отпрыск
благородного рода  изложил певице  просьбу графини де ла  Вердельер. Графиня
желала,  чтобы  Бушотта  спела  одну  из  тех апашских  песен,  которые  так
восхищают светских людей. К сожалению, г-жа де ла Вердельер могла предложить
лишь весьма скромный  гонорар, отнюдь не соответствующий дарованию артистки.
Но ведь речь шла о благотворительности...
     Бушотта  согласилась  участвовать  в  концерте  и  не  возражала против
урезанного гонорара с щедростью, обычной для бедняков по отношению к богачам
и артистов по отношению к людям светского общества. Бушотта способна была на
бескорыстие  и сочувствовала делу  охраны  сельских  церквей.  Со слезами  и
рыданиями  вспоминала  она  всегда день своего первого причастия и  все  еще
хранила веру детских лет. Когда  она  проходила  мимо  церкви,  особенно  по
вечерам,  ей  хотелось  зайти  туда.  Поэтому  она  не  любила,  республики,
прилагавшей  все  старания  к   тому,  чтобы  уничтожить  церковь  и  армию.
Пробуждение национального чувства радовало ее сердце. Франция  возрождалась,
и  в  мюзик-холлах  больше всего аплодировали  песенкам о наших солдатиках и
сестрах  милосердия.  Морис  тем  временем  вдыхал  запах  темно-рыжих волос
Бушотты,  острый и  тонкий аромат  ее  тела,  всех солей ее  плоти, и в  нем
возникало желание. Он ощущал ее такой нежной, такой горячей, здесь рядом, на
маленьком диванчике. Он стал превозносить ее дарование. Она спросила, что из
ее репертуара ему больше  всего нравится. Он понятия о нем не имел, но сумел
ответить  так,  что  она  осталась  довольна:  сама  того  не  заметив,  она
подсказала ему, ответ. Тщеславная актриса говорила о  своем таланте, о своих
успехах  так,  как  ей хотелось бы,  чтобы о них говорили,  и  все время, не
умолкая,  болтала  о  своих   триумфах,  с  самой,  впрочем,  чистосердечной
наивностью. Морис совершенно искренне расхваливал красоту Бушотты, изящество
ее  фигуры,  свежесть лица. Она  сказала,  что  сохранила хороший цвет  лица
потому, что никогда не мазалась. Что касается  сложения, она признавала, что
у нее все в меру и ничего лишнего, а  в доказательство провела обеими руками
по всем линиям своей прелестной фигуры, слегка приподнимаясь, чтобы очертить
изящные округлости, на которых она сидела. Мориса это крайне взволновало.
     Наступили сумерки. Она предложила зажечь свет, но Морис попросил ее  не
делать этого. Беседа  продолжалась,  сперва  веселая  и шутливая, затем  она
стала  более интимной,  очень  нежной  и,  слегка томной.  Бушотте  казалось
теперь, что она уже давно  знает г-на Мориса д'Эпарвье, и, считая его вполне
порядочным человеком, она разоткровенничалась. Она сказала ему, что родилась
с задатками  честной  женщины, но мать ее  была жадная и бессовестная. Морис
вернул  Бушотту к разговору  о ее  собственной  красоте  и  искусной  лестью
раздувал ее  восхищение самой собой. Терпеливо  и  с расчетом,  несмотря  на
разгоревшуюся  в нем  страсть,  возбуждал  он и поощрял  в  предмете  своего
желания стремление нравиться  еще больше. Халатик  распахнулся,  соскользнул
сам  собою,  и живой  атлас плеч блеснул в  таинственном вечернем полумраке.
Морис оказался так осторожен,  так  ловок, так  искусен, что она упала в его
объятия пылающая и опьяненная, даже не заметив, что в сущности не успела еще
дать согласие.  Их дыхание и шепот  слились  воедино.  И маленький  диванчик
замирал вместе с ними.
     Когда они снова обрели способность выражать свои чувства в  словах, она
прошептала, прижимаясь к его груди, что кожа у него, пожалуй,  нежнее, чем у
нее самой. А он, не выпуская ее из объятий, сказал:
     -  Как приятно сжимать  тебя так. Можно подумать, что у тебя совсем нет
костей.
     Она ответила, закрыв глаза:
     - Это потому, что я тебя полюбила. От любви кости у меня словно тают, я
становлюсь совсем мягкая и растворяюсь, как телячьи ножки в желе.
     Не  успела  она договорить,  как вошел  Теофиль, и Бушотта  велела  ему
поблагодарить г-на Мориса  д'Эпарвье, который так любезно передал ей лестное
предложение, графини де ла Вердельер.
