ение  к священному писанию и его
признанным  толкователям.  Господин Эжен  Делакруа не  желал подчинять  свой
бурный гений христианской традиции. Он творил своим умом и запечатлел в этой
часовне  образы, от  которых, как  говорили  тогда, пахнет серой;  жестокие,
страшные сцены, которые отнюдь  не даруют душе мир, радость и успокоение, а,
наоборот,  повергают  ее в смятение  и ужас. У всех его ангелов разгневанные
лики, суровые, мрачные черты. Можно и впрямь подумать, что это Люцифер и его
сообщники,  замышляющие  восстание.  Вот  эти-то  изображения, дитя  мое,  и
повлияли на  ваш  ослабленный и расшатанный  беспорядочной жизнью рассудок и
внесли в него ту сумятицу, жертвой которой вы сейчас являетесь.
     - Нет, нет, господин аббат, да нет же!- воскликнул Морис.- Не  думайте,
что  на  меня  произвела впечатление живопись Эжена Делакруа. Да  я даже  не
смотрел на эти картины, меня совершенно не трогает такого рода искусство.
     - Послушайте, дорогое дитя мое,  вы можете мне поверить, - то,  что  вы
мне  рассказываете,  никак  не  может  быть  истинным.  Это  немыслимо.  Ваш
ангел-хранитель не являлся вам.
     - Но, господин аббат, - продолжал Морис, для которого свидетельство его
собственных чувств  не  подлежало  никакому  сомнению,  -  я видел,  как  он
зашнуровывал ботинки даме и потом надел на себя штаны самоубийцы!..
     И, топнув  ногой  по асфальту, Морис призвал в  свидетели своей правоты
небо, землю, природу, башни св. Сульпиция, стены большой  семинарии,  фонтан
"Четырех   епископов",   уличную   уборную,   стоянки   фиакров,
таксомоторов и автобусов, деревья, прохожих,  собак,  воробьев, цветочницу и
ее цветы.
     Аббату не терпелось закончить беседу:
     - Все это заблуждение, грех и обман,  дитя мое, вы христианин  и должны
рассуждать, как подобает  христианину.  Христианину  не подобает поддаваться
соблазну суетных видений.  Вера укрепляет его  против  обольщений  чудесами.
Пусть  легковерие  будет уделом вольнодумцев. Вот  уж  поистине  легковерные
люди,  нет  такого вздора,  за  который бы они не ухватились.  Но христианин
обладает  оружием,  которое  рассеивает   дьявольские  наваждения:  крестным
знамением.  Успокойтесь,  Морис, вы не потеряли своего ангела-хранителя,  он
неустанно  печется  о  вас, а  вы должны постараться, чтобы  эта  его святая
обязанность не была для него слишком трудной и обременительной. До свидания,
Морис. Погода,  видно, меняется. Я уж чувствую это по тому, как у  меня ноет
большой палец на ноге.
     И аббат Патуйль удалился, держа под мышкой  молитвенник и прихрамывая с
таким  достоинством, что  можно  было  безошибочно признать в  нем  будущего
епископа.
     В  этот самый  день  Аркадий  и Зита, опершись  на парапет монмартрской
лестницы, смотрели на дымы и туманы, расстилавшиеся над огромным городом.
     -  Может ли  объять разум,  сколько  горя  и  страданий  вмещает в себе
большой город?- сказал Аркадий.-  Мне кажется, если бы  человек мог себе это
представить, он не выдержал бы столь страшного зрелища, оно  сразило бы  его
наповал.
     - И тем не менее, - сказала Зита, - все, что дышит в этой геенне, любит
жизнь. И в этом - великая тайна!
     -  Они несчастны, пока  существуют, но  перестать  существовать для них
ужасно. Они не ищут утешения в небытии, не ждут от него даже отдыха. В своем
неразумии   они  даже  страшатся  небытия;  они  населили   его  призраками.
