али сюда от Гайд-парка ровно семнадцать минут.

            Шофер, рыча от злости, дает машине яростного пинка.

     А вы?

Тэннер. Что-то около трех четвертей часа.
Шофер (задетый). Но-но, мистер Тэннер, будет вам! Мы и за  пятнадцать  минут
     могли бы доехать.
Тэннер. Кстати, позвольте вас познакомить: мистер Октавиус  Робинсон  -  мой
     друг; мистер Генри Стрэйкер - мой шофер.
Стрэйкер. Очень приятно, сэр. Мистер Тэннер  нарочно  так  сказал:  "шофер".
     По-вашему, надо говорить "шофер". Но я не в обиде, пусть его.
Тэннер.  Ты,  верно,  думаешь,  Тави,   что   с   моей   стороны   бестактно
     передразнивать  его?  Ошибаешься.  Этот  молодой  человек  переставляет
     ударения не случайно, а обдуманно. Для него это - знак касты. Я в жизни
     не встречал человека, до такой степени  надутого  классовой  гордостью,
     как Генри.
Стрэйкер. Тише, тише! Не увлекайтесь, мистер Тэннер.
Тэннер. Замечаешь, Тави? "Не  увлекайтесь".  Ты  бы  мне  сказал:  "Полегче,
     Джек". Но этот молодой человек получил  настоящее  образование.  Больше
     того, он знает,  что  мы  с  тобой  его  не  получили.  Как  эта  школа
     называлась, где вы учились, Стрэйкер?
Стрэйкер. Шербрук-Роуд.
Тэннер. Шербрук-Роуд! Ну кто из нас произнес бы Рэгби, Харроу,  Итон  этаким
     тоном интеллектуального сноба! Шербрук-Роуд -  школа,  в  которой  учат
     делу. А Итон - просто питомник, куда нас отправляют, потому что дома  с
     нами нет сладу, и еще для того, чтобы потом, когда  при  тебе  упомянут
     имя какого-нибудь герцога, можно было сказать:  "А,  это  мой  школьный
     товарищ".
Стрэйкер. Все-то вы путаете, мистер Тэннер. Делу вовсе не в школе учат, а  в
     политехникуме.
Тэннер. Его университет, Октавиус. Не Оксфорд или Кембридж, не Дарэм, Дублин
     или Глазго и не какое-нибудь  из  нонконформистских  заведений  Уэльса.
     Нет, Тави. Риджент-стрит, Челси, Боро...- я и половины их  названий  не
     знаю, - вот его университеты. И в  отличие  от  наших,  это  не  просто
     лавки, где торгуют сословными привилегиями. Ведь правда, вы  презираете
     Оксфорд, Генри?
Стрэйкер. Отчего же. Оксфорд, я бы сказал, отличное  заведение  -  для  тех,
     кому вообще такие заведения по нраву. Там учат быть джентльменом.  А  в
     политехникуме учат быть механиком или  чем  другим  в  таком  же  роде.
     Понятно?
Тэннер. Сарказм, Тави! Чувствуешь сарказм? О, если б ты мог заглянуть в душу
     Генри, тебя ужаснуло бы, как глубоко его презрение к  джентльмену,  как
     непомерна  его   гордость   механика.   Ему   положительно   доставляет
     удовольствие каждая поломка машины, потому что при этом выявляется  моя
     джентльменская беспомощность и его рабочая сноровка и находчивость.
Стрэйкер. Вы не обращайте внимания, мистер Робинсон. Он любит поговорить. Уж
     мы его, слава богу, знаем.
Октавиус (серьезно). Но в существе его слов  заключена  глубокая  истина.  Я
     горячо верю в величие труда.
Стрэйкер (нимало не тронутый). Это потому,  что  вы  никогда  не  трудились,
     мистер Робинсон. Я вот, например, занимаюсь уничтожением труда. От меня
     одного с моей машиной больше проку, чем от двадцати  работников,  да  и
     чаевых меньше.
Тэннер. Ради бога, Тави, не ударяйся ты в политическую экономию. Он  в  этих
     делах дока, а мы с тобой неучи. У него ведь  социализм  научный,  а  не