     Музыкант был счастлив, что обрел домашний мир и тишину после целого дня
напрасных  хлопот,  нудных  уроков,  неудач и унижений.  Ему навязывали трех
новых  соавторов,  которые поставят  свои  имена под  его опереттой  и будут
пользоваться  авторскими  правами наравне  с ним. От него  требовали  также,
чтобы он ввел  танго при голкондском дворе. Он пожал руку молодому д'Эпарвье
и  в изнеможении опустился на  маленький диванчик,  который на этот  раз  не
выдержал - все четыре ножки  его подломились, и он внезапно рухнул. И ангел,
в  ужасе   полетев  на  пол,  свалился   на  часы,  зажигалку  и  портсигар,
выскользнувшие из карманов Мориса, и на бомбы, принесенные князем Истаром.

ГЛАВА XXIV,
     повествующая    о     злоключениях,     которые    пришлось    испытать
"Лукрецию" приора Вандомского.

     Леже-Массье, преемник Леже-старшего, переплетчик с улицы Аббатства, чья
мастерская    помещалась     напротив     старинного    особняка     аббатов
Сен-Жермен-де-Пре, в районе, кишевшем детскими садами  и учеными обществами,
держал немногих, но зато превосходных мастеров  и довольно медленно выполнял
заказы своих  старых клиентов, приученных к терпению. Прошло  шесть недель с
того дня, как он принял партию книг, присланных Сарьеттом, и они еще не были
пущены в работу.  Лишь по истечении пятидесяти трех дней, проверив  книги по
списку, составленному Сарьеттом, переплетчик  роздал их своим  рабочим.  Так
как  маленького "Лукреция"  с гербом приора  Вандомского в  этом
списке не было, решили, что он принадлежит другому  заказчику. А ввиду того,
что книжка эта вообще не  упоминалась ни в одном из полученных перечней, она
так и осталась лежать в  шкафу,  откуда сын Леже-Массье, юный Эрнест, в один
прекрасный день  потихоньку извлек  ее и положил себе  в карман.  Эрнест был
влюблен  в  жившую по  соседству белошвейку  по имени Роза.  А  Роза  любила
природу, ей нравилось слушать щебетание птиц в рощах. В поисках средств  для
того, чтобы угостить ее воскресным обедом  в Шату,  Эрнест за десять франков
спустил "Лукреция" дядюшке  Моранже, старьевщику  с  улицы Сент,
который не проявлял излишнего любопытства насчет происхождения приобретаемых
им вещей. Дядюшка Моранже в тот  же день уступил книгу за шестьдесят франков
г-ну  Пуссару,  книгопродавцу   без  вывески  в  Сен-Жерменском  предместье.
Последний стер с титульного  листа штамп, указывающий, кому принадлежит этот
единственный в  своем роде  экземпляр, и  продал его за пятьсот франков г-ну
Жозефу Мейеру, хорошо известному знатоку,  который тут же уступил его за три
тысячи франков г-ну  Ардону, книгопродавцу,  а тот  сейчас  же предложил эту
книгу парижскому библиофилу г-ну  Р... который заплатил за нее шесть тысяч и
через две  недели перепродал с приличным барышом графине  де Горс. Дама эта,
известная  в парижском  высшем  обществе,  была,  как  говорили в XVII веке,
охотница до  картин,  книг и фарфора. В ее особняке  на улице  Иены хранятся
коллекции предметов искусства, свидетельствующие о разнородных  ее познаниях
и отличном вкусе. В  июле графиня де Горс уехала в свое нормандское поместье
Сарвиль, и в  ее опустевший особняк на авеню  Иены  как-то ночью проник вор,
явно принадлежавший к банде "коллекционеров", которая занимается
специально кражей предметов искусства.
     Согласно заключению  полицейских  властей,  злоумышленник  взобрался по
водосточной  трубе  на  второй этаж,  прыгнул  на  балкон  и клещами  открыл
ставень, затем разбил стекло,  поднял шпингалет и проник в большую  галерею.
Там,   взломав   ряд   шкафов,   он   взял   приглянувшиеся  ему   предметы,
преимущественно мелкие и ценные  -  золотые  коробочки, несколько  вещиц  из
слоновой кости XIV столетия,  два роскошных манускрипта XV  столетия  и одну
книгу,  которую  секретарь графини  кратко  обозначил  как  "сафьян  с
гербом",- это и был "Лукреций" из библиотеки Эпарвье.
