ового
горизонта и сваливаются на добычу.
     Муравьи начинают плыть быстрее.
     Парящие вертолеты молотят по коричневой воде из пулеметов.
     Муравьи плывут, ныряют или тонут, охваченные паникой.
     Рота "Дельта" вскакивает на ноги.
     Три  штурмовых вертолета  "Кобра" с ревом снижаются до нескольких ярдов
над водой, и бортовые пулеметчики  в шлемах  начинают поливать  из пулеметов
муравьев, которые бултыхаются в воде,  попав в плен бьющего  в  рваном ритме
горячего  урагана от  бешено крутящихся  лопастей,  захваченные в  ловушку в
воде, и их красная жизнь вытекает из них через дырки от пуль.
     Лишь один муравей добирается до берега реки. Муравей открывает огонь по
вертолетам, парящим над водой как монстры на кормежке.
     Кто-то из нас произносит: "Нихрена себе, видали? Крутой чувак".
     Один вертолет отлетает от  места кровавой трапезы и скользит через реку
Благовонную. Вертолет швыряется пулями по всему берегу, осыпает ими муравья.
     Муравей сбегает с пляжа.
     Вертолет с жужжаньем направляется обратно к месту кормежки, где в  воде
плавают муравьи.
     Муравей выбегает на берег и открывает огонь.
     Вертолет  круто  наклоняется  и  заходит  на  низкой высоте, из под его
живота со свистом вылетают ракеты, стрекочут пулеметы.
     Муравей снова убегает с берега.
     Вертолет находится уже на полпути к плывущим муравьям, когда муравей на
берегу объявляется вновь и открывает огонь.
     На этот раз пилот заходит так низко, что может снести муравьиную голову
полозьями вертолетного шасси. Вертолет открывает огонь.
     Муравей стреляет в ответ.
     Пулеметные пули сбивают муравья с ног.
     Штурмовой  вертолет  разворачивается,   чтобы  зарегистрировать  гибель
противника.
     Посреди  пулеметных   очередей,   бьющих   в   мокрый   песок,  муравей
поднимается,  прицеливается  из крохотного АК-47 и в  одну очередь выпускает
магазин в тридцать патронов.
     Штурмовой  вертолет "Кобра"  взрывается  и  трескается,  как  лопнувшее
зеленое яйцо. Вспоротый каркас  из алюминия и плексигласа скачет по воздуху,
горит, оставляя
     хвост черного дыма. И сваливается вниз.
     Объятый пламенем вертолет врезается в реку,  и водяные струи утаскивают
его на дно.
     Муравей не шевелится. Муравей  выпускает еще один магазин одной длинной
очередью. Муравей палит в небо.
     Двум оставшимся вертолетам надоело палить по  плавающим  в реке трупам,
они переходят в атаку на муравья.
     Муравей не торопясь покидает берег.
     Канонерки бьют по берегу и  песчаным дюнам изо всего оружия,  что у них
на  борту.  Они  кружат,  кружат  и  кружат,  как  хищные  птицы.  А  потом,
израсходовав боеприпасы и  горючее, с  жужжанием уносятся  прямиком  к линии
горизонта и пропадают из вида.
     Рота "Дельта" аплодирует, свистит, издает восхищенные вопли.
     - На тебе! Намба ван! Охер-образ-цово! Откат - п...ц всему!
     Алиса говорит: "Этот мужик - реальный хряк".
     В ожидании вертолетов,  которые должны  прибыть и перевезти нас обратно
через реку Благовонную, мы рассуждаем о том, что этот северовьетнамский хряк
-  охеренно  крутой тип,  о том,  как  было бы здорово, если  б он приехал в
Америку и женился  на  всех наших сестренках, и о том, как все мы  надеемся,
что он будет жить до ста лет, потому что с его уходом этот мир помельчает.

     На следующее утро мы со Стропилой получаем от зеленых упырей координаты
массового  захоронения  и топаем туда, чтобы привезти  капитану Джэнюери его
фотографии с жестокостями.
     У  массового  захоронения реально  жуткий  запах  -  запах  крови, вонь
червей,  разложившихся людских тел. Арвинские собаки, которые раскапывают ее
на школьном дворе, пообвязывали лица нижними рубашками  защитного цвета,  но
все равно несут тяжелые потери вследствие неконтролируемого блевания.
