теперь
зависят от голосов  беспорядочно  размножающихся  масс.  И  происходит  это,
позволю  себе  заметить,  как  раз  в  такой  момент,   когда   политическая
деятельность меняет свой характер. Если прежде она сводилась к случайному  и
ограниченному  вмешательству  в   жизнь   общества   (путем   беспринципного
назначения  на  государственные  должности  и  прочих   перемещений   внутри
перенаселенного  островка,  время  от  времени  сотрясаемого  бессмысленными
династическими войнами), то теперь  она  сосредоточивается  на  промышленном
переустройстве Британии, создании международного, по сути дела,  государства
и дележе  всей  Африки,  а  возможно  и  всей  Азии,  между  цивилизованными
державами.  Верите  ли  Вы,  что  люди,  чьи  представления  об  обществе  и
поведении, чье  умение  думать  и  сфера  интересов  отражаются  в  нынешнем
состоянии  британского  театра,  действительно  могут  справиться   с   этой
колоссальной задачей? Могут понять  и  поддержать  такие  умы  и  характеры,
которые в будущем окажутся способны с нею справиться - хотя бы  кое-как?  Не
забывайте: в кабинки для голосования приходят те самые зрители,  которых  мы
видим в партере и на галерке. Мы все  сейчас  под  властью  того,  что  Берк
называл "копыта свиных  стад".  Выражение  Берка  было  чрезвычайно  обидно,
потому что оно хотя и относилось ко всему человечеству, но делало исключение
для избранных и таким образом становилось классовым оскорблением; к тому же,
прежде чем говорить такое, Берку следовало бы на себя поглядеть. Несмотря на
политические браки, оберегавшие породу, аристократия, которую он защищал, ум
свой порастеряла из-за глупых  учителей  и  гувернанток,  характер  погубила
незаслуженной  роскошью,  а  чувство  собственного  достоинства   безнадежно
подорвала лестью и лакейством. За последнее  время  она  не  стала  лучше  и
никогда уже не станет; в нашем крестьянстве и то больше моральной стойкости,
и оно время от времени дает миру Беньянов, Бернсов  и  Карлейлей.  Заметьте,
что эта аристократия, которую в 1832-1885 годах на время подавила буржуазия,
вернулась к власти волею избирателей, то есть волею "свиных стад". Том  Пэйн
победил  Эдмунда  Берка,  а  стада  свиней  теперь   называются   уважаемыми
избирателями. Много ли эти избиратели послали в парламент своих  собственных
собратьев? На 670 членов парламента их наберется не больше дюжины, да  и  те
выдвинулись только благодаря личным  качествам  и  ораторским  способностям.
Таков приговор, который "стада" вынесли самим себе: они признали, что  не  в
состоянии управлять, и голосуют за людей, преображенных -  и  генетически  и
типологически - жизнью во дворцах, ездой в каретах, одеждой  от  искуснейших
портных, великолепием аристократической семьи. Что ж, мы с Вами  знаем  этих
героев, этих посредственных студентов, холеных Элджи и  Бобби  с  моноклями,
этих игроков в крикет, которые с возрастом обретают не мудрость, а искусство
игры в гольф, они - плутократическое порождение "гвоздильного и кастрюльного
дела, от которого все денежки пошли". Не знаешь, смеяться  или  плакать  при
мысли, что они - бедняги! -  станут  управлять  шестеркой  континентов,  как
управляют шестеркой лошадей; что это им  надлежит  превратить  беспорядочную
суету  случайной  торговли  и  спекуляции  в  упорядоченное  производство  и
сплотить наши колонии в мировую державу  первой  величины.  Дай  этим  людям
самую совершенную политическую конституцию  и  самую  надежную  политическую
программу, какую может за них придумать Благосклонный и  Вездесущий,  и  они
превратят ее в очередную причуду моды  или  лицемерную  благотворительность;
так дикарь превращает  теологическую  философию  шотландского  миссионера  в
примитивное африканское идолопоклонство.