     Преступника,-  как   подозревали,  повара-англичанина,-   разыскать  не
удалось.  Но  месяца  через  два  после  кражи  какой-то элегантный,  гладко
выбритый молодой человек,  проходя в сумерки  по  улице Курсель,  заглянул к
папаше Гинардону  и предложил ему "Лукреция" приора Вандомского.
Антиквар заплатил ему сто су, рассмотрел книгу и, убедившись,  что экземпляр
этот редкий и  красивый, спрятал  ее  в комод  фиалкового дерева, где держал
самые ценные вещи.
     Таковы были злоключения, которые в течение одного  лета  претерпела эта
прелестная книжка.

ГЛАВА XXV,
     в которой Морис находит своего ангела.

     Представление  кончилось,  и Бушотта снимала грим у себя в  уборной. Ее
пожилой покровитель г-н  Сандрак вошел  потихоньку,  а за ним проникла целая
толпа  поклонников. Не оборачиваясь, Бушотта  спросила, что  им  здесь надо,
чего они все уставились  на нее, как  дураки, и не воображают  ли они, будто
находятся на  ярмарке  в  Нейи,  в  балагане,  где  показывают  всевозможные
диковинки:  "Милостивые  государыни  и милостивые  государи,  опустите
десять сантимов в копилку на приданое этой барышне, и вы  можете пощупать ее
икры: чистый мрамор!".
     И, окинув кучку посетителей гневным взглядом, Бушотта крикнула:
     - Ну, живо, проваливайте!
     Она  выставила всех, даже друга сердца,  Теофиля, который находился тут
же, бледный, растрепанный,  кроткий,  грустный,  близорукий, рассеянный. Но,
увидев своего милого Мориса, она улыбнулась. Он подошел к ней, склонился над
спинкой ее  стула, расхвалил ее игру  и  голос, заключая  каждый  комплимент
звуком поцелуя. Но ей этого было мало, она все время возобновляла  одни и те
же вопросы, настаивала,  притворялась, что  не верит, и вынуждала по два, по
три,  по  четыре  раза  повторять  все те же слова  восхищения,  а  когда он
замолкал,  казалась  такой  огорченной, что  ему  приходилось  начинать  все
сызнова. В театральном искусстве он не был  знатоком, и комплименты давались
ему  нелегко. Но зато он испытывал удовольствие, любуясь ее круглыми полными
плечами, позлащенными отблеском  света, и глядя на отражение ее хорошенького
личика в туалетном зеркале.
     - Вы были очаровательны.
     - Правда?.. Вы не шутите?
     - Пленительны, божест...
     .Внезапно  он громко вскрикнул. Перед  его  глазами возникла  в зеркале
знакомая фигура, появившаяся  в глубине  уборной.  Он  круто  повернулся,  с
распростертыми объятиями бросился к Аркадию и увлек его в коридор.
     - Ну, и нравы!  - вскричала ошеломленная  Бушотта. Но молодой д'Эпарвье
уже  тащил  своего  ангела  к  выходу  мимо  труппы  дрессированных  собак и
семейства американских акробатов.
     Они очутились в прохладной тени бульвара.
     - Вот и вы, вот и вы!- повторял Морис, обезумев от радости и все еще не
веря своему счастью.- Я вас так долго искал, Аркадий, Мирар,- как вам больше
нравится,-   наконец-то   нашел!   Аркадий,   вы   отняли   у   меня   моего
ангела-хранителя, верните же мне его, Аркадий, вы меня не разлюбили?
     Аркадий  ответил,  что  ради  осуществления  сверхангельского  замысла,
которому он себя  посвятил,  ему пришлось попрать  дружбу, жалость, любовь и
все чувства, размягчающие душу, но что, с другой стороны, будучи подвержен в
своем  новом положении  страданиям  и лишениям, он  склонен  к  человеческой
нежности  и по  инерции  испытывает дружеское расположение к  своему бедному
Морису.
     - Ну, что же,- вскричал Морис,- раз вы меня  все-таки любите, вернитесь
ко мне, останьтесь со мной! Я  не могу  без вас обойтись. Пока вы были подле
меня, я  не  замечал  вашего присутствия. Но как только  вы ушли,  я  ощутил
ужасную  пустоту.  Без вас  я  словно  тело без  души.  Поверите  ли, в моей
квартирке на  улице Рима, подле Жильберты, я чувствую  себя одиноким, скучаю
по  вас, хочу вас видеть и слышать, как в тот день, когда вы привели меня  в
такую ярость... Согласитесь, что я  был  прав и что вы вели себя не так, как
подобает  человеку  из хорошего  общества.  Как  подумаешь,  так  просто  не
верится,   что   вы,   вы,  существо  столь  высокого  происхождения,  столь
благородной  души,  могли  совершить  такой  неприличный  поступок.  Госпожа
дез'Обель до сих  пор  не простила  вас. Она сердится на вас за то,  что  вы
напугали ее, появившись  так некстати, и  за  то, что  вели себя чрезвычайно
нескромно, когда застегивали ей платье и шнуровали ботинки. А я все забыл. Я
помню только,  что  вы мой небесный брат,  святой спутник моих детских  лет.
