всю  жизнь  и  все
движения этого мира, неизменного  и вечного в представлении людей и ангелов.
Она замолкла, и небо приняло свое древнее обличье.  Нектарий исчез. Хлодомир
спросил у своих гостей, довольны ли они похлебкой, которую  сутки держали на
огне, чтобы она уварилась, и похвастал божолез-ским вином, которое они пили.
     Ночь  была теплая.  Аркадий  в сопровождении  своего  ангела-хранителя,
Теофиль, князь Истар и японский ангел проводили Зиту до ее дома.

ГЛАВА XXXIII,
     о том, как чудовищное злодеяние повергло в ужас весь Париж.

     Весь город спал.  Шаги гулко звучали на опустелых  тротуарах. Дойдя  до
середины монмартрского холма, ангелы и их спутник остановились на углу улицы
Фэтрие, у дверей дома, где жил прекрасный  архангел. Аркадий обсуждал вопрос
о  Престолах и Господствах с  Зитой,  которая  уже держала  палец на  кнопке
звонка,  но  все еще медлила звонить. Князь Истар  концом  трости рисовал на
тротуаре  чертежи новых снарядов и по временам издавал  мычание, от которого
просыпались спящие обыватели и трепетали чресла живших по соседству Пасифай,
Теофиль   Белэ  во  весь  голос  распевал  баркаролу   из  второго  действия
"Алины,  королевы Голконды". Морис, у которого правая рука  была
на  перевязи, пытался  левой фехтовать с японским ангелом и выбивал искры из
мостовой, пронзительным голосом выкрикивая: "Задет!"
     Между тем  на  углу соседней  улицы  стоял,  погруженный в  свои  думы,
бригадир  Гролль. Он  был  сложен  точно римский  легионер и  обладал  всеми
чертами, свойственными этой величаво-раболепной  породе,  которая, с тех пор
как человечество начало  строить города, охраняет государство и поддерживает
династии. Бригадир Гролль был полон сил, но вместе  с  тем очень утомлен. Он
был изнурен тяжелой службой и скудной пищей. Человек долга, но все же только
человек,  он  не мог устоять  перед  чарами,  соблазнами  и прелестями девиц
легкого поведения, которые целыми стаями встречались ему во мраке  безлюдных
бульваров, у пустырей.  Он их  любил. Он любил их,  как  солдат,  не покидая
своего поста,  и от этого испытывал утомление, превосходившее его стойкость.
Еще  не  достигнув середины странствия земного,  он уже мечтал  о сладостном
отдыхе и мирном сельском труде. Стоя этой тихой  ночью на углу улицы Мюллер,
он думал - думал о родном доме, об оливковой рощице, об отцовской усадьбе, о
согнувшейся под бременем долгой тяжелой работы старухе-матери, с которой ему
уже не придется свидеться. Пробужденный от своих грез ночным шумом, бригадир
Гролль подошел  к перекрестку улиц Мюллер и  Фэтрие  и  стал  неодобрительно
наблюдать за  кучкой праздношатающихся,  в  которой  его социальный инстинкт
почуял  врагов  порядка.  Бригадир  Гролль был  терпелив и решителен.  После
длительного молчания он с грозным спокойствием молвил:
     - Проходите.
     Но  Морис и японский ангел  продолжали фехтовать  и ничего не  слышали.
Музыкант внимал  только своим собственным  мелодиям,  князь  Истар был  весь
погружен в формулы взрывчатых веществ, Зита обсуждала  с Аркадием величайшее
предприятие, какое только было задумано, с  тех  пор  как солнечная  система
сформировалась из первобытной туманности, и все они не замечали окружающего.
     - Сказано вам - проходите,- повторил бригадир Гролль.
     На этот  раз ангелы расслышали торжественное приказание, но, то  ли  из
равнодушия,  то ли из презрения,  они не подчинились  и  продолжали кричать,
петь и разговаривать.
     - Так вы хотите, чтобы я вас забрал!- возопил бригадир Гролль и опустил
свою широкую руку на плечо князя Истара.
     Керуб,  возмущенный  прикосновением  столь  низменного существа, мощным
ударом  кулака отшвырнул бригадира  в  канаву. Но  полицейский  Фэзанде  уже
мчался  на помощь своему  начальнику, и оба  они набросились  на  князя. Они
колотили его с яростью автоматов  и, может  быть,  несмотря  на  силу и  вес
керуба, потащили бы его, окровавленного, в участок,  если бы  японский ангел
без всякого усилия не сбил их обоих с  ног, так что они, уже рыча и корчась,
покатились в грязь, прежде чем Аркадий и Зита успели вмешаться.