     Не знаю, остались ли у  Вас  какие-то  иллюзии  по  части  образования,
прогресса и тому подобного. У меня их не осталось.  Памфлетисты  разъясняют,
как нам улучшить нашу  жизнь;  но  когда  нет  воли  к  улучшениям,  никакие
памфлеты не помогут. Моя няня любила говорить, что из свиного уха не сошьешь
шелкового кошелька, и, чем больше я вижу, как наши  церкви,  университеты  и
мудрецы от литературы пытаются поднять Массы над их  уровнем,  тем  более  я
убеждаюсь, что моя няня была права. Прогресс может только постараться  лучше
использовать нас такими, какие мы есть, и пользы от этого будет, разумеется,
не много, даже если те, кто уже поднялся из пропасти, позволят  и  остальным
попытать свое счастье. Лопнули надежды на наследственность:  оказалось,  что
новоприобретенные черты практически не передаются по наследству, и  растаяли
иллюзии  педагогов,  а  вместе  с  ними  и  страхи  перед  вырождением  рода
человеческого, мы теперь знаем, что идея наследственного "правящего  класса"
так же нелепа,  как  идея  наследственного  хулиганства.  Либо  мы  научимся
выращивать и воспитывать  искусных  политиков,  либо  погибнем  под  властью
демократии, которая была  навязана  нам,  когда  прежние  порядки  потерпели
поражение. Но если деспотизм  потерпел  поражение  оттого,  что  не  нашлось
искусного и благожелательного деспота, то какое же будущее ждет  демократию,
требующую  миллионов  искусных  избирателей,  то  есть  политических  судий,
которые, может быть, сами не в состоянии управлять, потому что им не хватает
сил или административного таланта, но по крайней мере в состоянии заметить и
оценить  искусность  и  благожелательность  других  и  таким  образом  могут
управлять посредством искусных и благожелательных  представителей?  Где  нам
взять сейчас таких избирателей? Их нет.  Кровосмесительные  плутократические
браки породили слабохарактерность, и мы теперь слишком  робки,  чтобы  вести
жестокую борьбу за существование, и слишком ленивы и мелочны, чтобы основать
государство  на  принципах  объединения.  Будучи  трусами,   мы   уничтожаем
естественный отбор и называем это благотворительностью. Будучи лентяями,  мы
уклоняемся от искусственного отбора и называем это соблюдением  моральных  и
этических принципов.
     И все же нам необходимо обзавестись избирателями, способными  судить  о
политике, или мы падем, как пали Рим и Египет. Сейчас на наших глазах распад
переходит в фазу panem et circenses. [Хлеба и зрелищ (лат.)] Наши  газеты  и
мелодрамы шумно похваляются величием империи; но глаза наши, а с ними и наши
сердца с живейшим интересом обращены к американскому  миллионеру,  и,  когда
рука его опускается в карман, наши  пальцы  инстинктивно  взлетают  к  полям
шляпы. Мы не хотим  процветать  на  манер  промышленного  Севера,  мы  хотим
процветать на манер острова Уайт, Фолкстона, Рэмсгейта, Ниццы и Монте-Карло.
Только  такое  процветание  и  видишь  сейчас  на  сцене,   где   трудящиеся
представлены посыльными,  горничными,  комичными  домовладельцами  и  людьми
модных профессий,  а  герои  и  героини  непонятно  каким  образом  получают
неограниченные доходы и питаются совершенно бесплатно, как рыцари в  книгах,
которые читал Дон Кихот.  Газеты  болтают  о  конкуренции  между  Бомбеем  и
Манчестером  и  тому  подобном.  Настоящая  конкуренция  -  это  конкуренция
Риджент-стрит и Рю де Риволи, Брайтона, южных пляжей - и  Ривьеры,  то  есть
борьба за деньги американских трестов. Откуда вдруг  эта  пылкая  страсть  к
пышным зрелищам, эти безудержные заверения в верности?  Отчего  это  мы  так
услужливо вскакиваем на ноги и обнажаем головы по знаку флага  или  духового
оркестра?  Преданность  империи?  Вовсе  нет.   Подобострастие,   раболепие,
алчность, рожденные  всеподавляющим  запахом  денег.  Когда  мистер  Карнеги
побренчал миллионами в своих карманах, вся Англия пустилась попрошайничать и
раболепствовать. Только когда Роде (начитавшись, вероятно, моего "Социализма
для миллионеров") написал в завещании, что  ни  один  бездельник  не  должен
унаследовать  его  состояние,  согбенные   спины   на   минуту   недоверчиво
выпрямились:  неужели  король  брильянтов  все-таки  не  был   джентльменом?
Впрочем,  оказалось,  что  промах  этого   богача   нетрудно   игнорировать.
Неподобающий джентльмену пункт завещания был забыт, и спины снова согнулись,
вернувшись в свое естественное положение.