Нет, Аркадий, вы не должны, вы не можете расстаться со  мною. Вы мой  ангел,
вы мне принадлежите.
     Аркадий  стал  убеждать  молодого  д'Эпарвье,  что  уже  не может  быть
ангелом-хранителем христианина, ибо сам устремился  в бездну. И он изобразил
себя страшилищем, полным ненависти и злобы - словом, адским духом.
     - Ерунда,- сказал Морис, улыбаясь и глядя на него полными слез глазами.
     - Увы, милый Морис, все разъединяет нас - наши судьбы, наши взгляды. Но
я не могу убить в себе нежное чувство к вам и люблю вас за ваше простодушие.
     - Нет! - вздохнул Морис.- Вы меня не  любите.  И  никогда не любили. Со
стороны брата или  сестры  это  равнодушие было бы  естественно, со  стороны
друга - это  была бы  самая  обычная вещь,  со  стороны ангела-хранителя это
чудовищно. Аркадий, вы гнусное существо. Я вас ненавижу.
     - Я вас горячо любил, Морис, и все еще люблю. Вы смущаете мое сердце, а
я считал, что оно укрыто тройной броней. Вы показали  мне, насколько я слаб.
Когда вы  были невинным мальчуганом, я любил  вас такой же  нежной и гораздо
более чистой любовью, чем ваша английская бонна  мисс  Кэт, которая целовала
вас с отвратительным  вожделением. В деревне, в  то время года, когда тонкая
кора платанов  начинает  сходить длинными  полосами,  обнажая  нежно-зеленый
ствол, после дождей, покрывающих скаты дорог тонким слоем  песка, я учил вас
делать  из этого  песка,  этих  полосок  коры,  из  полевых цветов и стеблей
папоротника деревенские мостики,  хижины дикарей, террасы и садики  Адониса,
которые существуют  не больше часа.  В  мае месяце, в Париже, мы  воздвигали
алтарь пресвятой деве и жгли  на нем  ладан, запах которого, распространяясь
по  всему  дому, напоминал  кухарке  Марселине церковь в деревне, утраченную
девственность  и  заставлял   ее  проливать  слезы,   а  у  вашей   матушки,
изнемогавшей  посреди роскоши  от обычного  недуга  всех  богачей  -  скуки,
вызывал головную боль. Когда  вы  поступили в  коллеж,  я  следил  за вашими
успехами, разделял  ваши  труды  и  забавы,  решал  вместе  с  вами  сложные
арифметические задачи,  старался  проникнуть в  смысл  какой-нибудь  трудной
фразы из Юлия Цезаря.  Сколько раз мы вместе играли в мяч и бегали взапуски!
Нередко ощущали  мы  опьянение победой, и наши юные лавры не были орошены ни
слезами, ни  кровью.  Морис, я  сделал все возможное,  чтобы  охранить  вашу
невинность,  но  мне не удалось воспрепятствовать вам потерять ее в возрасте
четырнадцати лет  в  объятиях горничной вашей  матушки. Затем я с огорчением
наблюдал.,   как  вы  любили  женщин  самого  разнообразного   общественного
положения,  различных возрастов и  отнюдь  не всегда  прекрасных, по крайней
мере на  взгляд ангела. Опечаленный этим зрелищем, я стал увлекаться наукой.
Богатейшая библиотека вашего дома предоставляла мне такие возможности, какие
редко где встретишь. Я углубился  в  изучение истории религий. Остальное вам
известно.
     -  Но теперь, дорогой Аркадий,- сделал  вывод молодой д'Эпарвье,- у вас
нет ни  положения в обществе, ни должности, ни  средств  к существованию. Вы
деклассированный субъект, вы, попросту говоря, бродяга и нищий.
     На это ангел не без ехидства возразил, что сейчас он, во всяком случае,
одет  немного  лучше,  чем  тогда, когда ему  пришлось  облечься  в  отрепья
самоубийцы.