     Мы видим  трупы вьетнамских  мирных  жителей,  которые  были похоронены
заживо,  их  лица  застыли  в  оборванном  вопле,  руки  как  клешни,  ногти
окровавлены, на них заговнась  влажная земля. Все мертвецы  улыбаются жуткой
безрадостной улыбкой людей,  до которых  дошел смысл  великой шутки, которые
узрели ужасные  секреты земли.  Вместе  с  ними  валяется даже труп  собаки,
которую Виктор-Чарли не смогли оторвать от хозяина.
     Трупов с  руками,  завязанными за  спиной, нет.  Однако  зеленые  упыри
уверяют  нас,  что  в другом месте такие  трупы видели. Поэтому  я одалживаю
немного саперного провода у  арвинских собак и, нажимая коленом на застывшие
тела, пока не трескаются кости, связываю накрепко  семью,  которую  подбираю
наугад из  множества  людей мужчина, его жена, маленький мальчик,  маленькая
девочка  и, само  собой,  их собачка.  Наношу  на  картину последний  штрих,
связывая ноги собаке.
     Полуденное время  на пункте MAC-V.  Мы прощаемся с Ковбоем и отделением
"Кабаны".
     Ковбой нашел бродячего щенка и таскает костлявое маленькое животное под
рубашкой.  Ковбой говорит  мне: "Задницу  свою не  высовывай,  братан. Ходят
слухи, кабанье отделение отправляют в Ке-Сань, а место там очень опасное. Но
не бзди,  мы прорвемся.  А  может,  у них  там  и лошади есть.  Короче, если
почувствуешь, что стал  достаточно  крут,  чтобы  быть  настоящим  морпехом,
хряком, шлепай к нам".
     Я  глажу  ковбойского  песика.  "Хрен  когда. Но ты-то  будь осторожен,
засранец. У меня свидание с твоей сестренкой намечено, и  упускать его я  не
хочу".
     Стропила прощается с  Алисой и другими  ребятами в отделении Ковбоя. Он
жмет руку Ковбою  и  гладит его  щенка. Своим лучшим фирменным голосом Джона
Уэйна я говорю: "До встречи, Звер".
     Зверодер отвечает: "Увижу тебя первым - тебе не до встречи будет".

     Мы со Стропилой шлепаем  по 1-му шоссе на  юг, к Фу-Бай.  Мы  топаем по
убийственной жаре часами, ожидаем попутки. Но солнце  по-прежнему неумолимо,
и колонн не видать.
     Усаживаемся  в тени на обочине. "Жарко. - говорю я. - Очень  жарко. Вот
бы ту старую мамасану сюда. Я бы ей за одну Коку боку денег засувенирил...".
     Стропила поднимается. "Нефиг делать. Сейчас найду...". Стропила шлепает
по дороге.
     Я собираюсь  сказать  ему что-нибудь в том смысле,  что неплохо бы  нам
держаться вместе. В этих  местах  все еще  полно отбившихся от своих  солдат
СВА.  "Строп..." Но тут я вспоминаю, что Стропила  себе  на счет  одного уже
записал. Стропила может сам о себе позаботиться.
     Палуба начинает дрожать. Танк? Я поднимаю глаза, но на дороге ничего не
видать.
     И все же ничто на земле не  бывает мощнее танка по звуку,  ничто  кроме
танка  не издает столь ужасающего грохота металла. Он него начинают трястись
мои  кости.  Я  вскакиваю на ноги, оружие наготове.  Оглядываю дорогу  в обе
стороны.  Ничего  нет. Но все вокруг  заполнено звуками  гремящего по дороге
металла и запахом дизельного топлива.
     Стропила переходит дорогу. Он не слышит невидимого танка. Он не ощущает
этого железного землетрясения.
     Я бегу к нему.
     - Строп!
     Стропила оборачивается. Улыбается. И вдруг  мы оба его замечаем. Танк -
нечто  тяжелое  и металлическое, выкованное из  холодного мрака,  бесплотное
привидение. Черный металлический  призрак  надвигается на  нас, как  мрачная
эманация духа, вызванная медиумом посреди солнечного дня. Белокурый командир
танка  стоит в башенном люке, глядя прямо перед  собой, вглядываясь  в нечто
потустороннее, смеясь.
     Стропила оборачивается.
     Я говорю ему: "Не двигайся!"
     Но Строп смотрит на меня в паническом испуге.
     Я хватаю его за плечо.
     Стропила вырывается и убегает.
     Танк надвигается на меня. Я не двигаюсь с места.
     Танк  виляет,  не зацепив  меня,  с ревом проносится  мимо как  большой
железный  дракон. Танк сбивает  Стропилу и  расплющивает  его  под стальными
гусеницами.
     И исчезает из вида.