     поэтический, как у тебя.
Стрэйкер (невозмутимо). Именно. Ну, как ни поучительно с вами беседовать,  а
     надо мне заняться машиной; да и вам, верно, охота  поговорить  о  ваших
     барышнях. Я уж знаю. (Отходит к машине и некоторое время  притворяется,
     что занят делом, потом закуривает и не спеша идет к дому.)
Тэннер. Знаменательный социальный феномен.
Октавиус. Ты о чем?
Тэннер. О Стрэйкере. Уже много  лет,  стоит  где-нибудь  появиться  особенно
     старомодному существу женского пола, как мы, литераторы и  просвещенные
     умы, спешим  громогласно  возвестить  рождение  Новой  Женщины;  а  вот
     рождения Нового Человека никто и  не  заметил.  Стрэйкер  -  это  Новый
     Человек.
Октавиус. Я тут не вижу ничего нового, кроме  разве  твоей  манеры  дразнить
     его. Но мне сейчас не до него. Я решил поговорить с тобой об Энн.
Тэннер. Стрэйкер и это знал. Должно быть, проходил в политехникуме. Ну,  так
     что же Энн? Ты сделал предложение?
Октавиус (как бы с упреком самому себе). Да, сделал. Вчера  вечером  у  меня
     хватило грубости.
Тэннер. Что ты хочешь сказать?
Октавиус (настраиваясь на  дифирамбический  лад).  Джек!  Все  мы,  мужчины,
     толстокожи;  нам  никогда  не  понять  тонкой,  чувствительной  женской
     натуры. Как я мог это сделать!
Тэннер. Что "это", идиот плаксивый?
Октавиус. Да, я действительно идиот. Ах, Джек! Если б ты  слышал  ее  голос,
     если б ты видел ее слезы! Я не спал всю ночь, размышляя о ней. Мне было
     бы легче, если б она меня упрекнула.
Тэннер. Слезы? Это опасно. А что она ответила?
Октавиус. Она сказала, что не может сейчас ни о  чем  думать,  кроме  своего
     незабвенного отца. Она подавила рыдания... (Он не в силах продолжать.)
Тэннер (хлопая его по  спине).  Будь  мужчиной,  Тави,  даже  если  ты  себя
     чувствуешь ослом. Старая история: ей еще не надоело играть с тобой.
Октавиус (раздраженно). Брось  глупости,  Джек.  Этот  твой  вечный  дешевый
     цинизм совершенно неуместен по отношению к такой натуре, как Энн.
Тэннер. Гм... А она еще что-нибудь говорила?
Октавиус. Да. Именно поэтому  я  и  вынужден  подвергать  ее  и  себя  твоим
     насмешкам, рассказывая тебе обо всем.
Тэннер (с раскаянием). Нет, милый Тави, клянусь  честью,  я  не  смеюсь  над
     тобой. Впрочем, не в этом дело. Дальше?
Октавиус. Чувство долга в ней так велико, так возвышенно, так...
Тэннер. Да, да, знаю. Дальше?
Октавиус.  Видишь  ли,  ведь  по  завещанию  вы  с  Рэмсденом  являетесь  ее
     опекунами, и она считает  своим  долгом  подчиняться  вашей  воле,  как
     прежде подчинялась отцовской. Она  сказала,  что,  по  ее  мнению,  мне
     прежде всего следует переговорить с вами обоими. Конечно, она права; но
     все-таки как-то нелепо, что  я  должен  явиться  к  тебе  и  официально
     просить у тебя руки твоей подопечной.
Тэннер. Я рад, что любовь не окончательно убила в тебе чувство юмора, Тави.
Октавиус. Такой ответ едва ли ее удовлетворит.
Тэннер. Видимо, я должен ответить так: благословляю вас, дети мои, и  будьте
     счастливы!
Октавиус. Я тебя очень прошу, перестань дурачиться. Это достаточно серьезный
     вопрос, - если не для тебя, то для нас с ней во всяком случае.
Тэннер. Ты отлично знаешь, что она так же свободна в своем выборе, как и ты.
Октавиус. Она думает иначе.
