все, кроме Джека.
Тэннер (у шкафа, говорит через плечо). Да, я считаю, что вы должны  называть
     меня мистер Тэннер.
Энн (кротко). Вовсе вы этого не считаете, Джек. Это вы только так  говорите,
     назло. Обычная ваша манера; тот, кто вас знает, не станет  обращать  на
     это внимания. Но если хотите, в честь вашего  прославленного  предка  я
     могу называть вас Дон Жуаном.
Рэмсден. Дон Жуаном?
Энн (невинно). А разве это нехорошо? Я не знала. Ну  тогда  я,  конечно,  не
     буду. Можно мне называть  вас  Джек,  пока  я  не  придумаю  что-нибудь
     другое?
Тэннер. Нет, уж ради всего святого больше ничего не придумывайте. Я  сдаюсь.
     Я согласен на Джека. Я в восторге от Джека. На том кончается моя первая
     и последняя попытка утвердить свой авторитет.
Энн. Вот видите, мама, всем нравится, когда их зовут ласкательными именами.
Миссис Уайтфилд. А все-таки ты бы могла бросить  эту  привычку  хотя  бы  на
     время траура.
Энн (пораженная в самое сердце, с упреком). О мама, зачем вы мне  напомнили?
     (Поспешно выходит из комнаты, чтобы скрыть свое волнение.)
Миссис Уайтфилд. Ну конечно, опять я виновата. (Идет вслед за Энн.)
Тэннер (отходя от шкафа). Что ж, Рэмсден, мы разбиты, уничтожены, обращены в
     ничто, не лучше мамаши.
Рэмсден. Глупости, сэр! (Выходит из комнаты вслед за миссис Уайтфилд.)
Тэннер (оставшись наедине с Октавиусом, смотрит на него лукавым,  испытующим
     взглядом). Тави! Хотел бы ты чего-нибудь достигнуть в жизни?
Октавиус. Я хотел бы стать великим поэтом. Я хотел бы написать драму.
Тэннер. С Энн в качестве героини?
Октавиус. Да. Ты угадал.
Тэннер. Берегись, Тави. Энн в качестве героини драмы - это  еще  ничего.  Но
     если ты не будешь остерегаться - даю голову на отсечение, она  за  тебя
     выйдет замуж.
Октавиус (вздыхая). Ах, Джек, если бы я мог на это надеяться!
Тэннер. Голубчик мой, да ведь твоя голова в пасти у тигрицы!  Ты  уже  почти
     проглочен, в три приема: раз - Рикки; два  -  Тикки;  три  -  Тави,-  и
     поминай как звали!
Октавиус. Она со всеми такая, Джек; ты ведь ее знаешь.
Тэннер. Да. Она каждому перешибает лапой спину; но весь вопрос в  том,  кого
     из нас она съест? Мне лично кажется, что она думает съесть тебя.
Октавиус (встает, сердито). Возмутительно - говорить в таком тоне о девушке,
     которая в соседней комнате оплакивает своего отца. Но я так хочу,  чтоб
     она меня съела, что готов терпеть твои грубости,  ибо  ты  мне  подаешь
     надежду.
Тэннер. Вот видишь, Тави, это и есть сатанинское в женщине:  она  заставляет
     человека стремиться к собственной гибели.
Октавиус. Какая же это гибель? Это достижение заветной цели.
Тэннер. Да, ее цели; но эта цель не в том, чтобы дать счастье тебе или себе,
     а лишь в том, чтобы  удовлетворить  природу.  Женщина  одержима  слепою
     страстью созидания. Этой страсти она приносит в жертву себя; что же, ты
     думаешь, она остановится перед тем, чтобы и тебя принести в жертву?
Октавиус. Но именно потому, что ей  свойственно  самопожертвование,  она  не
     станет приносить в жертву тех, кого любит.