     Стропила лежит  в дорожной пыли на спине, как раздавленный машиной пес,
выползающий  из своей  шкуры.  Стропила смотрит на  меня таким  же взглядом,
каким глядел в тот день у лавки на Фридом Хилл на Высоте 327 в Да-Нанге. Его
глаза молят меня объяснить ему, что же произошло.
     Стропилу разрезало  напополам как раз ниже его  нового ремня  пехотинца
СВА. Его  кишки как розовые канаты валяются  повсюду  на палубе. Он пытается
запихнуть себя обратно, но не получается. Кишки у него мокрые и скользкие, и
они выскальзывают из рук, когда он хочет  засунуть их вовнутрь.  Он пытается
вставить  вывалившиеся  кишки  обратно  в  разрезанное  тело, изо  всех  сил
стараясь при этом не выпачкать их в дорожной пыли.
     Стропила  оставляет попытки спасти себя самого и лишь глядит  на меня с
таким  выражением, какое  может  возникнуть  на  лице  у  человека,  который
проснулся и обнаружил, дохлую птицу во рту.
     - Сарж...
     - Не называй меня "Сарж".
     Я наклоняюсь  и подбираю черный  "Никон"  Стропа. Я говорю: "Я расскажу
Мистеру Откату и про ремень  твой, и про СКС..." Мне дико хотелось бы сейчас
заплакать, но заплакать я не смогу - слишком я для этого крут.
     Я  больше  ничего  не  говорю  Стропиле,  потому  что  Стропила  мертв.
Нездоровая это привычка для живого  человека - разговаривать с мертвыми, а в
последнее  время  что-то  слишком  часто  веду  я  беседы с  мертвецами.  Я,
по-моему,  разговариваю  с  ними  с тех  пор, как мне зачли первого убитого.
После  первого  зачтенного   убитого  стало  представляться  более  разумным
разговаривать с трупами, а не с теми, кого еще не успели замочить.
     Во  Вьетнаме  трупы  видишь  почти  ежедневно.  Поначалу  пытаешься  не
обращать на них внимания.  Не хочется, чтобы окружающие сочли тебя  чересчур
любопытным. Неохота дать другим  понять, что с трупами ты еще не на короткой
ноге, никому  не хочется, чтобы его  держали за  салагу. Поэтому смотришь на
них  так, будто это кучи грязных тряпок.  А через какое-то  время  начинаешь
замечать, что у куч грязных тряпок есть руки, ноги и головы. И лица.
     Когда  я  впервые  увидел  труп, еще когда  был  салагой,  меня чуть не
вырвало,  прямо как это показывают  в кинофильмах.  Тот труп был хряком СВА,
который  погиб  в  огромном  оранжевом  шаре  желеобразного  бензина   возле
Кон-Тьен.  После  напалма от  него  осталась кучка  пепла, скрючившегося как
зародыш. Его рот был открыт. Его обугленные пальцы закрывали глаза.
     Во второй раз, когда я реально разглядывал  труп, мне стало стыдно. Это
была старая вьетнамка с такими черными зубами, какие получаются только  если
всю  жизнь  бетель  жевать.  Это  женщина  погибла  не  просто  от  огня  из
стрелкового  оружия.  Она погибла,  попав  под перестрелку между  корейскими
морпехами  и  северовьетнамскими хряками  в Хой-Ан.  Мертвая, она была такая
беззащитная, такая беспомощная.
     Мой третий труп  был морпех без  головы. Я споткнулся об него  во время
операции в долине А-Шау. Он  вызвал  у  меня приступ любопытства.  Мне стало
интересно, что  он  чувствовал,  когда  пули входили  в  его  тело, о чем он
подумал в последний в жизни раз, каким был его последний крик, когда ударила
пуля.  Ничем  не  превосходимая  мощь  смерти  привела  меня в благоговение.
Здоровенный  молодой   американец,  такой  энергичный   и  полнокровный,  за
несколько минут был превращен в желтую массу застывшего мяса. И я понял, что
мое собственное оружие могло сотворить такую же штуку в духе черной  магии с
любым живым  существом. С  помощью своей  автоматической винтовки, легчайшим
нажатием пальца, я  мог  вышибить  жизнь из любого врага. И,  осознав это, я
стал бояться уже меньше.
     Четвертый  труп - последний  из тех,  что запомнил.  После него все они
слились в  одну гору мертвецов без лиц. Но вот четвертый, по-моему,  был все
же тот старый папасан в белой  конической шляпе,  которого я увидел на шоссе
No 1. Старик  присел  на  дороге по  большому,  и тут его переехал трехосный
грузовик.  Мы тогда куда-то  передвигались, и  единственное, что  я  помню -
мухи, который разлетелись со старика, как шрапнель.
