казал  ему, что  недавно  на  землю
спустилось  примерно  с  полсотни  сынов  неба,  которые  теперь  поселились
колонией в окрестностях Валь-де-Грас, и что они настроены весьма решительно.
     - Ангелы так и падают  дождем на Париж, -  смеясь,  говорил он.- Дня не
проходит  без того, чтобы какой-нибудь сановник священного двора не свалился
нам  на  голову, и скоро  у  Заоблачного  Султана  вместо визирей  и стражей
останутся  одни  только  голозадые птенцы  его  голубятни.  Убаюканный этими
добрыми известиями, Аркадий заснул, полный радости и надежд.
     Он  проснулся на  рассвете и  увидел,  что князь  Истар уже орудует над
своими  горнами,  ретортами и баллонами.  Князь  Истар трудился  для счастья
человечества.
     Так каждое  утро, просыпаясь, Аркадий видел князя. Истара, поглощенного
своим великим  делом  любви и  участия. Иногда,  сидя на корточках и опустив
голову на руки, керуб тихонько  бормотал какие-то  химические  формулы  или,
вытянувшись во весь рост, похожий на  темный облачный столб, он просовывал в
слуховое оконце голову, руки и  всю  верхнюю часть туловища  и  выставлял на
крышу свой тигель со сплавом,  опасаясь обыска, угроза  которого  висела над
ним постоянно. Движимый великим состраданием к несчастьям этого мира, где он
был изгнанником, подстрекаемый, быть может,  тем  шумом,  который создавался
вокруг его  имени, воодушевленный собственной доблестью,  он стал  апостолом
человеколюбия и, забывая  о задаче, которую  поставил перед собой, когда пал
на  землю, уже не думал  больше об освобождении ангелов.  Аркадий, напротив,
только  и мечтал о том, как бы вернуться победителем на завоеванное небо,  и
стыдил  керуба за то,  что он  забывает о родине. Князь Истар отвечал на это
зычным беззлобным хохотом и признавался, что  он действительно  не променяет
людей на ангелов.
     - Все мои усилия направлены на  то, чтобы поднять Францию  и Европу,  -
говорил он своему небесному собрату.- Ибо уже занимается тот день,  которому
суждено увидеть торжество социальной революции. Отрадно бросать семена в эту
глубоко вспаханную  почву.  Французы, которые прошли  путь от  феодализма  к
монархии и от монархии к финансовой олигархии,  легко перейдут от финансовой
олигархии к анархии.
     -Как  можно  так заблуждаться?- возражал Аркадий.- Надеяться на быстрый
решительный  переворот  в социальном  порядке  Европы! Старое общество еще в
полном  расцвете  своего  могущества  и силы, средства защиты,  которыми оно
располагает,  грандиозны.  У  пролетариата,  напротив,   еще   только   едва
намечается оборонительная  организация,  он  неспособен  проявить  в  борьбе
ничего,  кроме  слабости  и растерянности. У  нас на нашей небесной  родине,
совсем иное  дело: полная  незыблемость  с  виду,  а  внутри  все  прогнило.
Достаточно одного толчка, чтобы  опрокинуть всю эту махину, до которой никто
не дотрагивался  миллиарды  веков.  Дряхлая  администрация,  дряхлая  армия,
дряхлые   финансы-все  это  истлело,   обветшало  больше,  чем  русское  или
персидское самодержавие.
     И чувствительный Аркадий  уговаривал Истара  поспешить прежде всего  на
помощь  своим собратьям,  которые среди звона кифра,  в пуховых  облаках, за
чашами  райского  вина  более достойны сожаления,  чем  люди,  согбенные над
скупой  землей.  Ибо  люди  уже  познали  справедливость, тогда  как  ангелы
веселятся в  беззаконии.  Он  умолял  керуба  освободить князя Света  и  его
поверженных сторонников, дабы восстановить их в былой славе.
     Истар  поддавался  этим  уговорам,  он   обещал  перенести  подкупающую
вкрадчивость своих речей  и великолепные формулы своих взрывчатых веществ на
служение небесной революции. Он обещал.
     - Завтра, - говорил он.
     А завтра он продолжал антимилитаристическую пропаганду в Иси-ле-Мулино.
Подобно титану Прометею, Истар любил людей.
     Аркадий ощущал  теперь  все те  потребности,  которым  подчинено  племя
Адама, но не располагал средствами для  их удовлетворения. Керуб устроил его
в типографии  на улице Вожирар,  где  у него был знакомый  мастер, и Аркадий
благодаря своей небесной сметливости быстро научился набирать буквы, и скоро
стал прекрасным наборщиком.