Тэннер. В самом деле? Интересно. А все-таки, чего ж ты от меня хочешь?
Октавиус. Я хочу, чтоб ты со всей искренностью и серьезностью сказал ей свое
     мнение обо мне. Я хочу, чтоб ты сказал ей, что вполне  можешь  доверить
     ее мне, конечно, если ты действительно так думаешь.
Тэннер. То, что я могу доверить ее тебе,  явно  не  внушает  сомнений.  Меня
     гораздо больше беспокоит вопрос, могу ли я тебя ей доверить.  Ты  читал
     книгу Метерлинка о пчелах?
Октавиус (с  трудом  сдерживаясь).  Я  не  собираюсь  сейчас  беседовать  на
     литературные темы.
Тэннер. Немножко терпения, Тави. Я тоже не  беседую  на  литературные  темы:
     книга о пчелах относится к естествознанию. Это назидательный  урок  для
     человечества. Ты воображаешь, что ты - поклонник Энн; что ты - охотник,
     а она - дичь;  что  тебе  надлежит  ухаживать,  добиваться,  побеждать.
     Глупец! Это ты - дичь, обреченная жертва.  Не  к  чему  тебе  сидеть  у
     западни и облизываться, глядя на  приманку:  вход  свободен,  и  дверца
     останется открытой, пока не захлопнется за тобой навсегда
Октавиус. Как ни циничны твои слова, я хотел бы, чтоб это было правдой.
Тэннер. Да ты сам подумай: что ей еще делать в жизни,  как  не  искать  себе
     мужа? Всякая женщина должна стремиться как можно скорее выйти замуж,  а
     мужчина как можно дольше оставаться холостым. У  тебя  есть  занятие  -
     твои стихи и драмы. У Энн нет ничего.
Октавиус. Я не могу писать без вдохновения. А вдохновлять меня может  только
     Энн.
Тэннер. Так не безопаснее ли вдохновляться издали? Ни Петрарка с Лаурой,  ни
     Данте с Беатриче не виделись так часто, как ты с Энн, и  тем  не  менее
     они писали отличные стихи, - так по крайней мере говорят. Свою верность
     кумиру они никогда не подвергали испытанию семейной жизнью и были верны
     до гроба. Женись на Энн - и через неделю она будет вдохновлять тебя  не
     больше, чем тарелка блинчиков.
Октавиус. Ты думаешь, что я разлюблю ее?
Тэннер. Вовсе нет; разве ты не любишь блинчики? Но они тебя не  вдохновляют;
     и точно  так  же  не  будет  вдохновлять  она,  когда  из  мечты  поэта
     превратится  во  вполне  реальную  жену  весом  фунтов  на  полтораста.
     Придется тебе мечтать о ком-нибудь другом; и тогда пойдут ссоры.
Октавиус. Это бесполезный разговор, Джек. Ты не  понимаешь.  Ты  никогда  не
     любил.
Тэннер. Я? Да я никогда не переставал любить! Я даже Энн люблю. Но я не  раб
     любви и не жертва. Ступай к пчелам, поэт, познай их закон и  проникнись
     их мудростью. Ей-богу, Тави, если б мы не работали на женщин и ели хлеб
     их детей, вместо того чтоб  добывать  его,  они  убивали  бы  нас,  как
     паучиха убивает самца или пчелы - трутней. И они были бы правы - в  том
     случае, если б мы умели только любить и ничего больше.
Октавиус. Ах,  если  бы  мы  умели  по-настоящему  любить!  Ничто  не  может
     сравниться с Любовью, ничто не может заменить Любовь! Не будь  ее,  мир
     превратился бы в отвратительный кошмар.
Тэннер. И это человек, который претендует на руку моей  подопечной!  Знаешь,
     Тави, я начинаю думать, что нас перепутали в детстве и что не я, а ты -
     настоящий потомок Дон Жуана.
Октавиус. Только, пожалуйста, не говори ничего такого Энн.
Тэннер. Не бойся. Она тебя облюбовала, и теперь ничто ее  не  остановит.  Ты
     обречен.