     Первого на свой  счет я записал, когда был на операции с ротой  "Индия"
третьего пятого.
     Я писал тематическую статью  о том,  что хряки в Рокпайле на шоссе No 9
вынуждены  проверять  дорогу на наличие мин каждое утро, а уже потом пускать
по ней машины. Там был толстый ганни,  который настаивал на  том, что именно
он должен идти в голове с миноискателем. Толстый  ганни хотел защитить своих
людей.  Он  верил  в  то,  что  судьба  карает  беспечных.  Он  наступил  на
противотанковую  мину.   Считается,   что   человек  слишком   легок,  чтобы
противотанковая мина сработала, но тот ганни был очень толстый.
     Земля разверзлась,  и  ад вырвался наружу с ревом, от  которого  у меня
затряслись  все кости. Толстого ганни швырнуло в безоблачное синее небо, как
изломанную куклу,  зеленую, пухлую и с  переломанными суставами.  Я смотрел,
как толстый ганни уплывает  на небеса, а потом волна жаркого воздуха ударила
меня со страшной силой, и я ударился о палубу.
     Толстый ганни поплыл обратно на землю.
     Хотя  осколки  и  прошлись по моему  лицу  и  испещрили  дырочками  мой
бронежилет,  мне было не страшно.  Я был очень спокоен. С того момента,  как
взорвалась  эта  мина, я знал, что я покойник, и сделать по этому поводу уже
ничего не мог.
     Позади  меня  кто-то изрыгал проклятья. Это  был  санитар, приданный из
флота. Правая рука санитара была разорвана, и он придерживал пальцы здоровой
рукой, ругался и вопил, вызывая санитара.
     Потом до меня дошло, что "осколки",  удары которых я почувствовал, были
всего лишь разнесенной щебенкой.
     Хряки  из  отделения боевого охранения расползались по кустам,  занимая
круговую оборону с оружием готовым к бою.
     Все  еще не понимая,  почему я  до  сих пор жив,  я поднялся  на ноги и
побежал к ямке, которую вырвал на дороге взрыв.
     Два хряка  неслись  через поляну  к  лесополосе. Я  побежал за ними, не
отрывая  пальца от  спускового крючка  М-16, горя желанием засыпать таящихся
там призраков невидимыми сокрушительными стрелами.
     Мы  с двумя хряками пробежали  через  лесополосу  и  оказались на  краю
большого рисового поля. Толстый  ганни  плавал там на спине в мелкой воде, а
вокруг него плавали темные куски удобрений самодельного происхождения.
     Пока  хряки  расстилали под ним пончо, я стоял рядом, прикрывая их. Обе
ноги ганни были оторваны по самый пах.  Я заметил, что рядом плавает одна из
его толстых ног, выловил ее из воды и бросил поверх него.
     Все вместе мы ухватились  за пончо и  потащили тяжелую ношу  обратно на
дорогу.  Я шумно  дышал,  и  темная ярость  тяжко  билась  в  моей груди.  Я
продолжал следить за деревьями в надежде заметить какое-нибудь движение.
     И  вдруг  из ниоткуда возник  человек,  крошечный, древний  землепашец,
который одновременно был и смешон,  и полон достоинства. Древний  землепашец
держал на плече мотыгу, а на голове у него  была неизменная в здешних местах
коническая белая шляпа. Грудь его была костлява, и на вид он был очень стар.
Крепкие  ноги  его были покрыты шрамами.  Древний землепашец  ничего нам  не
сказал.  Он просто  стоял  себе  возле тропы  с рисовыми  побегами  в руках,
спокойно перебирая в уме все те нелегкие дела, которые предстояли ему  в тот
трудовой день.
     Древний землепашец  улыбнулся.  Он глядел на  суетящихся  детишек  с их
мертвым грузом, и ему  было нас жаль. И потому он улыбнулся,  чтобы показать
нам,  насколько понятны ему наши  чувства. А потом затряслась  моя  М-16,  и
невидимые  металлические  ракеты  затрещали,  проходя  через  тело  древнего
землепашца как сквозь мешок с хворостом.
     Древний землепашец  поглядел на меня. И, пока он падал головой вперед в
темную воду,  лицо его оставалось умиротворенным,  и я  увидел,  что  он все
понял.