     Целый  день он простаивал в шумной типографии с верстаткой в левой руке
и  быстро доставал из кассы маленькие свинцовые значки,  следуя укрепленному
на тенакле оригиналу,  потом мыл руки под краном, бежал обедать  в маленький
ресторанчик и там, усевшись за мраморный столик, читал газеты.
     Потеряв  способность быть невидимым, он  уже не  мог больше проникать в
библиотеку  д'Эпарвье  и  утолять  из  этого  неиссякаемого  источника  свою
ненасытную  жажду  знания.  Он ходил  по  вечерам читать  в  библиотеку  св.
Женевьевы на прославленный  науками  холм, но там  можно было достать только
самые  общедоступные   книги,  захватанные   грязными   руками,  исчерканные
дурацкими надписями, с вырванными страницами.
     Когда он видел женщин, его охватывало волнение, и ему вспоминалась г-жа
дез'Обель  и  ее гладкие колени, блестевшие на смятой постели. Как ни красив
он был,  в него  никто не  влюблялся,  ибо  он  был беден и  ходил в рабочем
платье. Он навещал Зиту, и ему доставляло удовольствие  пойти погулять с ней
в  воскресенье  по пыльной  дороге вдоль  крепостного рва, заросшего  сочной
травой.  Они проходили  мимо харчевен, огородов,  беседок и  спорили, делясь
друг с другом самыми грандиозными  замыслами, которые когда-либо обсуждались
на  этой  планете;  и нередко  откуда-нибудь  с ближней ярмарки  праздничный
оркестр карусели вторил их речам, угрожавшим небу.
     Зита частенько говорила:
     - Истар очень честен, но ведь это сущий младенец,  он  верит в  доброту
всего,  что существует и дышит на земле. Он затевает разрушение старого мира
и  воображает,  что стихийная анархия избавит его от  забот по  установлению
порядка и гармонии. Вы, Аркадий, вы верите в знания, вы думаете, что  ангелы
и  люди  способны  понимать,  тогда  как на  самом  деле  они  могут  только
чувствовать.  Поверьте, вы ничего не добьетесь,  обращаясь к их разуму: надо
уметь затронуть их страсти, их корысть.
     Аркадий, Истар, Зита и  еще трое  или четверо  ангелов, участвовавших в
заговоре, собирались иногда на квартирке Теофиля Белэ, где Бушотта  поила их
чаем.  Она не  знала, что это мятежные ангелы,  но инстинктивно ненавидела и
боялась их,  ибо она была, хоть  и небрежно, воспитана в христианской  вере.
Один только князь Истар нравился ей:  ее привлекало в нем  его добродушие  и
врожденное  благородство. Он продавливал  диван, ломал  кресла, а  когда ему
нужно  было что-нибудь записать, он  отрывал уголки у партитурных  листов  и
засовывал эти клочки к себе в карманы, вечно  набитые  какими-то брошюрами и
бутылками.  Музыкант   с  грустью  смотрел  на   рукопись   своей   оперетты
"Алина, королева  Голконды",  тоже  оборванную по  углам.  Кроме
того, у князя вошло в  привычку отдавать на сохранение Теофилю Белэ  всякого
рода механические приборы, химикалии, железный лом, дробь, порох и  какие-то
жидкости, распространявшие отвратительный запах. Теофиль Белэ  с величайшими
предосторожностями запирал все это в шкаф, где он  хранил свои крылья, и это
имущество доставляло ему немало беспокойств.
     Аркадий   нелегко  переносил  презрение  своих   собратьев,  оставшихся
верными.  Когда  он попадался  им  на  пути  в  их святых странствиях,  они,
пролетая  мимо,  выражали  ему жестокую  ненависть или  жалость,  еще  более
жестокую, чем ненависть.
     Он ходил знакомиться с мятежными  ангелами,  которых указывал ему князь
Истар, и они по большей части оказывали ему радушный  прием, но, как  только
он заводил речь о завоевании неба, они давали ему понять,  что  он причиняет
им неприятность и ставит их в затруднительное  положение. Аркадий видел, что
они не желают никаких помех в своих занятиях, вкусах, привычках. Ошибочность
их  суждений,   их  умственная  ограниченность   возмущали  его,   а  мелкое
соперничество, зависть,  которую они проявляли  по  отношению друг к  другу,
лишали  его  какой бы то ни было надежды на то, что их можно  объединить для
общего дела. Наблюдая, до какой ступени изгнание уродует  характер, искажает
ум, он чувствовал, что мужество покидает его.