     Слышу, однако, как Вы в тревоге спрашиваете, уж не вписал ли я все  эти
разглагольствования в свою комедию о Дон Жуане? Нет, я просто сделал  своего
Дон Жуана автором политического  памфлета  и  полный  текст  этого  памфлета
предлагаю Вам в виде приложения к пьесе. Вы найдете его  в  конце  книги.  К
сожалению, у сочинителей вошло в привычку объявлять своего  героя  человеком
необычайного таланта,  а  потом  предоставлять  читателю  самому  воображать
проявления этого таланта; и, закрывая книгу,  читатель,  горестно  вздохнув,
бормочет, что, если бы не торжественное заявление автора в начале книги,  он
не назвал бы героя даже и просто здравомыслящим человеком. Меня Вы не можете
обвинить в подобной скаредности, в подобном бессилии или обмане. Я не только
сообщаю Вам, что мой герой написал учебник для революционеров;  я  предлагаю
Вам полный  текст  этого  учебника;  прочтите  его,  и  он  послужит  Вашему
образованию. В нем Вы найдете и политические аспекты взаимоотношений  полов,
в том в каком - в соответствии с моим замыслом -  их  понимают  потомки  Дон
Жуана. Не подумайте, что я отказываюсь нести ответственность за его мнение и
за мнения всех моих персонажей, приятных  и  неприятных.  Все  они  правы  -
каждый со своей точки зрения, и я (на  время  жизни  моей  пьесы)  их  точки
зрения разделяю.  Это  может  озадачить  людей,  считающих,  что  существует
абсолютно правильная точка зрения - обычно их  собственная.  Они,  вероятно,
полагают, что сомневаться в этом - значит обнаружить свою нечестивость.  Так
это или не так, но  соглашаться  с  ними  -  значит  отказаться  от  карьеры
драматурга и вообще сочинителя, кроящего свои сочинения на понимании природы
человека. Вот тему не раз уже мы слышали, что Шекспир был человеком стыда  и
без совести. В этом смысле я тоже человек без стыда и без совести.
     Вы, однако, можете напомнить мне, что моим отступлениям в политику была
предпослана весьма убедительная демонстрация того, что художник не  понимает
точки зрения обыкновенного человека на проблемы секса, так как ему  неведомы
затруднения обыкновенного человека в этой сфере. Сначала  я  доказываю,  что
все  мои  писания  об  отношениях  полов  непременно   введут   читателя   в
заблуждение, а затем преспокойно сочиняю пьесу о Дон Жуане. Что ж,  если  Вы
станете спрашивать меня, отчего я веду себя столь нелепым образом, я отвечу,
что Вы сами меня об этом просите, а кроме того, художнику моя  интерпретация
сей темы может показаться верной, любителю - забавной, а филистеру  -  более
или  менее  понятной  и  потому,  возможно,  интересной.   Всякий   человек,
записывающий свои  иллюзии,  поставляет  информацию  для  подлинно  научного
психологического исследования, которого все еще ждет  мир.  Свой  взгляд  на
отношения,  существующие  в  нашем  весьма  цивилизованном  обществе   между
мужчиной и женщиной, я излагаю без  всяких  претензий:  он  ничем  не  лучше
любого другого - ни верен, ни фальшив, но, надеюсь, расставляет  в  знакомом
логическом порядке немалое количество фактов и переживаний,  небезынтересных
для Вас, а может быть и для театральных зрителей Лондона. Сочиняя эту пьесу,
я, конечно, не слишком считался со зрителями, но я знаю, что зрители  весьма
дружески относятся к нам с Вами - во всяком случае те,  кто  знает  о  нашем
существовании,- и прекрасно  понимают,  что  написанное  для  Вас  окажется,
разумеется, слишком сложным для романтического простака в театральном  зале.
Книги мои публика читает, талант мой признает безусловно и  верит,  что  все
мои произведения заслуживают похвалы. Так что мы с  Вами  можем  преспокойно
оставаться на своих недосягаемых высотах и развлекаться, сколько нашей  душе
угодно, и если какой-нибудь  господин  заявит,  что  ни  сие  посвятительное
послание, ни сон Дон Жуана в третьем акте данной  комедии  не  пригодны  для
немедленной постановки в театре,  мы  не  обязаны  ему  возражать.  Наполеон
созвал для Тальма полный партер королей, но какой эффект  это  произвело  на
игру Тальма, нам неизвестно. Что до меня, то мне всегда  хотелось  наполнить
мой партер философами, и данная пьеса написана как раз для такого партера.