Тэннер.    Глубочайшее    заблуждение,    Тави.    Женщины,    склонные    к
     самопожертвованию, особенно легко приносят в жертву других.  Они  чужды
     эгоизма и потому добры в мелочах. Они служат цели, которая продиктована
     не их личными интересами, а интересами вселенной, и поэтому мужчина для
     них - лишь средство к достижению этой цели.
Октавиус. Ты несправедлив, Джек. Разве они  не  окружают  нас  самой  нежной
     заботой?
Тэннер. Да, как солдат свою винтовку или музыкант свою скрипку. Но разве  мы
     смеем стремиться к собственной цели  или  проявлять  собственную  волю?
     Разве бывает, чтобы одна женщина уступила мужчину другой? И как  бы  ни
     был  силен  мужчина,  разве  он  может  спастись,  если  уж   он   стал
     собственностью? Женщины дрожат, когда мы в опасности, и  плачут,  когда
     мы умираем, но это не о нас слезы, а о  возможном  отце,  о  понапрасну
     вскормленном сыне. Они обвиняют нас в том, что  мы  видим  в  них  лишь
     орудие наслаждения; но может ли такой слабый,  мимолетный  каприз,  как
     наслаждение одного мужчины,  настолько  поработить  женщину,  насколько
     цель всей природы, воплощенная в женщине, порабощает мужчину?
Октавиус. Но ведь это рабство делает нас счастливыми? Так не все ли равно?
Тэннер. Все равно, если не  имеешь  собственной  цели  в  жизни  и,  подобно
     большинству мужчин, являешься просто кормильцем семьи.  Но  ведь  ты  -
     художник;  а  это  значит,  что  у  тебя  есть  своя  цель,  такая   же
     всепоглощающая и корыстная, как цель женщины.
Октавиус. Как это корыстная?
Тэннер. А очень просто. Истинный художник скорее допустит,  чтобы  его  жена
     голодала, дети ходили босыми, семидесятилетняя мать  гнула  спину  ради
     его  пропитания,  чем  станет  заниматься  чем-нибудь,   кроме   своего
     искусства. С женщинами он наполовину вивисектор, наполовину вампир.  Он
     вступает с ними в интимные отношения для того, чтобы изучить их,  чтобы
     сорвать с них маску условностей, чтобы проникнуть в  самые  сокровенные
     их тайны, зная, что они способны  вызвать  к  жизни  заложенную  в  нем
     творческую энергию, спасти его от холодной рассудочности, заставить его
     грезить и видеть сны, вдохновлять его, как он это называет. Он убеждает
     женщин, что все это приближает их к цели, тогда как на  самом  деле  он
     думает только о своей. Он похищает молоко матери  и  превращает  его  в
     черную типографскую  краску,  чтобы,  насмеявшись  над  своей  жертвой,
     прославлять некий отвлеченный идеал женщины. Под  предлогом  избавления
     ее от мук материнства он стремится сохранить для себя одного  заботу  и
     нежность, которые по  праву  принадлежат  ее  детям.  С  тех  пор,  как
     существует институт брака, великие художники всегда были  известны  как
     дурные мужья. Хуже того: каждый из  них  -  вор,  обкрадывающий  детей,
     кровопийца, лицемер и плут. Пусть выродится человечество, пусть  тысячи
     женщин иссохнут в бесплодии, если только это поможет ему лучше  сыграть
     Гамлета, написать более  талантливую  картину,  создать  проникновенную
     поэму, замечательную пьесу, глубокую философскую систему! Помни,  Тави,
     художник творит затем, чтобы показать нас самим себе такими,  какие  мы
     есть. Наш разум - не что  иное,  как  самопознание;  и  тот,  кто  хоть
     ничтожную каплю может прибавить к этому познанию,  обновляет  разум,  -
     подобно  тому  как  женщина  обновляет  человеческий   род.   В   своем
     неистовстве созидания он так же безжалостен,  как  и  женщина,  так  же
     опасен для  нее,  как  она  для  него,  и  так  же  грозно  пленителен.