     Что  касается ангела-музыканта, то  он  от  страха  дрожал  в сторонке,
взывая к небесам.
     В  эту минуту два булочника,  которые месили тесто в  соседнем подвале,
выбежали  на  шум, голые  по  пояс,  в  белых фартуках. Повинуясь  инстинкту
общественной солидарности они стали на сторону поверженных полицейских.  При
виде их Теофиль, охваченный вполне естественным ужасом, обратился в бегство.
Но они  поймали его и уже намеревались передать  в руки блюстителей порядка,
когда  Аркадий  и Зита  вырвали его у  них. Завязалась  неравная и  жестокая
борьба  между двумя ангелами и двумя  пекарями. По  красоте и силе  подобный
лисипповскому  атлету,  Аркадий  сдавил в своих объятиях тучного противника.
Прекрасный  архангел  кинжалом  ударил  булочника, пытавшегося ее  схватить.
Черная кровь  потекла по волосатой груди,  и оба пекаря, защитники  порядка,
подвалились на мостовую.
     Полицейский  Фэзандо без сознания  лежал ничком в  канаве. Но  бригадир
Гролль  поднялся,  дал  свисток,  который  должны  были  услышать  ближайшие
постовые,  и  ринулся на юного Мориса;  тот,  имея  возможность  обороняться
только  одной рукой,  левой  разрядил свой револьвер прямо в агента, который
схватился за сердце, пошатнулся и рухнул на землю. Он испустил долгий вздох,
и вечная тьма застлала его взор.
     Между тем  окна  открывались  одно за  другим,  и из  них  высовывались
головы. Приближались тяжелые шаги. Два полицейских на велосипедах мчались по
улице Фэтрие. Тогда князь Истар бросил  бомбу,  от которой сотряслась земля,
потухли газовые  фонари  и  разрушилось несколько домов. Густая  завеса дыма
скрыла бегство ангелов и юного Мориса.
     Аркадий  и  Морис решили, что  после  подобного приключения  безопаснее
всего  в конце концов будет укрыться в квартире  на улице  Рима. Несомненно,
сразу их не разыщут, а возможно, и вообще не сумеют разыскать, так как бомба
керуба, по счастью, уничтожила всех свидетелей происшествия.  Они заснули на
рассвете  и спали  еще в десять  часов  утра,  когда  швейцар принес им чай.
Хрустя гренками с маслом, молодой д'Эпарвье сказал своему ангелу:
     -  Я  думал,  что преступление -  это нечто необычайное. Оказывается, я
ошибался. Это - самое простое, самое естественное дело.
     -  И самое традиционное,- добавил ангел.- В течение  многих  веков  для
человека самым  обычным и  необходимым делом было  грабить и убивать  других
людей. На  войне это  предписывается  и поныне.  При некоторых  определенных
обстоятельствах покушаться на человеческую жизнь считается даже почтенным, и
вы заслужили всеобщее одобрение, Морис, когда  хотели меня убить, потому что
вам показалось, будто я позволил себе некоторые вольности в отношении  вашей
любовницы. Но убить полицейского неприлично для человека из общества.
     -  Замолчи,- вскричал Морис,- замолчи,  негодяй! Я  убил  этого бедного
бригадира без всякого  умысла,  не зная  даже,  что  делаю. Я сам  теперь  в
отчаянии. Но истинный виновник и  убийца не я, а  ты. Ты  увлек меня на этот
путь мятежа  и насилия, который ведет в адскую  бездну. Ты  погубил меня, ты
принес в  жертву своей гордыне и  злобе мой покой  и  счастье.  И совершенно
напрасно.  Ибо,  предупреждаю  тебя,  Аркадий,  из  вашей  затеи  ничего  не
получится.
     Швейцар  принес  газеты.  Заглянув  в них,  Морис  побледнел.  Крупными
буквами сообщалось  там  о  злодеянии на  улице Фэтрие.  Убиты:  полицейский
бригадир  и  два  агента-велосипедиста.  Тяжело  ранены  два подмастерья  из
булочной. Разрушены два жилых дома, имеется большое количество жертв.
     Морис выронил газету и произнес слабым, жалобным голосом:
     - Аркадий, почему ты не убил  меня в маленьком  версальском Садике, где
цвели розы и свистел дрозд?
