рыться  и  за  псевдонимом, хотя,  конечно,
никогда   не   следует  уклоняться   от  действий  осмысленных,  признанных,
достойных, уважаемых миром. Цель, несомненно, всякого руководителя  высокого
ранга  -  всяческую травинку мира,  и даже  самую последнюю из них, заразить
своим способом  мысли. Если способ хорош,  то и всякой  травинке  польза,  и
всякая травинка воспрянет, и будет тогда в мире одно благодарное склонение.
     Нам теперь хотя  бы пока  нужны  каталоги, подробные перечни  всех  еще
неиспользованных  реальностей  в мире;  эти-то документы  позволят  нам  при
необходимости не  упустить главного, даже если это самое главное  хотя бы по
чистой случайности затешется в них.
     Какие же все-таки полезные насекомые - пчелы! Пчелы дают мед.
     Да, Лука. Если вам  как-нибудь в Пассаже придется рыть окопы в полу, то
не  ройте их  слишком глубокими. Спасение  не в  глубине.  Бывает,  глубокий
выроешь окоп, и все равно  не спасешься. А  бывает мелкий -  и все  равно не
пострадаешь.  Спасение  иногда  залегает  на поверхности,  и  его, очевидно,
разыскивают не там.
     Самые   бескорыстные  советы  -  те,  которые   сулят   нам  наибольшие
неприятности, ими-то  подкрепляется все привычное недоверие  мира. И  если я
что-нибудь и ценю  теперь, так это какое угодно чудо, совершаемое в  тишине,
вдалеке  от всех площадей, дворов и  наивных восторгов, поодаль  от торговых
рядов, зазывал и рекламных агентов, которые все как будто светятся фальшивым
светом,   ведут  жизнь   мошенников   и  лицемеров,   пожинают  плоды  своих
надувательств. В состязаниях надувательств всегда побеждают умеющие надувать
и себя самого...
     Подумайте, Лука, не найдется ли у нас в Академии каких-нибудь свободных
должностей для панков;  точно ли сами они смогут  позаботиться о себе, когда
их устройство  столь же  непрочно,  как и  у всякого  спелого  одуванчика  и
зависимо от движения какого угодно незначительного, неожиданного, а порой, и
невольного  ветра.  О, это  действительный  бисер  жизни -  панки!  Они  все
совершенно незначительны, и почти незаметны глазу., и вот только не понятно,
кто же ими - а заодно и всеми нами тоже - равнодушно и небрежно играет?!
     Подпись: пок. Д.

     Примечания  к моей будущей "Божественой комедии" и план (попавшие  сюда
совершенно  случайно. Вот просто даже  не  понятно,  как  они могли  попасть
сюда.).

     ... Все  отвратительное, производимое людьми: и грязь (не та,  которая,
конечно,  ногами  месится  по  дорогам),  и  многочисленная,   процветающая,
необходимая пошлость,  и недостатки  (о,  они-то  подчас просто неосознанные
достоинства),  и  бесчинства -  разнузданные, нечеловеческие бесчинства, - и
изощренные, обдуманные,  сладостные преступления (ну  на  них  я и вовсе  не
стану задерживаться,  ибо все  они перечислены в законах, в  наших вопиющих,
въедливых  законах), равновозможные все наши человечности и зверства  -  все
это во  множестве расплодилось по миру, подобно мухам в жаркую погоду по-над
нашей тучной ежедневной  пищей; и что  теперь проку  в нашей пище, когда вся
она  засижена и  безнадежно  загублена  этими  безобразными  мухами,  и  уже
копошатся в ней белые, сытные, ненужные, прожорливые черви,  и ее никогда не
возьмет в рот даже самый небрезгливый из страждущих!
     Черви - это произведение мерзости природы, которой тем больше всегда (я
не только имею в виду природу), чем больше разума во вместителях ее.
     Нам  приблизительно известны механизмы  образования  веры - хитроумные,
вечные  механизмы,  а  всякий  человек  пишущий  создает  свою  веру;  число
сторонников его  веры  зависит  от  его  талантливости, от  его умения  быть
обольстительным,   убежденным,  убедительным,   от  счастливой   способности
превосходно  дурачить публику,  хотя в  наше время  все верующие имеют такое
свойство  и  замечательно  его  в  себе  еще  и  развивают (которое, кстати,
показывает  их людьми несомненно искушенными, непростодушными и  развитыми):
при  самой  беззаветной вере  нынешний  верующий  всегда  сохраняет  и самое
неприличное, непререкаемое, очевидное безверие. Человек теперь верит в Бога,
к  примеру, отлично  сознавая  при этом,  что Того  нисколько не существует.