     Человечество не знает борьбы более коварной и беспощадной,  чем  борьба
     мужчины-художника с женщиной-матерью. Кто кого?  Иного  исхода  нет.  И
     борьба смертельна именно потому,  что,  выражаясь  вашим  романтическим
     языком, они любят друг друга.
Октавиус. Будь это даже так - чего я ни на минуту не допускаю, - ведь именно
     в смертельной борьбе выковываются благородные характеры.
Тэннер. Советую тебе вспомнить об этом  при  ближайшей  встрече  с  медведем
     гризли или с бенгальским тигром.
Октавиус. Я хотел сказать: там, где есть любовь, Джек.
Тэннер. О, тигр будет любить тебя! Нет любви более искренней, чем  любовь  к
     тому, что можно употребить в пищу. По-моему, именно так тебя любит Энн;
     она похлопала тебя по щеке, словно это была в меру поджаренная  баранья
     котлетка.
Октавиус. Знаешь ли, Джек, мне  бы  давно  следовало  убежать  от  тебя  без
     оглядки, если б я не взял себе за правило не обращать внимания на  твои
     слова. Ты иногда говоришь такое, что просто слушать невыносимо.

          Возвращается  Рэмсден,  и за ним Энн. Они входят быстрым
          шагом,   прежний  досужий  и  торжественно-скорбный  вид
          сменился  у них выражением неподдельной озабоченности, а
          у  Рэмсдена,  кроме того, и тревоги. Он останавливается,
          собираясь  обратиться  к  Октавиусу, но при виде Тэннера
                           сразу спохватывается.

Рэмсден. Никак не думал застать вас еще здесь, мистер Тэннер.
Тэннер. Я мешаю? Всего наилучшего, коллега опекун. (Идет к двери.)
Энн. Джек, погодите. Ведь все равно, дединька, рано или поздно он узнает.
Рэмсден. Октавиус! Я должен сообщить вам нечто в высшей  степени  серьезное.
     Речь идет о весьма интимном и  щекотливом  обстоятельстве  -  и  весьма
     неприятном, как ни грустно мне в этом признаться. Вы желаете,  чтобы  я
     говорил в присутствии мистера Тэннера?
Октавиус (побледнев). У меня нет секретов от Джека.
Рэмсден.  Прежде  чем  вы  примете  окончательное  решение,  я  должен   вас
     предупредить, что дело касается вашей  сестры  и  что  произошло  нечто
     ужасное.
Октавиус. Вайолет?! Что случилось? Она... она умерла7
Рэмсден. Это было бы не самое худшее.
Октавиус. Ранена? Несчастный случай?
Рэмсден. Да нет же. Совсем другое.
Тэннер. Энн, может быть,  у  вас  хватит  элементарной  человечности  толком
     сказать нам, в чем дело?
Энн (шепотом). Не могу. Вайолет совершила нечто ужасное. Придется увезти  ее
     куда-нибудь.  (Порхнув  к  письменному  столу,  усаживается  в   кресло
     Рэмсдена, предоставив мужчинам самим выпутываться из затруднения.)
Октавиус (озаренный догадкой). Мистер Рэмсден, вы хотите сказать...
Рэмсден. Да.

                  Октавиус, уничтоженный, падает в кресло.

     Боюсь,  нам  придется  признать установленным факт, что три недели тому
     назад, когда все мы считали, что Вайолет гостит у Парри Уайтфилдов, она
     находилась  вовсе  не  в  Истборне.  А  не далее как вчера миссис Парри
     Уайтфилд  встретила  ее  с  обручальным  кольцом на пальце в приемной у
     некоего врача; таким образом все и раскрылось.
Октавиус (вскакивает, сжимая кулаки). Кто этот негодяй?
Энн. Она не говорит.
Октавиус (снова рухнув в кресло). Какой ужас!