     Как-то раз вечером он поделился своими огорчениями с Зитой и прекрасный
архангел сказал ему:
     - Пойдемте  к Нектарию. Нектарий владеет  секретом - он умеет лечить от
усталости и уныния.
     Она повезла его  в  Монморанси,  и они остановились у порога маленького
белого  домика,  к  которому  примыкал  огород,  сейчас  оголенный   зимними
холодами;  в  сумрачной его  глубине поблескивали стекла теплиц  и треснутые
колпаки для дынь.
     Нектарий  отворил  дверь  и,  усмирив неистово  лающего  дога,  который
сторожил   сад,  провел  гостей  в  большую  низкую  комнату,  где  топилась
изразцовая  печь.  У выбеленной стены,  на сосновой  полке, среди луковиц  и
семян лежала  флейта, которая  словно ждала, чтобы ее  поднесли  к губам. На
круглом  ореховом столе  стоял глиняный  горшок  с  табаком,  бутылка  вина,
стаканы и лежала трубка. Садовник пододвинул гостям соломенные стулья, а сам
уселся на скамью около стола.
     Это  был   крепкий  старик;   лицо  у  него  было  румяное,  с  широким
приплюснутым носом и с длинной раздвоенной бородой; густые седые волосы были
зачесаны кверху над выпуклым  лбом. Огромный  дог растянулся  у ног хозяина,
уткнул в  лапы  короткую черную морду и закрыл глаза.  Садовник налил гостям
вина. Когда они выпили и немножко поговорили, Зита сказала Нектарию:
     - Прошу вас, поиграйте нам на флейте. Вы доставите большое удовольствие
моему другу, которого я к вам привела.
     Старик охотно согласился. Он поднес к губам буксовую свирель, сделанную
грубо,  по-видимому,  им  самим,  и  для  начала сыграл  несколько  странных
музыкальных  фраз. Затем  вдруг  зазвучали  мощные мелодии, в которых  трели
сверкали,  как жемчуга  и  бриллианты на  бархате.  Под  искусными пальцами,
оживленная  творческим  дыханием,  деревенская свирель пела, как  серебряная
флейта. Она не  срывалась  на  слишком резкие  ноты; тембр ее был  неизменно
ровен и чист; казалось, вы внимали сразу и соловью, и музам, и всей природе,
и человеку. Старик выражал, излагал, развивал свои мысли в музыкальной речи,
грациозной и смелой. Он пел любовь, страх, бесцельные  распри, торжествующий
смех, спокойное сияние разума, острые стрелы  мысли, разящие своими золотыми
остриями чудовищ Невежества и Ненависти.  Он  пел  Радость и Страдание, этих
близнецов, склонивших свои  головы над  землей, и  Желание, которое созидает
миры.
     Всю  ночь  напролет   звучала  флейта  Нектария.  Уже  утренняя  звезда
поднялась над побледневшим горизонтом. Зита,  обняв колени, Аркадий, склонив
голову на  руку, полураскрыв губы, застыли неподвижно и  слушали. Жаворонок,
проснувшись неподалеку, на песчаном пустыре,  привлеченный  этими неведомыми
звуками, стремительно взвился в  небо, застыл на мгновение в воздухе и вдруг
камнем  упал в  сад  музыканта. Окрестные воробьи,  покинув расщелины старых
стен,  стайкой слетели на  карниз  окна,  откуда лились звуки, пленявшие  их
больше, чем овсяное  или ячменное зерно. Сойка, впервые вылетавшая из  лесу,
опустилась  на оголенное вишневое  дерево в  саду и сложила свои  сапфировые
крылышки.  Большая  черная  крыса  в  подвальном  люке,  еще  вся  мокрая  и
лоснящаяся от  жирной  воды из сточной канавы, присела в изумлении,  вскинув
свои  коротенькие  передние  лапки   с  тоненькими  пальчиками.   Возле  нее
пристроилась  живущая  на   огороде  полевая  мышь.  Старый  домашний   кот,
унаследовавший  от своих диких предков серую шерсть,  полосатый хвост мощные
лапы,  отвагу  и  высокомерие,  толкнул  мордой  приоткрытую дверь, бесшумно
приблизился  к флейтисту и,  важно  усевшись,  насторожил уши,  изодранные в
ночных боях. Белая  кошечка лавочника,  крадучись, вошла за ним, потянула  в
себя звенящий воздух,  потом, выгнув спину дугой, зажмурила  голубые глаза и
стала в  упоении  слушать. Мыши  выбежали из  подполья,  обступили  их целой
толпой, не страшась ни  когтей,  ни  зубов,  и, сложив  в  умилении на груди
розовые лапки,  замерли неподвижно. Пауки покинули свою паутину и, судорожно
перебирая  ножками,  очарованные,  собрались  на  потолке.  Маленькая  серая
ящерица,  юркнув на  порог, притаилась, завороженная, и если бы кто заглянул
на чердак,  то увидел  бы  там  летучую  мышь,  которая, зацепившись когтем,
висела  вниз  головой  и,  наполовину проснувшись от  своей  зимней  спячки,
тихонько покачивалась в такт неслыханной флейте.