     Между тем Париж был объят ужасом. На площадях и людных улицах хозяйки с
сумкой  для  провизии  в  руках  слушали,  бледнея,  рассказ  о  совершенном
преступлении и призывали на головы виновных самые жестокие кары. Торговцы на
порогах своих  лавок обвиняли  в этом  злодеянии анархистов,  синдикалистов,
социалистов, радикалов и взывали  к  закону. Люди глубокомысленные полагали,
что  это  -  дело  рук евреев  и  немцев,  и  настаивали  на  изгнании  всех
иностранцев.  Кое-кто  расхваливал   американские   обычаи   и  упоминал   о
линчевании. К  газетным новостям  прибавлялись зловещие слухи.  Во множестве
мест  слышали взрывы,  то  здесь то  там находили бомбы. Повсюду  гнев толпы
обрушивался  на  разных  лиц,  которых  принимали  за  злоумышленников  и  в
растерзанном  виде  передавали  правосудию.  На   площади  Республики  толпа
разорвала на части пьяницу, кричавшего: "Долой шпиков!"
     Председатель совета министров, он же министр юстиции, долго совещался с
префектом полиции, и они  решили,  в целях успокоения возбужденных  парижан,
немедленно  арестовать  пять  или  шесть  апашей  из числа  тридцати  тысяч,
обитавших  в  столице. Начальник  русской  полиции,  признав  в  совершенном
злодеянии  метод  нигилистов,  попросил о выдаче  его  правительству  дюжины
политических эмигрантов, что и было немедленно выполнено. Равным образом еще
несколько лиц было изъято ради безопасности испанского короля.
     Узнав  об этих  энергичных  мероприятиях, Париж облегченно вздохнул,  и
вечерние  газеты выразили  одобрение  правительству.  Сведения  о  состоянии
здоровья  раненых  были превосходные. Они были  вне опасности  и  опознавали
напавших на них преступников во всех, кого бы к ним не приводили.
     Правда, бригадир Гролль  умер,  но две  монахини - сестры милосердия  -
дежурили  у его тела,  и сам председатель совета министров  явился возложить
крест Почетного легиона на грудь этой жертвы долга.
     Ночью  поднялся переполох. На проспекте Восстания полицейские  заметили
на пустыре фургон фокусников, показавшийся им притоном бандитов. Они вызвали
подкрепление  и,  когда  их  набралось  достаточное  количество,  напали  на
повозку.  К  ним  присоединились  благомыслящие граждане,  произведено  было
пятнадцать тысяч револьверных  выстрелов, фургон взорвали динамитом  и нашли
среди обломков его труп обезьяны.

ГЛАВА XXXIV,
     из  которой  читатель узнает  об  аресте  Бушотты и  Мориса, о разгроме
библиотеки д'Эпарвье и отбытии ангелов.

     Морис  д'Эпарвье провел ужасную  ночь. При малейшем шуме он хватался за
револьвер,  чтобы  не сдаться живым  в руки  правосудия. Утром он  буквально
выхватил  газеты  у консьержки, жадно  пробежал  их глазами  и  вскрикнул от
радости:  он  прочел, что на теле бригадира Гролля, перевезенном  в морг для
вскрытия,  врачи  нашли только  синяки  и  ссадины,  то  есть  поверхностные
ранения, и что смерть произошла от разрыва аорты.
     . - Видишь, Аркадий,- вскричал  он с торжествующим видом,- видишь, я не
убийца! Я невинен! Я и представить себе не  мог,  до  какой  степени приятно
быть невинным.
     Потом  он  задумался и как это обычно бывает,  размышление рассеяло его
радость.
     - Я невинен. Но нечего себя обманывать,- сказал он, покачав головой,- я
причастен к шайке злодеев и  живу  с бандитами. Ты среди них на своем месте,
Аркадий, ибо ты субъект подозрительный, жестокий и порочный. Но я человек из
хорошей семьи, получил превосходное воспитание - и мне это стыдно.
     - Я тоже,- сказал Аркадий,- получил превосходное воспитание.
     - Где это?
     - На небесах.
     - Нет, Аркадий, нет,  ты не получил никакого воспитания. Если бы в тебя
заложены  были твердые принципы,  ты  бы  их сохранил. Принципы  никогда  не
утрачиваются. Я с раннего детства  учился уважать семью, родину и религию. Я
этого не  забыл и никогда  не забуду. Знаешь, что меня  больше всего в  тебе
возмущает? Вовсе  не твоя испорченность, жестокость, черная неблагодарность,
не твой агностицизм, с которым,  на худой конец, можно примириться,  не твой
скептицизм, хотя  он очень устарел  (ведь после национального пробуждения во
Франции не принято быть скептиком), нет,- противнее  всего в тебе отсутствие
вкуса, дурной тон твоих идей, полное отсутствие изящества в твоих доктринах.