                  Возвращается Стрэйкер с газетой в руках.

     Вот,  полюбуйся:  Новый  Человек,  по  обыкновению,  деморализует  себя
     грошовой прессой.
Стрэйкер. Вы только послушайте, мистер Робинсон: каждый раз, как  мы  с  ним
     выезжаем на машине, я покупаю две газеты - "Таймс" для него  и  "Лидер"
     или "Эхо" для себя. И что же вы думаете? Я даже не вижу  своей  газеты.
     Он сейчас же хватает "Лидера", а я должен давиться его "Таймсом".
Октавиус. А разве "Таймс" не печатает списков победителей на скачках?
Тэннер. Генри не интересуется скачками, Тави. Его слабость  -  автомобильные
     рекорды. Что, кстати, нового?
Стрэйкер. Париж - Бискра, средняя скорость - сорок в час, исключая переправу
     через Средиземное море.
Тэннер. Сколько убитых?
Стрэйкер. Две дурацкие овцы. Подумаешь, важность! Овцы не бог весть в  какой
     цене; хозяева радехоньки будут получить  что  следует,  не  таскаясь  к
     мяснику. А все-таки, увидите, шуму  не  оберешься.  Кончится  тем,  что
     французское правительство запретит всякие гонки, - и тогда уже  крышка.
     Понимаете? Ну просто с  ума  сойти!  Еще  есть  время  сделать  хороший
     пробег, а мистер Тэннер не хочет.
Тэннер. Тави, ты помнишь моего дядю Джеймса?
Октавиус. Да. А что?
Тэннер.  У  дяди Джеймса была первоклассная кухарка; его желудок переваривал
     только  ту пищу, которую стряпала она. Бедняга от природы был застенчив
     и  терпеть  не  мог  общества.  Но кухарка гордилась своим искусством и
     желала кормить обедами принцев и послов. Так вот, из страха, что она от
     него  уйдет, несчастный старик вынужден был два раза в месяц устраивать
     званые  обеды  и  претерпевать  пытки смущения. Взять теперь меня и вот
     этого   малого,   Генри  Стрэйкера,  Нового  Человека.  Мне  ненавистны
     путешествия;  но  мне  симпатичен  Генри. А для него нет в жизни ничего
     лучшего,  чем  в кожаном пальто и очках-консервах, под слоем пыли в два
     дюйма  толщиной  нестись  со  скоростью  шестьдесят  миль в час, рискуя
     сломать свою и мою шею. Не считая, конечно, тех минут, когда он лежит в
     грязи под машиной, стараясь отыскать, где там что застопорило. Так вот,
     если  я  не буду хотя бы раз в две недели предоставлять ему возможность
     тысячемильной  прогулки,  я  его  потеряю.  Он возьмет расчет и уйдет к
     какому-нибудь     американскому     миллионеру,    а    мне    придется
     удовольствоваться  вежливым  грумом-садовником-любителем, который умеет
     вовремя  приподнимать  шляпу  и  знает  свое место. Я просто раб Генри,
     точно так же, как дядя Джеймс был рабом своей кухарки.
Стрэйкер (рассердившись). Тьфу, пропасть! Вот бы мне машину с таким мотором,
     как ваш язык, мистер Тэннер! Я ведь что говорю? Иметь автомобиль  и  не
     ездить на нем, значит попросту зря деньги  терять.  Что  вам  толку  от
     машины и шофера, если вы из них пользу извлечь не умеете? Завели б себе
     колясочку и няньку, чтоб вас катала.
Тэннер (примирительно). Ну-ну, ладно, Генри. Сейчас поедем на полчасика.
Стрэйкер (с отвращением). Полчасика! (Возвращается к машине, усаживается  на
     свое место и листает газету в поисках очередных новостей.)
Октавиус. Ах да, я совсем забыл. Тебе записка  от  Роды.  (Передает  Тэннеру
     записку.)
Тэннер (вскрывая конверт). Боюсь, что Рода собирается  поскандалить  с  Энн.
     Как правило, английская девушка только одного  человека  ненавидит  еще
     сильнее, чем свою старшую сестру,- это свою мать. Но Рода,  несомненно,
     лучше уживается с матерью. Энн она... (возмущенно) ну, уж это слишком!
Октавиус. Что такое?
Тэннер. Мы с Родой сговорились покататься на машине. Теперь она  пишет,  что
     Энн не разрешает ей со мной ехать.