Тэннер (с едким сарказмом). Ужасно! Потрясающе!  Хуже  смерти,  как  считает
     Рэмсден. (Подходит к Октавиусу.) Ты бы,  наверно,  предпочел  услышать,
     что она попала под поезд и осталась без ног или еще что-нибудь столь же
     благопристойное и заслуживающее сочувствия.
Октавиус. Как ты жесток, Джек!
Тэннер. Жесток? Но послушай, милый мой, чего ты, собственно, убиваешься? Вот
     женщина,  о  которой  все мы до сих пор знали только то, что она рисует
     скверные  акварели,  разыгрывает  на  рояле  Грига  и Брамса, бегает по
     концертам и по гостям, тратя впустую жизнь и деньги. И вдруг мы узнаем,
     что  она бросила всю эту дребедень и обратилась к своей величайшей цели
     и  самому  высокому  назначению  -  увеличивать,  умножать  и пополнять
     население  земли.  И  вместо  того,  чтобы  восхититься  ее мужеством и
     возрадоваться проявлению великого инстинкта, вместо того, чтоб увенчать
     торжество  женской  сущности  и  возгласить  в победном гимне "Младенец
     родился нам; сын дан нам", - вы, весело чирикавшие под траурным крепом,
     строите  постные  мины, и вид у вас такой жалкий и пристыженный, словно
     девушка совершила самое отвратительное преступление.
Рэмсден (рыча  от  бешенства).  Я  не  потерплю,  чтобы  подобные  гнусности
     произносились в моем доме! (Ударяет кулаком по столу.)
Тэннер. Слушайте, если вы еще раз оскорбите меня, я поймаю вас  на  слове  и
     уйду из вашего дома. Где сейчас Вайолет, Энн?
Энн. А что? Вы к ней пойдете?
Тэннер. Конечно, я к ней пойду. Ей нужна помощь; ей нужны деньги;  ей  нужно
     знать, что ее уважают, радуются  за  нее;  нужна  уверенность,  что  ее
     ребенок ни в чем не будет нуждаться. От вас она  вряд  ли  получит  все
     это; пусть же получит от меня. Где она?
Энн. До чего вы своенравны, Джек. Она наверху.
Тэннер. Как?  Под  священным  кровом  Рэмсдена?  Скорей,  Рэмсден,  идите  и
     свершите свой жалкий долг. Выбросьте ее на улицу. Отмойте свой порог от
     прикосновения заразы. Восстановите чистоту английского домашнего очага.
     Я иду за кэбом.
Энн (встревоженно). Нет, нет, дединька, не надо!
Октавиус (встает, убитый горем). Я увезу ее, мистер Рэмсден.  Она  не  смела
     являться в ваш дом.
Рэмсден  (возмущенно).  Но  я  только  и  думаю  о  том,  как   помочь   ей.
     (Повернувшись к Тэннеру.) Кто дал вам право, сэр, приписывать мне столь
     чудовищные намерения? Я протестую. Я готов отдать свой последний пенни,
     чтобы избавить ее от необходимости искать защиты у вас.
Тэннер (сразу унимаясь). Ну  вот  и  отлично.  Он  не  собирается  поступать
     согласно  своим  принципам.  Значит,  решено:  мы  все  окажем  Вайолет
     поддержку.
Октавиус. Но кто виновник? Он может исправить зло, женившись на  ней;  и  он
     сделает это - или будет иметь дело со мной!
Рэмсден. Правильно, Октавиус. Вот это слова мужчины!
Тэннер. Значит, он, по-твоему, не такой уж негодяй?
Октавиус. Что? Да он величайший негодяй!
Рэмсден. Отъявленный негодяй, черт его побери! Простите меня, Энни, я не мог
     сдержаться.
Тэннер. Так, значит, чтобы возвратить твою сестру на  путь  добродетели,  мы
     должны выдать ее замуж за отъявленного негодяя? Честное слово, вы все с
     ума сошли.