Ты мыслишь как интеллигент, рассуждаешь как свободомыслящий, от твоих теорий
несет   плебейским  радикализмом,  комбизмом   и  тому  подобной  мерзостью.
Убирайся! Ты мне гадок!  Аркадий, мой единственный друг, Аркадий, мой добрый
ангел, Аркадий, мой мальчик, послушайся своего ангела-хранителя: уступи моим
мольбам,  откажись  от своих безумных  идей, сделайся снова добрым, простым,
невинным и  счастливым. Надевай  шляпу, пойдем  вместе  в  Нотр-Дам.  Там мы
помолимся и поставим свечку.
     Между тем общественное мнение было все еще возбуждено. Большая пресса -
этот рупор  национального пробуждения  - с  настоящим подъемом, с  подлинной
глубиной  вскрывала  в своих  статьях  философию,  лежащую  в  основе  этого
чудовищного деяния, возмутившего все умы. Его истинные корни, его косвенные,
но весьма действенные причины усматривались в безнаказанном  распространении
революционных  доктрин,  в  ослаблении   социальной  узды,  в  расшатанности
внутренней  дисциплины,  в  непрерывном  поощрении  всяческих  притязаний  и
вожделений.  Чтобы  вырвать  зло  с  корнем,  необходимо  как  можно  скорее
отвергнуть такие химеры  и утопии, как синдикализм, подоходный налог и т. д.
и  т. п. Многие газеты, и притом из числа влиятельных, видели в участившихся
преступлениях  плоды  безверия  и  делали вывод,  что  спасение  общества  в
единодушном и искреннем возвращении к религии.
     В  воскресенье,  последовавшее  за  злодеянием,  в  церквах  наблюдался
необычайный наплыв народа.
     Следователь Сальнэв, которому поручено было вести дело, сперва допросил
лиц, арестованных  полицией, и пошел по  следам  соблазнительным, но ложным.
Переданное  ему донесение осведомителя Монтремэна направило  его внимание на
верный  путь и помогло ему признать в преступниках с улицы Фэтрие жоншерских
бандитов. Он велел разыскать  Аркадия и  Зиту  и выдал  ордер на арест князя
Истара,  который и был схвачен двумя агентами, когда выходил от Бушотты, где
спрятал две  бомбы  нового типа. Осведомившись  о намерениях  агентов, керуб
широко улыбнулся и спросил, хороший ли у них автомобиль? Когда они ответили,
что  автомобиль  хороший  и ждет у подъезда,  он уверил их,  что  ему больше
ничего не требуется. Тут же на лестнице он уложил обоих агентов, спустился к
ожидавшему его  автомобилю, бросил шофера под автобус, который очень  кстати
проезжал мимо, и взялся за руль на глазах у потрясенной толпы.
     В тот же  вечер  г-н Жанкур, полицейский комиссар  по  судебным  делам,
проник в квартиру Теофиля в  тот момент, когда  Бушотта глотала сырое  яйцо,
чтобы  прочистить  голос,   так   как  вечером  ей  предстояло  исполнять  в
"Национальном  эльдорадо"  новую  песенку: "Этого у  них в
Германии нет".  Музыканта не было  дома.  Бушотта приняла  чиновника с
гордым  достоинством,  искупавшим  простоту  ее наряда:  она  была  в  одной
рубашке. Почтенный полицейский  чин  взял партитуру  "Алины,  королевы
Голконды" и любовные письма, которые певица заботливо хранила в  ящике
ночного столика,  ибо  она уважала порядок. Он уже  собирался уходить, когда
заметил стенной  шкаф. Он  небрежно  открыл  его и  обнаружил  в  нем бомбы,
которыми можно было взорвать пол-Парижа, а также пару больших белых крыльев,
происхождение  и  назначение  которых  он  не  мог  себе  объяснить. Бушотте
предложено  было  кончить  туалет, и, несмотря на крики, ее  препроводили  в
полицию.