Посмотрите-ка  на   эти   фронтоны,  колокольни,  купола  и  шпили,  которые
поднимаются над  туманом,  увенчанные сверкающим  крестом.  Люди поклоняются
демиургу, который создал для них жизнь хуже смерти и смерть хуже жизни. Зита
долго молчала, задумавшись, и, наконец, сказала:
     -  Аркадий,  я  должна вам признаться,  -  не жажда более справедливого
правосудия или более мудрого закона низвергла Итуриила на землю. Честолюбие,
склонность  к интригам,  любовь к  богатству  и  почестям  делали  для  меня
невыносимым  небесный  покой,  и  я  горела  желанием  слиться  с  мятущимся
человеческим родом. Я сошла на землю и с помощью искусства, неведомого почти
никому  из  ангелов,  приняла  человеческий  облик, обладающий  способностью
менять по  моему желанию возраст и  пол, благодаря чему я обрела возможность
изведать самые удивительные жребии. Сотни  раз я оказывалась на первом месте
среди  любимцев века, королей золота и властителей народов. Я не назову вам,
Аркадий, прославленные имена, которыми я называлась, но знайте, что я царила
в науках,  искусствах, славилась  могуществом,  богатством  и красотой среди
всех народов мира. Наконец  несколько лет тому назад, путешествуя по Франции
под  видом  знаменитой  иностранки,  я   блуждала  однажды  вечером  в  лесу
Монморанси  и  услышала  флейту,  которая  пела  о скорби  небес. Ее чистый,
тоскующий голос надрывал душу. Мне никогда еще не приходилось слышать ничего
столь   прекрасного.   Глаза   мои  наполнились  слезами,  грудь  стеснилась
рыданиями.  Я приблизилась  и увидела на  опушке леса старика,  похожего  на
фавна,  который играл на деревенской свирели.  Это  был Нектарий. Упав к его
ногам, я поцеловала его руки, прильнула к его божественным устам и убежала.
     С  тех  пор  мне  наскучила  шумная  пустота  земных  забот,  я познала
ничтожество земного величия, я устыдилась напрасно затраченных мною огромных
усилий,  и, устремив свое честолюбие к более высокой цели, я обратила взор к
моей  небесной  родине и  дала  обет  вернуться  туда  освободительницей.  Я
оставила свое высокое звание, свое имя, богатство, друзей, толпу почитателей
и,  превратившись  в   безвестную  Зиту,  стала  трудиться   в   бедности  и
одиночестве, дабы приблизить час освобождения небес.
     - И я  слышал флейту Нектария,  - сказал Аркадий, - но кто же  он, этот
старый садовник,  который умеет извлечь из грубой деревенской  свирели столь
трогательные и прекрасный голос?
     - Вы это скоро узнаете, - сказала Зита.

ГЛАВА XVI,
     в которой друг за другом проходят перед нами ясновидящая Мира, Зефирина
и роковой  Амедей  и которая на страшном примере Сарьетта подтверждает слова
Эврипида о том, что Юпитер отнимает разум у тех, кого он хочет погубить.

     Разочаровавшись в попытке расширить религиозный кругозор прославленного
своей ученостью аббата и потеряв надежду найти  своего ангела путем истинной
веры, Морис решил прибегнуть  к помощи потусторонних наук и посоветоваться с
ясновидящей. Он, разумеется, пошел  бы к г-же де Теб, но он уже обращался  к
ней  однажды, в пору своих первых любовных  затруднений, и  она беседовала с
ним столь рассудительно, что он усомнился в том, что она колдунья. Теперь он
возложил  все свои  Надежды на сокровенные знания некоей модной  сомнамбулы,
г-жи Мира.
     Он не раз слышал рассказы о ее необыкновенной прозорливости. Нужно было
только  принести  ей  какой-нибудь  предмет, который  носил  на  себе или  к
которому  прикасался тот отсутствующий, на  коего  требовалось  направить ее
всепроникающий взор. Морис,  перебирая в уме  все те предметы, к которым мог
прикоснуться ангел после своего злополучного превращения, вспомнил, что он в
своей райской наготе уселся в кресло на черные чулки г-жи дез'Обель и что он
помогал  ей  одеться.  Морис  попросил  у  Жильберты  какой-нибудь  из  этих
талисманов, необходимых  для ясновидящей. Но Жильберта не могла найти ничего
в качестве  подходящего талисмана,  за  исключением  разве  самой  себя, ибо
ангел, оказывается, проявил  по  отношению к ней величайшую  нескромность  и
действовал настолько проворно, что не было  никакой возможности предупредить
его  поползновения.  Выслушав это  признание,  которое,  кстати сказать,  не
заключало в себе ничего  нового,  Морис  страшно возмутился,  обозвал ангела
именами  самых гнусных животных  и  поклялся, что даст ему пинка в зад, если
встретится  с ним когда-нибудь на близком расстоянии. Но очень скоро  ярость
его  обратилась  на г-жу дез'Обель. Он стал обвинять ее в том, что  она сама
поощряла развязность, на которую теперь жалуется, и, не помня себя, принялся
всячески  поносить ее, наделяя всеми зоологическими символами  бесстыдства и
разврата. Любовь к Аркадию, пламенная  и  чистая, с новой  силой вспыхнула в
его сердце; покинутый  юноша, обливаясь слезами, упал на колени и, простирая
руки, стал призывать своего ангела.