Сентенция становится  знаменем веры.  И -  прекрасное  свойство!  А всеобщая
ревизия становится  теперь в мире высшим видом  вероисповедания. И вот зачем
еще только всякое безверие наивно  пытаются  обосновать доводами разума, как
будто оно не такая же вера!
     Бог  с  человеком втайне договорились, и,  друг  друга любя, потихоньку
морочат друг друга...
     Это,  впрочем, все далеко не первые мои размышления о религии, и должен
серьезно заметить, что  эти - не  самые  мои иезуитичные,  не самые сочные и
завлекательные.
     Напрасно  только  полагают  Его  неким  администратором  потустороннего
порядка, напрасно считается,  будто Он собственноручно вмешивается во все. Я
ведь,  когда  прежде руководил  Академией,  тоже  оставлял иное  на произвол
естественного  природного  течения,  я  тоже  доверялся   мудрости  природы,
направляющей действительность по своим естественным законам.
     Причем, заметьте:  я сознательно нисколько не отрицаю и  не подтверждаю
действительность факта Его существования (хотя бы и мог, безусловно, сделать
это),  ибо  я  теперь  не хотел бы  ни  подрывать,  и ни  обнадеживать ничью
привычную,  бесполезную  в  обращении, созидающую все гармонии  и равновесия
веру.
     Трудно,  конечно,  рассмотреть в  этих  моих  отдельных,  несовершенных
примечаниях, гораздо  даже более разрозненных, чем и  все мои  непродуманные
скороспелые  прижизненные  экзерсисы,  трудно   рассмотреть  в   этих  самых
предварительных   набросках,   в   этих    приготовлениях   духа,   будущий,
величественный, сладкоглавый, издалека заметный миру, необходимый умственный
храм.
     Несотворение храмов - есть нищета зодчества,  и  какому бы самолюбивому
человеку,  хотелось  бы  хотя  и  по  окончании  дней  своих,  по  истечении
прижизненных  славословий  -  чрезмерных поручительств  доброжелателей перед
вечной  жизнью  -  вдруг  оказаться  ненужным  и  неожиданным,  бесполезным,
законченным банкрутом?!
     Поддерживайте самосбалансированной  жизнь  в Академии,  Лука, и если уж
кому-нибудь по наивности  потребуются конфликты для  диалектики, то их можно
сочинить  и  самому  с  заведомо  известными разрешениями. Тогда-то возможно
сделаться  даже  и пророком  мира,  хотя это  и не  безусловный  рецепт.  (А
диалектика  -  это  точно  ненависть  ко всем  отцам, их  традициям и  миру,
презрение  и   страх  перед  нарождающейся  неизбежной  сильной  молодостью,
стремление ко всевозможным нарочным  козням против ее  будущего утверждения.
Диалектика,  она же - наибольшее бедствие в  природе,  насмешка  над  всяким
созиданием,  ибо   делает  всякое  то  поневоле  бесцельным.  Да,  а  всякая
несостоятельность, она совершенно всегда должна быть теперь гордостью мира.)
     Это  ничего, что в  моей  будущей "Божественной  комедии" во  множестве
рассеяны и  некоторые злободневные,  необходимые, преходящие сетования, -  в
какой же из "Божественных комедий" их нет, хоть перечтите их все?!
     И  даже,  если  бы  было  поболее моих потусторонних  заслуг,  то  и не
следовало  разве  переименовать  ее  и  в   "Деканову   комедию",  хотя  это
кому-нибудь  могло бы  (одному из наименее  изощренных ценителей) показаться
заносчивостью?.. Заносчивостью славолюбивого старика. И какая  "Комедия" еще
не содержит в себе неизбежно всех известных, обыкновенных горечи и презрения
восприятия?!
     Наше  сознание теперь весьма  таково, что  очень просто  стало  повсюду
происходить в  пророки всех  отравленных и ядерных апокалипсисов,  развлекая
обывателя  привычными россказнями,  бродящими  уже  разрозненно между  всеми
отдаленными в рассеянии народами. Маляр уже способен на это...
