Аркадий  не был вскормлен  молоком
человеческой  нежности.  Он   никогда  не   страдал  и  не  был  способен  к
состраданию. Поэтому в его ответе звучала только холодная мудрость:
     -  Мой  милый Морис, необходимость, определяющая и  связующая  поступки
одушевленных  существ, приводит к последствиям, часто непредвиденным и порой
нелепым.  Таким образом получилось,  что  я доставил вам огорчение. Вы бы не
стали  меня упрекать,  если бы усвоили себе философию природы.  Вы  бы знали
тогда,  что  воля  - всего-навсего  иллюзия,  что  физиологическое  сродство
определено с  той же  точностью, как и  химические соединения, и  может быть
выражено в таких же формулах. Думаю, что, в конце  концов удалось бы внушить
вам  эти истины, но это был бы долгий и трудный процесс, и  возможно, что вы
все  равно не  обрели бы утраченного вами духовного  равновесия. Поэтому мне
л