     Как-то раз ночью Морис вспомнил о книгах, которые ангел перелистывал до
своего появления, и  решил,  что они могли бы подойти в  качестве талисмана.
Вот почему однажды утром он поднялся в библиотеку и обратился с приветствием
к Сарьетту, который корпел над каталогом под романтическим взором Александра
д'Эпарвье. Сарьетт улыбался, смертельно бледный. Теперь, когда незримая рука
уж больше не  разбрасывала вверенных его попечению книг, когда в  библиотеке
снова воцарились порядок и покой, Сарьетт блаженствовал, но силы его слабели
с   каждым  днем.  От  него  осталась  одна  тень,  легкая,  умиротворенная.
"Несчастья прошлого и в счастье убивают".
     -  Господин Сарьетт,  - сказал Морис, - помните вы то время, когда ваши
книжонки  исчезали по ночам, охапками  носились по воздуху, летали, порхали,
перелетали с места на место, попадали невесть куда вплоть до канавы на улице
Палатин? Хорошее было время! Покажите-ка мне, господин Сарьетт, те книжечки,
которым доставалось чаще всего.
     Эта речь  повергла  Сарьетта в  мрачное оцепенение, и  Морису  пришлось
трижды  повторить  свое предложение, прежде чем старый  библиотекарь  понял,
чего от него хотят.  Тогда он указал на  один  очень  древний  иерусалимский
талмуд, который не раз  побывал в неуловимых руках; апокрифическое евангелие
третьего века на  двадцати  листах  папируса тоже  частенько  покидало  свое
место. Перелистывали усердно, по-видимому, и переписку Гассенди.
     -  Но  есть  одна  книга,  -  сказал в  заключение Сарьетт,  -  которую
таинственный  посетитель несомненно предпочитал  всем  другим, Это маленький
"Лукреций"  в  красном сафьяновом  переплете  с  гербом  Филиппа
Вандомского,   великого  приора   Франции,  и  собственноручными   пометками
Вольтера, который, как известно, в юности посещал Тампль. Страшный читатель,
наделавший  мне   столько   хлопот,  прямо-таки   не  расставался   с   этим
"Лукрецием". Это была, если можно так выразиться, его настольная
книга.  Он понимал толк,  ибо это поистине  драгоценность. Увы, этот  изверг
посадил  чернильное пятно на сто тридцать седьмой  странице, и я боюсь,  что
вывести его не удастся никаким химикам.
     Г-н Сарьетт глубоко вздохнул. Ему  пришлось  тут же  раскаяться в своей
откровенности, ибо не успел  он кончить, как юный д'Эпарвье потребовал этого
драгоценного  "Лукреция".  Напрасно ревностный хранитель уверял,
что книга сейчас у переплетчика и он не может ее принести. Морис дал понять,
что его этим не проведешь.  Он с решительным видом прошел  в зал Философов и
Сфер и, усевшись в кресло, сказал:
     - Я жду.
     Сарьетт предлагал  дать  ему  другое  издание  латинского  поэта.  Есть
издания  с  более правильным  текстом, сказал  он, и,  следовательно,  более
подходящие  для  занятий.  И  он   предложил  "Лукреция"  Барбу,
"Лукреция" Кутелье или, еще  лучше,  французский  перевод. Можно
взять перевод  барона де Кутюра, хотя он, пожалуй, немножко устарел, перевод
Лагранжа или  переводы в  изданиях  Низара и  Панкука и,  наконец, два очень
изящных переложения  члена Французской академии, г-на де Понжервиля,  одно в
стихах, другое в прозе.
     -  Не  нужно  мне  переводов,  -  надменно  ответил  Морис.-  Дайте мне
"Лукреция" приора Вандомского.
     Сарьетт  медленно приблизился к шкафу,  где  хранилось  это  сокровище.
Ключи звенели в его дрожащей руке. Он поднес их к замку, но тут же  отдернул
и предложил Морису популярного "Лукреция" в издании Гарнье.
     - Очень удобен для чтения, - сказал он с заискивающей улыбкой.
     Но по молчанию, которое  последовало на это  предложение, он понял, что
противиться бесполезно. Он медленно достал книгу с полки и, удостоверившись,
что  на  сукне  стола нет  ни  пылинки,  дрожа,  положил ее перед  правнуком
Александра д'Эпарвье.