     Я  никогда  не  боялся декадентов, Лука, потому что даже  самый мрачный
декадент  приносит  в  копилку  мира  свой   хриплый  голос.  И  оттого   их
громоподобное  сплетение  и  слияние,  с   обильными,  разумеется,  неживыми
брызгами,  высоко  разносятся  над  умами,  над  растерявшимися,  бесполезно
столпившимися слухами обывателей  и  миросозерцаниями, и глубоко обдирают, и
вспахивают, и  взрывают  души  народов,  их  известные  народные  внутренние
черноземы,  слишком  истощившиеся в  прошлые  десятилетия  неправдомыслия  и
блуда.
     Поневоле,  ввиду моей теперешней  новой ипостаси  (о которой никогда не
следует забывать), в сию представляемую высокую  "Комедию", подобно аспидам,
сами собой вползают и некоторые неопределенные эсхатологические мотивы, и я,
может  быть, даже не избегнул бы обвинений и в некрофильстве,  когда  бы  ни
были мне  оправданием  мои  хорошо известные  миру  и  широкий  гуманизм,  и
беззаветное, всезаполняющее, вольноточащееся жизнелюбие.
     Вот  еще  картина (и  это  уже  самое  вступление к одному из вариантов
"Комедии"): я нахожусь в некоем месте и долго не могу толком определить, где
же  все-таки  нахожусь, и приходится тогда  усиленно изощрять зрение,  чтобы
хоть  сколько-нибудь,  самым  неочевидным   образом   вызнать  место  своего
теперешнего пребывания...
     Постепенно начинается какой-то свет, подобный жжению или зуду в глазах,
самый  рассеянный, не  дающий вовсе  представления об  окружающем.  Я теперь
радуюсь  свету,  я  всматриваюсь  в него, и  постепенно  глазам  открываются
какие-то  смутные,  недостоверные,  сомнительные  очертания;  не  более  чем
очертания.
     Это  коридор,  точно  коридор,  я стою  посередине  него.  Вдоль  стен,
продолжающихся едва  не до бесконечности,  под потолком протягиваются  некие
продолговатые  плоские несметные  плафоны,  источающие  бледный  неуверенный
незначительный искусственный свет. Нечто подобное тому коридору есть точно и
у нас в Академии (тот самый, где мы все  летали на ветру), здесь только все,
конечно, во много раз необозримее.
     Вдалеке моему взору мерещатся и некоторые особенные помещения - цепочки
благополучных  строгих  темных  залов,  всех  косвенно связанных  и  с нашим
коридором,  так что в перспективе  образуется  то ли  некая  анфилада, то ли
рекреация,  совершенно сверхъестественные,  с  длинными причудливыми  арками
вдоль стен, местами увитыми диким виноградом, образующим витиеватые нарочные
заросли,  и пересеченными  несколькими приземистыми тяжеловесными виадуками,
которые  тоже  сами  собой выхватываются из  тьмы,  и  по одному из них  уже
беззвучно торопится небольшой тепловоз,  - словом, красота и  странность,  и
еще какие-то иные, неразъяснимые покуда впечатления.
     Нет,  здесь,  наверное,  нет  тумана, нет  никакого  стелющегося  дыма,
которые обычно затмевают отчетливую видимость в природе, когда, например, по
осени жгут  костры  в  поле,  и собираются вокруг них  посидеть, поговорить,
поворошить тлеющую листву палкой, выпить водки и спеть песен всею компанией,
но  видимость  здесь точно не  хороша, не отчетлива. И,  пока я рассматриваю
свет плафонов  и  еще  неясные  строгие  залы  вдали, как  вдруг  неожиданно
открываю еще и лицо  неведомого субъекта, почти вплотную прижавшееся к моему
лицу.
     Было  что-то необъяснимо  бесплотное  в  этом обнаруженном  мною  лице,
казалось, даже мерцало  сквозь него и что-то  окружающее,  что-то отдаленное
просвечивало  сквозь   него.   Глаза   его  были   мутны  и  однообразны,  и
нерасполагающи,  лицо  безвыраженно,  недвижно  и  угрюмо, и  нужно  ли  еще
дополнять,  что тот самым обидным образом нисколько не обращал  внимания  на
меня.