Энн. Джек, не говорите глупостей. Конечно, вы  совершенно  правы,  Тави;  но
     только мы ведь не знаем, кто он. Вайолет не говорит.
Тэннер. А зачем нам это знать, спрашивается? Он  свое  сделал;  остальное  -
     дело Вайолет.
Рэмсден (вне себя). Вздор! Бред! В нашу среду  проник  мерзавец,  распутник,
     злодей, который хуже убийцы, - и мы  не  должны  знать  его  имени?  Мы
     останемся в неведении и будем пожимать ему руку, принимать его у себя в
     доме, доверять ему своих дочерей! Мы... Мы....
Энн (умиротворяюще). Ну, ну, дединька, зачем так  громко?  Все  это  ужасно,
     никто не спорит. Но раз Вайолет не говорит, что же  мы  можем  сделать?
     Ничего. Решительно ничего.
Рэмсден. Пфф!  Я  в  этом  не  уверен.  Если  есть  такой  человек,  который
     когда-нибудь оказывал Вайолет особое внимание, это нетрудно установить.
     Если есть среди нас человек, отличающийся распущенностью взглядов...
Тэннер. Гм!
Рэмсден (повышая голос). Да, сэр, я повторяю: если есть среди  нас  человек,
     отличающийся распущенностью взглядов...
Тэннер. Или человек, отличающийся неумением владеть собой...
Рэмсден (потрясенный). Вы смеете намекать, что я способен на такое дело?
Тэннер. Дорогой мой Рэмсден, на такое дело способен каждый  мужчина.  Нельзя
     безнаказанно прекословить природе. Подозрение, которое  вы  только  что
     бросили мне, приложимо к любому  из  нас.  Оно  -  точно  комок  грязи,
     который одинаково пристает и к лохмотьям бродяги, и к судейской мантии,
     и к облачению кардинала. Ну, ну,  Тави!  Не  смотри  на  меня  с  таким
     ужасом. Это мог быть я, мог быть Рэмсден, мог быть кто угодно. И любому
     из  нас  в  этом  случае  оставалось  бы  только  одно:  запираться   и
     протестовать - как сейчас запротестует Рэмсден.
Рэмсден (задыхаясь). Я... я... я...
Тэннер. Самое тяжкое сознание вины не могло бы так парализовать человеческую
     речь. А ведь он ни в чем не повинен, Тави, и ты это знаешь.
Рэмсден (обессиленный). Очень рад, что вы признаете это, сэр.  Я,  со  своей
     стороны, готов признать, что в ваших словах есть некоторая доля истины,
     хоть и искаженная самым грубым образом в угоду вашему  злобному  юмору.
     Октавиус, я надеюсь, вы не допускаете мысли о  том,  чтобы  подозревать
     меня?
Октавиус. Вас? О нет, ни на минуту!
Тэннер (сухо). Кажется, он чуть-чуть подозревает меня.
Октавиус. Джек! Это не... ты не...
Тэннер. А почему бы и нет?!
Октавиус (в ужасе). Почему бы и нет?!
Тэннер. Ладно, ладно, я скажу тебе, почему нет. Во-первых, ты бы тогда  счел
     своим долгом поссориться со мной. Во-вторых,  Вайолет  я  не  нравлюсь.
     В-третьих, если бы мне принадлежала честь быть отцом ребенка Вайолет, я
     бы гордился этим, а не прятался. Так что будь покоен: наша  дружба  вне
     опасности.
Октавиус. Я бы сразу с отвращением отогнал эту мысль, если б ты относился  к
     таким вещам, как все люди. Прости меня.
Тэннер. Простить? Что за чушь! Давай лучше сядем и откроем  семейный  совет.
     (Садится. Остальные,  с  большей  или  меньшей  неохотой,  следуют  его
     примеру.) Итак, Вайолет готовится оказать услугу государству, а поэтому
     ее нужно  на  время  отправить  в  ссылку,  как  преступника.  Что  там
     происходит, наверху?