     Надо бы мне выразить благодарность  авторам,  которых  я  ограбил  ради
написания этих страниц. Не знаю  только,  сумею  ли  я  их  всех  вспомнить.
Разбойника-рифмоплета я преднамеренно украл у сэра  Артура  Конан  Дойла,  а
Лепорелло  сознательно  превратил  в  Генри  Стрейкера  (механика  и  Нового
Человека), чтобы создать  драматический  вариант  современной  личности,  от
которой, если сбудутся когда-нибудь мечты Герберта Уэллса, пойдут энергичные
инженеры, способные смести болтунов с  пути  цивилизованного  мира.  Пока  я
правил гранки, г-н Барри  тоже  привел  Лондон  в  восторг,  показав  слугу,
который знает больше своих господ. Идея Мендосы Лимитед восходит  к  некоему
министру по делам Вест-Индских колоний, который в тот период, когда мы с ним
и с г-ном Сиднеем Уэббом предавались  политическому  беспутству,  разыгрывая
этаких фабианских трех мушкетеров и никак не ожидая, что от этого произойдут
весьма   достойные    последствия,    рекомендовал    Уэббу,    неистощимому
энциклопедисту,   представить   себя   в   виде   корпорации   и   продавать
единомышленникам  прибыльные  акции.  Октавиуса  я  целиком  заимствовал   у
Моцарта, и настоящим документом уполномочиваю актера, которому случится  его
играть, петь Dalla sua pace (если он это умеет) в любой подходящий момент во
время спектакля. Идея создать характер Энн пришла мне в голову под  влиянием
голландского моралите XV века под названием "Каждый", которое г-н Уильям Пол
недавно  с  таким  успехом  воскресил.  Надеюсь,  что  он  и  дальше  станет
разрабатывать  эту  жилу,  и  признаюсь,  что  после  средневековой   поэзии
напыщенность елизаветинского ренессанса так же невыносима, как после  Ибсена
- Скриб. Сидя в Чартерхаузе на представлении "Каждого", я подумал: "А почему
не "Каждая"?" Так возникла Энн; не каждая  женщина  -  Энн,  но  Энн  -  это
Каждая.
     Для Вас не будет новостью, что автор "Каждого" - не просто художник, но
художник-философ  и  что  художники-философы  -  это   единственная   порода
художников, которую я принимаю всерьез. Даже Платон и  Босвелл,  в  качестве
драматургов, которые изобрели Сократа и д-ра Джонсона,  производят  на  меня
более глубокое впечатление, чем авторы романтических пьес. С тех самых  пор,
как я  мальчишкой  впервые  вдохнул  воздух  высших  сфер  на  представлении
моцартовской Zauberflоte, [Волшебная флейта (нем.)] на  меня  совершенно  не
действуют  безвкусные  красоты  и  пьяный  экстаз  обыкновенных  сценических
комбинаций таппертитовской  романтики  с  полицейским  интеллектом.  Беньян,
Блейк, Хогарт и Те рнер (четверка, стоящая в стороне  от  прочих  английских
классиков и выше  их),  Гете,  Шелли,  Шопенгауэр,  Вагнер,  Ибсен,  Моррис,
Толстой и Ницше - вот авторы, чье странное ощущение мира мне  кажется  более
или  менее  подобным  моему  собственному.  Обратите   внимание   на   слово
"странное". Я читаю Диккенса или Шекспира без устали - и без  стеснения;  но
их  глубокие  наблюдения  не  составляют  цельной  философии  или   религии;
наоборот, сентиментальные заявления Диккенса оказываются  в  противоречии  с
его наблюдениями, а пессимизм Шекспира - это  всего  лишь  уязвленность  его
гуманной души. Оба они владеют талантом сочинительства, и оба щедро наделены
умением сочувствовать мыслям и  переживаниям  других.  Часто  они  проявляют
больше здравого смысла и проницательности, чем философы; так Санчо  Панса  -
человек более здравый и более проницательный, чем Дон Кихот. Рассеивать тучи
занудства помогает им  чувство  нелепого,  а  это,  в  сущности,  соединение
здоровой морали и легкого юмора. Но их больше интересует разнообразие нашего
мира, чем его единство.