     Я разглядываю этого  неприятного, ненужного субъекта, я собираюсь его о
чем-то   спросить,   потому   что  всегда   полагал   равнодушие   признаком
осведомленности (и сам всегда  поступал так),  как вдруг вижу и еще какое-то
существо неподалеку, и еще, и еще, и потом еще десяток целый  сразу подобных
существ,  и  все  последующее  сделалось для меня  тогда настоящим  временем
открытий.
     Я  обнаружил,  что и  сзади, и  спереди от меня  все пространство полно
каких-то  людей (сие суть едва  ли наилучшее  из наименований  для  здешнего
сброда), и кое-где так даже и порядочная давка, а кому-то нет места и просто
спокойно стоять. Я  посреди всех.  Я в самой середине этой толпы. "Ну ничего
себе, - думаю  тогда,  - послеполуденный  отдых  сердца!.."  Я  удивлен,  но
сохраняю спокойствие.
     Вот честное  слово,  Лука,  здесь  есть  лица, все точно пригодные  для
гротесков: иное какое-нибудь развороченное, как будто после извержения, иное
вытянутое, так  что  только удивляешься,  как  могло  такое получиться, иное
лопоухое до безобразия, иное сплюснутое, как лепешка,  у иного вместо головы
кол, у иного даже - неприлично сказать  -  кое что из  того, что  непременно
бывает в клозетах, - и  все с  угрюмо нетрезвыми взорами, все  с выкаченными
слепыми белками,  которые, кажется, единственные  отчетливы  во мраке, и все
таращатся по-перед собой, и  ни одного, порой даже самого зловещего отблеска
здравого смысла, и  я теперь даже  готов со всяким  поспорить, что они  и  у
собственных глупых  носов не способны  ни один разглядеть ни черта.  И зачем
мне было только оказаться в такой компании?!
     - Не скажете ли вы, - обращаюсь я к соседу, слегка поведя бровью в знак
некоего отстраненно-вежливого благорасположения,  - где мы находимся? Ибо не
могу не заметить, что здесь есть достаточно многое и непривычное, что теперь
удивляет меня.  О,  вы, наверное, согласитесь,  что вопрос мой  прозвучал  и
несколько  по-гамлетовски,  что,   разумеется,  с  моей  стороны  совершенно
непреднамеренно, ибо не имею ничего общего с этим небезызвестным бессмертным
героем.
     Ответом мне было пренебрежительное, неприличное молчание субъекта,  и я
даже, признаться,  подумал, не глухонемой ли этот мой собеседник, или, может
быть, просто не понимает языка,  на котором  я говорю.  Я  тогда обратился к
другому с  коротким excuse me, но, еще не закончивши английской  фразы,  уже
понимал  совершенно, что и здесь тоже нисколько не добьюсь себе желательного
корректного ответа. Чертово пренебрежение и невежество!..
     - Да ответит ли мне  кто-нибудь?! - говорил я, громко возвысивши голос,
постаравшись так, чтобы он прокатился как можно далее от меня и проникнул бы
в  глубину  всех  этих  бесполезных  существ,  равнодушно отгородившихся  от
обязанности сообщничества своими незрячими выпуклыми блестящими неподвижными
белками, подобными, по-моему, совершенно подобными птичьим яйцам.
     Незнание чужих уложений всегда необходимо порождает заносчивость, много
заносчивости, и мы тогда все свои самые досадные провинности разума постыдно
возлагаем  на  здоровые  головы вновь  приобретенного  мира. У  меня  теперь
смирение сердца.  Мне  многое  простится за мою  любовь  к человеку. Пускай,
разумеется, не  дающему себе отчета в неоспоримости  пожизненного заключения
моего оголтелого и непревзойденного своеобразия.
     - Если  сюда  всякий попадает после смерти, -  размышляю теперь я,  - и
если  ему  здесь  определены  вечные  прибежище  и  успокоения  (хотя это  и
предосудительные категории), то это тогда,  должно быть ад или  рай, или еще
что-нибудь   в   приблизительно   подобном  духе,   и  следует   воздать  по
справедливости древним народам  - обитателям полузабытого мира праотцов - за
их прозорливость, за их безошибочное предвидение существование другой жизни,
хотя,   конечно,  облик  увиденного  мной  застылого   нового  мира   весьма
незначительно соответствует их фантастическим представлениям.
     Вдруг все здесь беззвучно трогается  с места,  точнее трогается с места
само это все, весь коридор, и  все  более набирает  прыти, и  продолжает это
неведомое движение как раз  в  таком направлении, куда  я стою, повернувшись
лицом.