     В свое оправдание Морис  заметил, что он одел своего обнаженного ангела
в  отрепья  самоубийцы   потому,  что  был  тогда  раздражен   против  этого
ангела-изменника. Но  зачем вспоминать старое и  упрекать друг друга? Сейчас
надо прежде всего подумать о том, как быть дальше.
     - Аркадий, чем вы намерены заняться?
     -Да  ведь я уже говорил вам, Морис!  Начать  борьбу с тем,  кто царит в
небесах, свергнуть его и посадить на его место Сатану.
     -   Вы  этого  не  сделаете.  Во-первых,  момент  сейчас  неподходящий.
Общественное мнение против вас. Вы, как говорит папа, "не идете в ногу
с веком". Теперь  все - консерваторы, все  - за твердую  власть.  Люди
хотят, чтобы ими  управляли, и президент республики ведет переговоры с папой
римским. Не упрямьтесь, Аркадий, вы не такой дурной, каким себя изображаете.
В глубине души вы такой же, как все, и любите господа бога.
     - Я ведь уже  разъяснял вам, милый  Морис,  что тот, кого  вы  считаете
богом,  на  самом  деле  только  демиург.  Он  даже и  понятия  не  имеет  о
божественном мире,  который выше  его,  и  искренне считает  себя  единым  и
истинным  богом.  В  "Истории  церкви"  мон-синьора Дюшена,  том
первый, страница сто шестьдесят вторая, вы прочтете, что настоящее имя этого
тщеславного  и  ограниченного  демиурга  Иалдаваоф.  И,  может  быть,  этому
историку церкви  вы поверите  больше, чем своему  ангелу. Но теперь мне пора
уходить, прощайте!
     - Останьтесь!
     - Не могу.
     - Я  не отпущу вас так. Вы лишили  меня ангела-хранителя. И  вы обязаны
возместить мне такой ущерб. Дайте мне другого ангела!
     Аркадий возразил, что он не имеет никакой возможности удовлетворить это
требование.  Он   порвал  все   отношения  с  владыкой,   наделяющим   людей
духами-хранителями, и тут ему ничего не удастся добиться.
     - Итак,  дорогой Морис,-  добавил он с улыбкой,-  придется  вам  самому
просить Иалдаваофа.
     -Нет, нет, нет!- вскричал Морис.- Никакого Иалдаваофа не существует! Вы
отняли у меня ангела-хранителя, так верните его мне.
     - Увы, не могу!
     - Не можете, Аркадий, потому что вы бунтовщик?
     - Да.
     - Враг бога?
     - Да.
     - Сатанинский дух?
     - Да.
     - Хорошо!- вскричал юный Морис.- Тогда я буду вашим ангелом-хранителем.
Отныне я вас не покину.
     И Морис д'Эпарвье повел Аркадия в ресторан есть устрицы.

ГЛАВА XXVI,
     совещание.

     Наступил день,  когда  мятежные ангелы, созванные  Аркадием  и Зитой на
совещание, собрались на берегу  Сены в  Жоншере, в заброшенном  к обветшалом
театральном  зале,  который был снят князем  Истаром у трактирщика  по имени
Баратан. Триста ангелов теснились на скамьях и в ложах. На сцене, где висели
лохмотья декорации, изображавшей сельскую  местность, поставлены  были стол,
кресло и несколько стульев. Стены, на которых темперой намалеваны были цветы
и плоды,  отсырели, потрескались,  и штукатурка  вместе  со  всей  живописью
обваливалась кусками.  Но жалкое убожество этого места  только  подчеркивало
величие бушевавших в нем страстей. Когда князь Истар обратился  к собранию с
предложением   избрать   комитет   и   прежде  всего   назначить   почетного
председателя, каждому  тотчас  же  пришло  на  ум одно имя, звучащее во всем
мире. Но благоговейное почтение сомкнуло все уста.
     И   после  минутного  молчания  единогласно  избран  был  отсутствующий
Нектарий. Аркадию  предложили занять  место  в  кресле между  Зитой  и одним
японским ангелом, и он тотчас же взял слово:
     -  Сыны  неба!  Товарищи!  Вы освободились  от  небесного  рабства;  вы
сбросили иго того, кто именуется Ягве, но  кого мы  здесь должны назвать его
настоящим именем  Иалдаваофа,  ибо он не  создатель  миров,  а всего-навсего
невежественный  и  грубый  демиург,  который  завладел   ничтожной  частицей
вселенной и посеял на ней страдание и смерть. Сыны Неба! Я ставлю перед вами
вопрос: хотите ли вы бороться с Иалдаваофом и уничтожить его?
     Прозвучал дружный ответ, в котором слились все голоса:
     - Да, хотим!
     И  мно