     Они настолько  иррелигиозны,  что  всеобщую  религиозность  и  суеверие
используют в профессиональных целях, не стесняясь нарушать законы совести  и
вкуса (возьмите, например, Сиднея Картона  и  призрака  в  "Гамлете"!);  они
анархисты, и изобличениям Анджело и Догбери, сэра  Лестера  Дэдлока  и  г-на
Тайта Барнакла не могут противопоставить  ни  одного  портрета  пророка  или
достойного лидера; они не породили ни одной конструктивной  идеи;  тех,  кто
имеет такие идеи, они рассматривают как опасных фанатиков; в  их  сочинениях
мы не  найдем  ни  одной  сколько-нибудь  важной  идеи  или  главенствующего
переживания, ради которых человек стал бы рисковать своей шляпой, выскакивая
под дождь, а уж тем  более  рисковать  своей  жизнью.  Мотивы  для  ключевых
поворотов сюжета обоим приходится черпать из общего котла  мелодраматических
историй, - так, поступки Гамлета  приходится  мотивировать  предубеждениями,
свойственными скорее полисмену,  а  поступки  Макбета  -  алчностью  беглого
каторжника.  Диккенс,  которого  нельзя  оправдать  тем,  что  ему  пришлось
изобретать мотивы для своих Гамлетов и Макбетов, подталкивает свою ладью  по
течению ежемесячных выпусков при  помощи  механизмов,  описывать  которые  я
предоставляю Вам, потому что моя память приходит в затруднение от простейших
вопросов - о Монксе из "Оливера Твиста", об  утраченной  родословной  Смайка
или об отношениях между семействами Дорритов и  Кленнэмов,  столь  неуместно
разоблаченных мсье  Риго  Бландуа.  Правду  сказать,  мир  казался  Шекспиру
огромной "сценой,  полной  дураков",  и  мир  этот  приводил  его  в  полное
замешательство.  Жизнь  представлялась  ему  совершенно  бессмысленной.  Что
касается Диккенса, то он спасся от страшного сна в "Колоколах"  тем,  что  в
целом принял мир как  он  есть  и  интересовался  только  подробностями  его
устройства.  Ни  Шекспир,  ни  Диккенс  не  умели  работать   с   серьезным,
положительным  персонажем.  Оба  умели   очень   правдоподобно   представить
человека,  но,  если  созданному  ими  персонажу  не  удавалось   рассмешить
создателей, он оставался  пассивной  куклой,  и,  чтобы  ее  оживить,  чтобы
заставить ее совершать поступки, они прибегали  к  внешним  мотивировкам.  В
этом вся беда Гамлета: у него нет воли, характер его проявляется  только  во
вспышках гнева. Шекспироманы со свойственной им глупостью превращают  это  в
достоинство пьесы:  объявляют,  что  "Гамлет"  -  трагедия  нерешительности;
однако каждый раз, когда Шекспир пытается изобразить сложную личность, герои
его страдают одним и тем же недостатком: их характеры и поведение  жизненны,
но поступки навязаны им какой-то  посторонней  силой,  и  эта  внешняя  сила
чудовищно не соответствует характеру, разве что она чисто традиционная,  как
в "Генрихе V". Фальстаф живее, чем любой из этих  серьезных,  рефлектирующих
персонажей,  потому  что  он  действует  самостоятельно:   им   движут   его
собственные желания, инстинкты и настроения. Ричард III  тоже  восхитителен,
пока он остается эксцентричным комиком, который откладывает похороны,  чтобы
соблазнить вдову сына покойника, но когда в следующем акте он  появляется  в
виде театрального злодея - детоубийцы и палача,  мы  восстаем  против  этого
самозванства, отвергаем  этого  оборотня.  Образы  Фолконбриджа,  Кориолана,
Леонта  дивно  воссоздают  порывистый  темперамент;  в  сущности,  пьеса   о
Кориолане  -  величайшая  из  всех  шекспировских  комедий;  но  воссоздание
характера - это еще не философия, а по комедии нельзя судить  об  авторе:  в
ней он не может ни выдать себя, ни  проявить.  Судить  о  нем  надо  по  тем
персонажам, в которых он вкладывает самого  себя,  то  есть  свое  понимание
самого себя, по Гамлетам и Макбетам, Лирам и Просперо.  Если  эти  персонажи
агонизируют  в  пустоте  и  страсти  их   разгорают