ГЛАВА XV,
     где мы видим, что юный Морис даже в объятиях возлюбленной жалел о своем
пропавшем ангеле-хранителе,  и  где устами  аббата  Патуйля все разговоры  о
новом восстании ангелов отвергаются как искушение и обман.

     Прошло две недели после  появления ангела в  холостой квартирке Мориса.
Первый раз Жильберта пришла  на свидание раньше своего возлюбленного.  Морис
был  угрюм.  Жильберта  раздражительна.  Мир  снова обрел в их глазах унылое
однообразие.  Скучающие  взгляды,  которыми  они  обменивались,  то  и  дело
устремлялись  в угол между зеркальным шкафом и окном, где в тот раз появился
бледный облик Аркадия и где теперь не было  ничего, кроме обоев из  голубого
кретона.
     Не называя его (это было излишне), г-жа дез'Обель спросила:
     - Ты его больше не видел?
     Медленно, грустно Морис повернул голову слева направо и справа налево.
     -  Ты,  кажется,  жалеешь  об  этом?-  спросила  г-жа  дез'Обель.-   Но
признайся,  ведь  он  тебя  ужасно  напугал?  И  сам  же  ты  возмущался его
бестактностью.
     -   Разумеется,  он   был  бестактен,  -  сказал   Морис  без   всякого
неудовольствия.
     Она  сидела  в  постели  полуголая, обняв  колени  и  опершись  на  них
подбородком.   Внезапно  она  посмотрела   на  своего  любовника   с  острым
любопытством.
     - Скажи, Морис, для тебя теперь ровно ничего не значит видеться со мной
вот  так,  наедине, тебе нужен ангел, чтобы  ты  воодушевился.  Знаешь,  это
печально в твоем возрасте.
     Морис как будто не слышал и с задумчивым видом спросил:
     - Жильберта, ты чувствуешь возле себя своего ангела-хранителя?
     - Я - нисколько, я даже никогда и не думала о моем... А ведь я все-таки
верующая.  По-моему,  люди, которые ни во что не  верят,  это все равно  что
звери.  И  потом человек, у которого нет религии, не может быть  порядочным,
это немыслимо.
     - Да,  так оно и  есть, -  сказал Морис, глядя на лиловые полоски своей
пижамы без цветочков.- Когда при  тебе есть  твой ангел-хранитель, то  о нем
даже  и  не  думаешь, а вот  когда  потеряешь  его,  чувствуешь  себя  таким
одиноким.
     - Значит, ты скучаешь без этого...
     - Не то чтоб я...
     -  Да, да,  скучаешь.  Ну,  сказать по  правде,  дорогой  мой, о  таком
ангеле-хранителе жалеть  не стоит. Никуда он не годится, твой Аркадий. В тот
знаменательный  день,  когда  ты  ушел покупать  ему  тряпье,  он  без конца
возился, застегивая мне  платье, и я очень ясно чувствовала, как его рука...
ну словом, не очень-то доверяй ему.
     Морис  закурил  папиросу  и задумался.  Они поговорили  о  шестидневных
велосипедных  гонках  на  зимнем  велодроме  и  об  авиационной  выставке  в
Брюссельском автомобильном клубе,  но  это ничуть не развлекло их. Тогда они
обратились к любви, как  к самому легкому развлечению. Им удалось  несколько
забыться.  Но  в  тот  самый  момент,  когда  Жильберте  следовало  проявить
наибольшую  податливость  и обнаружить  соответствующие  чувства, она  вдруг
неожиданно привскочила и крикнула:
     - Боже мой, Морис, как это было глупо с твоей  стороны сказать, что мой
ангел-хранитель видит  меня. Ты себе представить не можешь, до чего это меня
сейчас стесняет.