     Морис  взял ее и  стал  перелистывать и, дойдя до сто тридцать  седьмой
страницы,  углубился  в  созерцание лилового  чернильного  пятна величиной с
горошину.
     -  Да,  да,  вот  оно,  - сказал  папаша Сарьетт, не сводивший  глаз  с
"Лукреция".- Вот  след, который оставили на  книжке эти незримые
чудовища.
     - Как, господин Сарьетт, разве их было несколько?- воскликнул Морис.
     - Я этого не знаю, но сомневаюсь, имею ли я право уничтожить это пятно;
возможно,  что оно, подобно той кляксе,  которую Поль-Луи Курье  посадил  на
флорентийской  рукописи,  представляет  собой,  так   сказать,  литературный
документ.
     Не успел  старик договорить,  как у входной двери  раздался звонок и  в
соседней  зале послышались  гулкие  шаги  и  чей-то  громкий голос.  Сарьетт
бросился на  шум  и  столкнулся  с  возлюбленной  папаши  Гинардона,  старой
Зефириной.  Ее взлохмаченные  волосы  торчали  во  все стороны, как змеи  из
гнезда, лицо пылало,  грудь  бурно вздымалась,  живот,  похожий на  пуховик,
вздувшийся  от ветра, ходил ходуном, - она задыхалась от ярости  и  горя.  И
сквозь рыдания, вздохи, стоны и тысячи других звуков, которые, исходя  из ее
груди, казалось,  сочетали  в себе все  шумы, порождаемые на земле волнением
тварей и смятением стихий, она вопила:
     - Он ушел, изверг! Ушел  с  ней!  И унес с собой все, все до  последней
нитки! И оставил меня одну! Вот франк и семьдесят сантимов - все, что было у
меня в кошельке.
     И она  длинно и путано, стала рассказывать,  что Мишель Гинардон бросил
ее  и поселился  с  Октавией, дочерью булочницы; при этом  она  беспрестанно
прерывала себя, осыпая изменника проклятиями и бранью.
     -  Человек,  которого  я  пятьдесят  с  лишком лет  содержала  на  свои
собственные деньги! У меня-то ведь были и деньжонки, и хорошие связи, и все.
Из нищеты его вытащила! И вот он как мне отплатил! Нечего сказать, хороший у
вас  приятель! Бездельник, за которым нужно было  ходить,  как за  ребенком!
Пьяница! Последний негодяй! Вы плохо его знаете, господин Сарьетт. Ведь  это
мошенник, он  без зазрения  совести подделывает Джотто,  да,  Джотто  и  Фра
Анджелико,  и  Греко.  Да,  да, господин  Сарьетт,  и  сбывает  их торговцам
картинами. И всех этих Фрагонаров и Бодуэнов! Распутник! Нехристь! Ведь он в
бога не верует. Вот где самое зло-то, господин Сарьетт! Раз у  человека  нет
страха божьего.
     Зефирина  долго изливала свое негодование. Когда она, наконец, выбилась
из сил, Сарьетт, воспользовавшись передышкой, стал  успокаивать ее и пытался
воскресить в ней надежду. Гинардон вернется. Так просто нельзя вычеркнуть из
памяти пятьдесят лет дружной совместной жизни...
     Эти кроткие речи  вызвали  новый  прилив ярости. Зефирина клялась,  что
никогда  не забудет нанесенной обиды, никогда не пустит к себе это чудовище.
И  если он даже  будет на  коленях просить у ее  прощения,  она заставит его
валяться у нее в ногах.
     -  Разве  вы не понимаете,  господин Сарьетт,  что я презираю, ненавижу
его, что мне даже и глядеть-то на него противно.
     Она раз шестьдесят высказала эти непреклонные чувства и столько  же раз
поклялась, что не пустит к себе  Гинардона на  порог, что ей и глядеть-то на
него и думать о нем противно.
     Г-н   Сарьетт  не  стал  отговаривать  ее,  убедившись  после  стольких
уверений, что  ее  решение  непоколебимо. Он  не  осуждал Зефирину,  он даже
похвалил ее.  Нарисовав перед  бедной, покинутой женщиной  более возвышенные
перспективы,  он   обмолвился  насчет  непрочности  человеческих  чувств  и,
поддержав  ее  готовность  к  отречению, посоветовал благочестиво покориться
воле божьей.
     - Потому что, по правде говоря, - сказал он, - ваш друг недостоин такой
привязанности...