          Внезапно  Стрэйкер  с нарочитой небрежностью принимается
          насвистывать   свою  любимую  мелодию.  Пораженные  этой
          неожиданной   соловьиной  руладой  и  смущенные  ехидной
          ноткой,  которая  слышна  в  ее  веселых  переливах, оба
          друга вопросительно оглядываются на него. Но он поглощен
                 газетой и движение их остается без ответа.

Октавиус (приходя в себя). Без всяких объяснений?
Тэннер. Объяснений! Оскорбление не есть объяснение.  Энн  запретила  ей  при
     каких бы то ни было обстоятельствах  оставаться  со  мной  наедине.  Я,
     видите ли, неподходящее общество для молодой  девушки.  Что  ты  теперь
     скажешь о своем кумире?
Октавиус. Ты все-таки не забывай, что после смерти отца на Энн  легла  очень
     серьезная ответственность.  Миссис  Уайтфилд  слишком  слабохарактерна,
     чтобы руководить Родой.
Тэннер (глядя на него в упор). Короче говоря, ты разделяешь мнение Энн?
Октавиус. Нет, но я готов понять ее. Ты же сам знаешь, что твои взгляды едва
     ли могут благотворно влиять на формирование  ума  и  характера  молодой
     девушки.
Тэннер. Нет, я совсем  этого  не  знаю.  Я  знаю,  что  формирование  ума  и
     характера молодой девушки состоит обычно в том, что ей лгут везде и  во
     всем; но я не желаю, чтобы ей лгали обо мне, -  будто  мне  свойственно
     злоупотреблять доверием девушек.
Октавиус. Энн этого не говорила, Джек.
Тэннер. А что ж еще означают ее слова?
Стрэйкер (заметив приближающуюся Энн). Мисс Уайтфилд, джентльмены. (Вылезает
     из машины и идет по аллее с видом человека, который знает,  что  в  его
     присутствии больше не нуждаются.)
Энн (останавливаясь между Октавиусом  и  Тэннером).  Доброе  утро,  Джек.  Я
     пришла сказать вам, что у Роды очень сильно разболелась голова и она не
     сможет сегодня ехать с вами кататься. Она страшно огорчена, бедняжка.
Тэннер. Ну, Тави, что ты теперь скажешь?
Октавиус. Мне кажется, все совершенно ясно, Джек. Щадя твои чувства, Энн  не
     остановилась даже перед обманом.
Энн. О чем это вы говорите?
Тэннер. Хотите вылечить Роду от головной боли, Энн?
Энн. Конечно, хочу.
Тэннер. Так повторите ей все, что вы только что сказали; и прибавьте, что вы
     пришли сюда через две минуты после того, как  я  получил  и  прочел  ее
     записку.
Энн. Рода вам писала?
Тэннер. И очень подробно.
Октавиус. Не слушайте его, Энн. Вы правы, вы совершенно  правы.  Энн  только
     исполнила свой долг, Джек; ты сам это знаешь. И с такой деликатностью!
Энн (подходит к Октавиусу). Какой вы добрый, Тави! Какой чуткий! Как вы  все
     хорошо понимаете!