     Морис, раздраженный, несколько грубовато попросил свою возлюбленную  не
отвлекаться,  но она  заявила, что  у  нее есть  моральные устои, которые не
позволяют ей предаваться любви вчетвером с ангелами.
     Морис жаждал  снова увидеться  с Аркадием  и  не  мог думать  ни  о чем
другом.  Он горько  упрекал себя за то, что, расставаясь  с ним, потерял его
след.  День и ночь он только и думал о том,  как бы его разыскать. На всякий
случай  он  поместил  в  "почтовом ящике"  одной крупной  газеты
следующее   уведомление:   "Морис  -  Аркадию.  Вернитесь".  Дни
проходили, но Аркадий не возвращался.
     Как-то раз утром в семь часов Морис отправился в церковь  св. Сульпиция
к обедне, которую служил аббат Патуйль; когда священник после службы выходил
из ризницы, он подошел к нему и  попросил  уделить ему несколько  минут. Они
вместе спустились с  паперти  и  стали  прогуливаться под ясным зимним небом
вокруг  фонтана  "Четырех  епископов".  Хотя совесть  его была в
большом смятении  и хотя, казалось, очень трудно заставить поверить  в такой
невероятный   случай,  Морис   все   же  рассказал,   как  к   нему   явился
ангел-хранитель  и  сообщил  ему  о своем ужасном намерении покинуть его для
того,  чтобы подготовить новое  восстание небесных духов.  И юный  д'Эпарвье
попросил у  почтенного  священнослужителя совета,  как  ему поступить, чтобы
вернуть своего  небесного покровителя, без которого он  не может жить, и как
снова  обратить  ангела  к  христианской  вере.  Аббат Патуйль  с  сердечным
соболезнованием отвечал, что его  дорогое дитя,  вероятно, видело все это во
сне и приняло  за  действительность лихорадочный  бред  и  что  не  подобает
думать, будто добрые ангелы способны восстать против господа.
     -  Молодые люди воображают, -  прибавил  он,  - что можно  безнаказанно
вести  рассеянный   и   беспорядочный   образ   жизни.   Они   заблуждаются.
Невоздержанность в удовольствиях затемняет сознание и губит рассудок. Дьявол
завладевает чувствами  грешника, чтобы  проникнуть в глубь его души. Это  он
грубым обманом ввел вас во искушение, Морис.
     Морис  продолжал  настаивать, что он вовсе не бредил, что ему это вовсе
не снилось, что он видел собственными глазами  и собственными  ушами  слышал
своего ангела-хранителя. Он стоял на своем.
     - Господин аббат, одна дама, которая тогда находилась со мной и которую
излишне  называть,  тоже  видела  и  слышала  его,   и   она  даже   ощущала
прикосновение пальцев  ангела, которыми он...  которые шарили  у нее  под...
словом, она их ощущала. Уверяю вас, господин аббат, это было самое реальное,
самое  настоящее,  совершенно  неоспоримое  явление.  Ангел  был  белокурый,
молодой, очень красивый.  Его  светлое  тело в темноте было словно пронизано
каким-то молочным сиянием. Он говорил чистым, нежным голосом.
     Тут аббат с живостью перебил его.
     - Уж это, одно, дитя мое, доказывает, что вам все это пригрезилось. Все
демонологи сходятся  в том, что у злых ангелов хриплый голос, скрипучий, как
заржавленный замок, и  если  им даже удается придать своему облику некоторое
подобие красоты, они никак  не могут перенять чистый голос добрых духов. Эта
истина, подтвержденная многочисленными свидетельствами, не подлежит никакому
сомнению.
     - Но, господин,  аббат, я же сам видел  его. Он  уселся совсем  голый в
кресло, прямо на черные чулки. Ну что я вам могу еще сказать?
     Но на аббата Патуйля не подействовало и это доказательство.
     - Повторяю вам, дитя мое, что это тяжкое заблуждение; этот бред глубоко
смятенной души можно объяснить только плачевным состоянием вашей совести.  И
мне  кажется,  я  даже  угадываю,  какое случайное обстоятельство вывело  из
равновесия, ваш смятенный разум. Нынешней  зимой вы,  будучи уже в  скверном
состоянии, пришли  вместе  с  господином  Сарьеттом  и вашим дядей  Гаэтаном
посмотреть часовню Ангелов, которая тогда реставрировалась. Как я уже не раз
говорил,  художникам  следует  постоянно  напоминать  каноны   христианского
искусства. Им надобно неустанно внушать уваж