     Не  успел он договорить, как Зефирина  бросилась  на него и, вцепившись
ему в ворот сюртука, принялась трясти его изо всех сил.
     - Недостоин привязанности!- задыхаясь, кричала она.-  Это мой-то Мишель
недостоин  привязанности! Да  вы,  мой  милый,  поищите  другого  такого  же
ласкового, веселого,  находчивого... да такого, чтоб был всегда молодой, как
он. Недостоин привязанности! То-то видно, что ты ничего не смыслишь в любви,
старая крыса.
     Воспользовавшись  тем,  что папаша Сарьетт  был поневоле  весьма занят,
юный  д'Эпарвье сунул маленького "Лукреция" в карман  и спокойно
прошествовал  мимо  подвергающегося встряске  библиотекаря, помахав  ему  на
прощание рукой.
     Вооружившись этим талисманом, он помчался на площадь  Терн к г-же Мира,
которая приняла его в красной с  золотом гостиной,  где не было  ни совы, ни
жабы, ни каких бы то ни было иных атрибутов  древней магии. Г-жа Мира,  дама
уже  в летах,  с напудренными волосами и в платье  цвета сливы, имела весьма
почтенный  вид. Она  выражалась  изысканно и с гордостью утверждала, что она
проникает в область сокровенного исключительно  с помощью науки, философии и
религии.  Пощупав сафьяновый переплет, она  закрыла глаза и из-под опущенных
век пыталась разобрать латинское заглавие и герб, которые ей ровно ничего не
говорили. Привыкнув руководиться  в  качестве указаний  кольцами,  платками,
письмами,  волосами,  она  не  могла  понять,  какого  рода  человеку  могла
принадлежать эта  странная книга. С  привычной автоматической  ловкостью она
затаила свое искреннее недоумение, прикрыв его напускным.
     - Странно, - пролепетала она, - очень странно. Я  вижу  очень неясно...
вижу женщину...
     Произнося  это  магическое   слово,  она  украдкой   наблюдала,   какое
впечатление оно произвело, и прочла на  лице  своего клиента неожиданное для
себя разочарование.  Обнаружив, что она идет по неправильному  пути,  она на
ходу изменила свои прорицания.
     - Но она тут же  исчезает...  чрезвычайно странно. Передо мною какой-то
туманный облик, какое-то непостижимое существо...
     И убедившись с одного взгляда, что на этот раз ее слова жадно ловят  на
лету, она стала распространяться о двойственности этого существа, о  тумане,
который его окутывает.
     Постепенно  видение  стало  отчетливее вырисовываться перед взором г-жи
Мира, которая шаг за шагом нащупывала след.
     -  Большой  бульвар,  площадь, статуя,  пустынная  улица... лестница...
голубоватая комната. И вот он здесь. Это юноша,  у него бледное, озабоченное
лицо...  он  словно сожалеет о  чем-то,  и, будь это в  его  власти,  он  не
совершил бы этого вновь.
     Но прорицания потребовали от  ясновидящей слишком большого  напряжения,
Усталость  помешала ей  продолжать ее трансцендентные поиски. Она  исчерпала
последний  запас своих  сил, обратившись  к  своему клиенту  с  внушительным
наставлением оставаться в тесном единении с богом, если он хочет вернуть то,
что потерял, и преуспеть в своих стараниях.
     Морис,  положив  на камин  луидор,  вышел взволнованный,  потрясенный и
твердо уверенный, что г-жа Мира  обладает сверхъестественными способностями,
к сожалению, недостаточными.
     Уже  спустившись  с  лестницы,  он  вспомнил,  что  оставил  маленького
"Лукреция" на столе у  пифии, и, подумав,  что  старый маньяк не
переживет потери  своей книжонки, вернулся за нею. Едва  он переступил порог
отчего дома,  как перед ним выросла горестная тень.  Это был папаша Сарьетт,
который  жалобным  голосом,  напоминавшим  осенний  ветер, требовал  обратно
своего "Лукреция". Морис небрежно вытащил его из кармана пальто.
     - Не убивайтесь так, господин Сарьетт, вот вам ваша игрушка.
     Библиотекарь жадно схватил свое вновь обретенное сокровище и,  прижимая
его к груди, понес к себе  в библиотеку. Там он бережно опустил его на синее
сукно   стола  и  стал  придумывать,  куда   бы   понадежнее  спрятать  свою
драгоценность,  перебирая  в уме  различные  проекты, достойные  ревностного
хранителя. Но кто