Энн. Вайолет у экономки в комнате; одна, конечно.
Тэннер. А почему не в гостиной?
Энн. Не говорите глупостей, Джек.  В  гостиной  мисс  Рэмсден  и  мама,  они
     обдумывают, как быть.
Тэннер. Ага,  понимаю!  Комната  экономки  служит  камерой  предварительного
     заключения, и  обвиняемая  дожидается  вызова,  чтобы  предстать  перед
     судом. Ах, старые кошки!
Энн. Джек!
Рэмсден. Вы находитесь в доме у одной из "старых кошек", сэр. Моя  сестра  -
     хозяйка здесь.
Тэннер. Она бы и меня посадила в комнату экономки, если  б  только  посмела.
     Впрочем, я готов  взять  "кошек"  обратно.  Кошки  проявили  бы  больше
     здравого смысла. Энн!  На  правах  опекуна  приказываю  вам  сейчас  же
     отправиться к Вайолет и обходиться с ней как можно ласковее.
Энн. Я уже была у нее, Джек. И, как это ни грустно,  боюсь,  что  она  будет
     упрямиться насчет отъезда за границу. Пусть лучше Тави поговорит с ней.
Октавиус. Как я могу говорить с ней о таких вещах? (Он в отчаянии.)
Энн. Не отчаивайтесь, Рикки. Ради всех  нас  постарайтесь  перенести  это  с
     достоинством.
Рэмсден. Жизнь состоит не из одних лишь поэм и пьес, Октавиус. Полно! Будьте
     мужчиной.
Тэннер (снова вскипая). Бедный, несчастный брат! Бедные,  несчастные  друзья
     дома!  Бедные,  несчастные  тетушки  и  кумушки!  Все,  все  бедные   и
     несчастные,  кроме  женщины,  которая  рискует  своей   жизнью,   чтобы
     сотворить новую жизнь! Тави,  не  будь  эгоистичным  ослом!  Сейчас  же
     ступай к Вайолет! Поговори с ней и потом приведи ее сюда,  если  только
     она захочет прийти.

                              Октавиус встает.

     Скажи ей, что мы все готовы поддержать ее.
Рэмсден (встает). Однако, сэр...
Тэннер (тоже встает и перебивает его). Да, да, все понятно. Это против вашей
     совести; но вы все-таки пойдете на это.
Октавиус. Даю вам всем честное слово, я  меньше  всего  думаю  о  себе.  Так
     трудно  решить,  как  поступить,   если   искренне   хочешь   поступить
     справедливо.
Тэннер. Дорогой мой Тави, ты, как всякий  благочестивый  англичанин,  привык
     смотреть на мир, как на гимнастический зал для нравственных тренировок,
     выстроенный специально, чтобы ты мог упражняться в силе характера.  Вот
     что подчас заставляет тебя думать о своих дурацких принципах  там,  где
     следовало  бы  думать  о  чужой  нужде.  В   настоящую   минуту   самое
     существенное - счастливая мать и здоровый ребенок. Устреми на  это  всю
     свою энергию, и тебе сразу станет ясно, что делать.

                 Октавиус, растерянный, выходит из комнаты.

Рэмсден (внушительно смотрит на Тэннера). Ну,  а  нравственность,  сэр?  Что
     будет с нравственностью?
Тэннер. Вы хотите видеть кающуюся Магдалину и  невинное  дитя,  заклейменное
     позором? Нет, благодарю вас. Нравственность - к черту, ее прародителю.
Рэмсден. Я так и думал, сэр. В угоду распутникам обоего пола  нравственность
     должна быть послана к черту. И это - будущее Англии?
Тэннер. Ну,  Англия  переживет  как-нибудь  ваше  неодобрение.  А  пока  что
     разрешите считать, что вы согласны со  мной  относительно  практических
     мер, которые нам следует принять