     Г-н Сальнэв был неутомим. Рассмотрев бумаги,  захваченные при обыске на
квартире Бушотты,  и руководствуясь  указаниями Монтремэна, он отдал  приказ
арестовать  молодого д'Эпарвье, что и было  исполнено в среду 27 мая в  семь
часов утра с величайшей корректностью.  Морис уже трое суток не спал, не ел,
не занимался любовью,- словом, не жил. Ни на миг не усомнился он в истинной,
причине этого утреннего посещения.  При виде полицейского комиссара на  него
снизошло неожиданное спокойствие. Аркадий не приходил домой  ночевать. Морис
попросил  комиссара  подождать  и  тщательно  оделся,  затем  последовал  за
полицейским чином в стоявшее у  подъезда  такси. Он был преисполнен душевной
ясности,  которая  почти не омрачилась,  когда, за  ним  захлопнулась  дверь
Консьержери.  Оставшись  один в камере, он  взобрался  на стол и  выглянул в
окошко.  Он  увидел  кусочек  голубого  неба  и  улыбнулся. Источниками  его
спокойствия были умственная усталость, оцепенение чувств и сознание, что ему
больше  нечего бояться ареста. Несчастья, которые с ним  произошли, наделили
его  высшей  мудростью.   На  него  как  будто  снизошла  благодать.  Он  не
переоценивал, но  и не презирал себя, а просто  положился на  волю божью. Не
стремясь затушевать свои ошибки, которых он от себя не  скрывал, он мысленно
обращался  к провидению  с просьбой  принять во внимание, что он вступил  на
путь порока и  мятежа с одной лишь целью  - вернуть  на путь истинный своего
заблудшего ангела. Он улегся на койку и мирно заснул.
     Узнав об аресте певички  и сына почтенных родителей,  Париж и провинция
ощутили тягостное недоумение.  Взволнованное трагическими картинами, которые
рисовала  ему  большая  пресса, общественное мнение требовало,  чтобы  закон
привлек к  ответственности  свирепых анархистов,  погрязших  в  убийствах  и
поджогах,  и  не  могло понять, зачем  это власти  ищут  виновников  в  мире
искусства  и  в  большом  свете.  Узнав  эту  новость  одним  из  последних,
председатель совета министров и министр юстиции  подскочил в  своем  кресле,
украшенном  сфинксами, менее грозными, чем он сам, и в яростном возбуждении,
обдумывая случившееся, изрезал  перочинным  ножиком,  по  примеру Наполеона,
красное  дерево  императорского  письменного  стола. А  когда  вызванный  им
следователь Сальнэв предстал перед ним, председатель совета министров бросил
ножик в камин, подобно тому  как Людовик XIV выбросил  в  окно  свою  трость
перед Лозеном. Невероятным усилием воли он сдержал себя  и сказал сдавленным
голосом:
     -  Вы  что, с ума сошли?.. Я ведь ясно указал, что заговор должен  быть
анархистский,      антиобщественный,     глубоко      антиобщественный     и
антиправительственный с  синдикалистским оттенком. Я  достаточно определенно
выразил  желание, чтобы он был ограничен этими пределами. А вы  что из  него
сделали? Реванш для анархистов и революционеров. Кого вы арестовали? Певицу,
обожаемую  националистической публикой, и сына  одного  из  наиболее  чтимых
католической партией деятелей, господина Ренэ д'Эпарвье,  у  которого бывают
наши епископы,  который имеет доступ в  Ватикан  и  не  сегодня-завтра может
сделаться посланником при  папе.  Из-за  вас против меня сразу ополчатся сто
шестьдесят  депутатов  и  сорок сенаторов правой, и  это накануне запроса по
поводу  религиозного  примирения. Вы  ссорите меня  с  моими  сегодняшними и
завтрашними друзьями. Может быть, вы взяли любовные письма Мориса д'Эпарвье,
чтобы узнать, не рогоносец ли вы, как этот болван дез'Обель? На этот счет не
сомневайтесь:  вы рогоносец, и  это  известно  всему Парижу. Но вы служите в
суде не для того, чтобы вымещать свои личные обиды.
     - Господин министр,-  пробормотал, задыхаясь, следователь, которому вся
кровь бросилась в голову,- я честный человек.
     - Вы  болван... и вдобавок провинциал. Слушайте: если Морис д'Эпарвье и
мадемуазель Бушотта  через полчаса  не  будут  на  свободе, я  сотру  вас  в
порошок. Можете идти.
     Г-н Ренэ д'Эпарвье сам поехал за своим  сыном в Консьержери и отвез его
в старый  дом  на  улице Гарансьер.  Возвращение  было триумфальное: пустили
слух, будто юный Морис с благородной опрометчивостью отдал свои силы попытке
восстановить  монархию и  будто  судья Сальнэв, гнусный франкмасон, креатура
Комба и Андрэ, пытал