                              Октавиус сияет.

Тэннер. Так, так, потуже кольца! Ведь ты ее любишь, Тави, правда?
Октавиус. Она это знает.
Энн. Тсс, Тави! Как вам не стыдно!
Тэннер. Ничего, я разрешаю. Я же ваш опекун, если не ошибаюсь. Ну вот, я вас
     на часок оставляю на попечении Тави. Я еду прокатиться на машине.
Энн. Нет, Джек. Мне нужно поговорить с вами относительно Роды. Рикки, милый,
     ступайте в дом и займите своего американского  приятеля.  Маме  некогда
     возиться с ним так рано; она еще занята по хозяйству.
Октавиус. Лечу, Энн, дорогая. (Целует ей руку.)
Энн (нежно). Рикки-Тикки-Тави!

          Он смотрит на нее, выразительно краснея, потом убегает.

Тэннер (резко). Вот что, Энн. На этот  раз  вы  попались.  И  не  будь  Тави
     влюблен в вас без всякой надежды на спасение, он бы сразу увидел, какая
     вы неисправимая лгунья.
Энн. Вы не так поняли, Джек. У меня просто не хватило смелости сказать  Тави
     правду.
Тэннер. Ну конечно. Вот когда нужно солгать - у вас смелости хоть  отбавляй.
     Что вы там наговорили Роде о моей безнравственности и о том,  будто  ей
     опасно со мной встречаться? Как она теперь может ко мне  по-человечески
     относиться после того, что вы отравили ее душу всякими гнусностями?
Энн. Джек, я знаю, вы не способны на что-нибудь дурное...
Тэннер. Зачем же вы ей налгали?
Энн. Пришлось.
Тэннер. Пришлось?
Энн. Мама меня заставила.
Тэннер (сверкнув глазами). Ха! Как это я сразу не  догадался?  Мама!  Всегда
     мама!
Энн.  Все  дело  в вашей ужасной книге. Вы ведь знаете, какая мама робкая. А
     робкие  женщины очень считаются с условностями; если нам не считаться с
     условностями,  Джек,  мы  всегда будем наталкиваться на самое жестокое,
     самое  грубое  непонимание.  Даже вы, мужчины, не можете прямо говорить
     все,  что вы думаете, без риска, что вас не так поймут и очернят. Да, я
     признаю, я вынуждена была очернить вас. А вы хотите, чтоб и бедную Роду
     точно  так  же  не понимали и чернили? Разве может мама допустить, чтоб
     она подвергала себя этой опасности сейчас, когда она еще слишком молода
     и неопытна?
Тэннер. Короче говоря,  единственный  способ  избегнуть  непонимания  -  это
     лгать, клеветать, злословить и лицемерить что есть силы. Вот что значит
     слушаться матери.
Энн. Я люблю маму, Джек.
Тэннер (постепенно взбираясь на вершины социологического пафоса). Разве  это
     причина для того, чтоб полностью  отказаться  от  своего  "я"?  Нет,  я
     протестую  против  этого  гнусного  порабощения  молодости   старостью.
     Взгляните на наше светское общество. Чем оно хочет казаться? Прелестным
     хороводом нимф. А на  самом  деле  что  это?  Отвратительная  процессия
     несчастных девушек, каждая из которых зажата в когтях циничной, хитрой,
     жадной, лишенной иллюзий, нравственно-испорченной,  невежественной,  но
     многоопытной   старухой,   именуемой   матерью   и   почитающей   своей
     обязанностью растлить ее душу и  продать  ее  тому,  кто  больше  даст.
     Почему эти жалкие  рабыни  предпочитают  выйти  замуж  за  старика  или
     подлеца,  чем  совсем  не  выходить?  Потому  что  замужество  для  них
     единственный путь спасения от  дряхлых  мегер,  скрывающих  под  маской
     материнского долга и родственно