     После  первого записанного на личный  счет противника я начал понимать,
что  понимать не  обязательно.  Что  сделал  - тем и  стал.  Только  успеешь
что-нибудь осознать  - а в следующее мгновение происходит нечто, что стирает
все твои  выводы. Отыскивать в этом смысл  можно сколько влезет - все равно,
никогда и ни  за что не сможешь изменить самого факта содеянного - холодного
и  черного  факта. Меня  опутала  плотная  паутина тьмы и, как  тот  древний
крестьянин, я вдруг стал очень спокоен, столь же спокоен, как и тогда, когда
разорвалась мина, потому что от меня ничего уже не зависело. Своими пулями я
сам себя сделал тем,  кем  стал, кровь запятнала мою янки-дудлевскую мечту о
том,  что у всего  будет  хороший конец,  и что,  когда закончится  война, я
вернусь в родную Америку в белом шелковом  мундире, с радугою планок поперек
груди, невообразимо бравый, этакий Иисус военного образца.

     Я  долго  размышляю  о  первом  убитом  мною человеке. Когда  наступают
сумерки, появляется медик. Я  объясняю ему, что морские пехотинцы никогда не
бросают своих погибших или раненых.
     Медик несколько раз заглядывает в оба зрачка Стропилы.
     - Что?
     Я пожимаю плечами.
     - Откат - п...ц всему.
     - Что? - медик в замешательстве. Явно салага.
     -  Спасибо за памятник... - говорю я ему, потому что не могу  объяснить
ему,  как я сейчас себя  чувствую. Ты как пулеметчик, расстрелявший до конца
последнюю ленту. Ты  ждешь, вглядываясь через колючую  проволоку в маленьких
человечков, которые идут в  атаку на твою  позицию. Ты  видишь их  крохотные
штыки,  как у  игрушечных солдатиков,  их  решительные  лица без глаз, но ты
пулеметчик,  расстрелявший до конца последнюю  ленту,  и не в силах что-либо
сделать.  Маленькие человечки будут  сейчас расти,  расти и  расти - в свете
неровного  призрачного  огня осветительной ракеты -  а потом они все на тебя
набросятся и изрежут  всего  ножами.  Ты это видишь.  Ты это знаешь.  Но  ты
пулеметчик, расстрелявший до конца последнюю ленту, и  не в  силах  что-либо
сделать. Ты ощущаешь пока еще далекую ярость маленьких  человечков, и в этой
ярости они  тебе  как братья, и ты  любишь их  больше,  чем друзей своих.  И
потому ты ждешь, когда маленькие человечки приблизятся, и знаешь, что будешь
нетерпеливо ожидать этого, потому что тебе самому никуда идти уже не надо...
     Медик в замешательстве. Он не понимает, отчего я улыбаюсь.
     - Что с тобой, морпех?
     Да, он определенно салага.
     Я шлепаю по дороге. Медик меня окликает. Я не обращаю на него внимания.
     Отойдя  на милю от этого  страшного  места,  я  поднимаю  вверх большой
палец.

     Я грязен, небрит и смертельно устал.
     Водитель "Майти Майта" бьет по тормозам.
     - МОРПЕХ!
     Я оборачиваюсь, полагая, что халява обломилась, что сейчас подвезут.
     Крыса-полковник выскакивает из джипа, четким шагом подходит, становится
лицом к лицу.
     - МОРПЕХ!
     Я думаю: Джон Уйэн, ты ли это? Я ли это?
     - АЙ-АЙ, сэр.
     - Капрал, ты что, не знаешь, как честь отдавать?
     - Есть, сэр.
     Отдаю ему честь. Я держу руку поднятой до тех пор, пока крыса-полковник
не  поднесет  руку к своей накрахмаленной фуражке, а  потом  еще пару секунд
продолжаю держать руку у виска, прежде чем  резко  оторвать ее  вниз. Теперь
вражеские снайперы,  которые могут тут обретаться, должны понять, что из нас
двоих именно крыса-полковник - офицер.
     - Капрал, ты что, не знаешь, как по стойке "смирно" стоят?
     Моментально возникает  желание  вернуться  обратно в говно. Когда  идут
сражения, там нет полиции, там лишь те, кто хочет тебя подстрелить. Там, где
идут  сражения, крыс нет. Крысы  хотят  убить тебя изнутри. Крысы не трогают
тела, потому что, кроме мускулов твоих, ничего им от тебя и не нужно.
     Я стою по стойке смирно,  слегка пошатываясь под шестьюдесятью  фунтами
снаряжения, которое тащу на себе.
     У  крысы-полковника  классическая  гранитная челюсть. Я  уверен, что  в
учебном  центре  корпуса  морской  пехоты  в  Квонтико кандидаты  в  офицеры
наверняка проходят  суровую проверку, и  тех, у кого  нет гранитной челюст