     Это  трамвай, точно  трамвай,  мне  открылось  это теперь более  чем  с
очевидностью.  Конечно,  только сверхъестественный  трамвай,  с необходимыми
здесь  арками, залами  и  виадуками,  я никогда не видел таких,  и не  видел
никто. Это точно.
     Потом  мы  по Ньютону  перестаем замечать движение,  везде тишина,  все
успокаивается  на  своих  местах,   и   мы   можем   только  догадываться  о
продолжающемся движении. Если бы мы совсем остановились, это тоже, наверное,
было бы ощутимо.
     Это,  наверное, какой-нибудь мирный  ад  или, может быть,  отчужденный,
холодный  рай,  где каждый спасается и  блаженствует  в  одиночестве. Всякие
связи здесь, наверное, осуждаемы  или, может быть, запрещены, или  еще в них
не нуждаются обитатели здешнего мира. Ад - это мы сами тоже, наши движения и
наши идеи, у каждого он свой есть для запасливости.
     И я теперь думаю, что если мне кто-нибудь скажет: "Оставь надежду..." -
ну  и все прочее,  прямо по Данте, то  я могу  ответить, что мне  уже нечего
оставлять, потому что  все мудрые люди  давным-давно оставили ее уже прежде.
Но мне никто не говорит этого.
     Между тем, я все более осматриваюсь по сторонам. Возле стен моему взору
теперь открываются ряды продолговатых  удобных скамей, на которых сплошь все
сидят такие же  существа,  каких я здесь вижу повсюду; немного  повыше,  над
сиденьями - поручни - стальные округлые треугольники, подвешенные на широких
парусиновых ремнях. Я с очевидным намерением придвигаюсь ближе к сидящим.
     - Не могу ли и я сидеть здесь? - говорю я, обращаясь сразу к нескольким
сидящим. - То  есть, я  спрашиваю, является  ли это какой-нибудь привилегией
обитателей  здешнего мира, или  просто всякий садится,  когда есть свободные
места?
     Собеседники мои теперь проявили более словоохотливости, и  для них это,
пожалуй, можно считать почти вежливостью. - Да садитесь, чего же... - сказал
один, подвигаясь и освобождая мне краешек сидения. - Не жалко...
     - Благодарю вас, - возражаю я тому с учтивостью.  - Вообще я  спрашивал
больше для знания, а  не оттого, что я хотел бы теперь сидеть. И уж теперь я
воспользуюсь еще вашей отзывчивостью и для нового вопроса. Скажите, знает ли
здесь кто-нибудь обо мне? Известен ли я?.. Потому что прежде-то я был весьма
известен миру...
     -  Зачем  же  знать  это кому-нибудь?  -  не  скоро говорил мне  другой
сидящий,  длительно растягивая  фразу (должно быть, от неопытности речи).  -
Когда   знание...   это   затычка,   только  затычка,   для   умственного...
обременительного разряжения, само оно по себе... не дает пищи.
     С этим я с удовлетворением согласился. Я и сам всегда считал так. Более
того: оно еще, по-моему, и помеха, и противоречие свободного, естественного,
беспринужденного восприятия.  (Впрочем, когда же ослепление не принимали  за
прозорливость?! Всегда принимали.)
     - А не  скажете  ли вы еще,  - продолжаю  я  выпытывать у обоих сидящих
существ, с удовольствием  замечая, что и  другие тоже прислушиваются к нашим
речам, - не  скажете  ли вы, как  называется то место, где  мы  находимся? Я
разумею,  конечно, общее  название  этого  сооружения,  внутреннее убранство
которого  представляется  мне  продуманным,  изощренным  и  значительным,  в
совокупности  со всем  комплексом  законов,  установлений  и традиций, всех,
которые я пока здесь охватить не в силах. Может быть, это ад или рай, хотя я
и  сознаю   порочность   обозначения   всего   неисследованного  категориями
привычными и устоявшимися...
     - Эргастул, - говорил мне один  мой собеседник, но настолько  невнятно,
что я поначалу не разобрал сказанного им.
     -  Как, простите?  -  переспрашивал я,  обрадованный нашим завязавшимся
сообщничеством.
     - Эргастул, - хмуро повторял он, не поднимая глаз на меня.
     - Ах, эргастул, - говорю я. - Вот значит как уже... Признаться для меня
это многое объясняет. И я даже теперь выскажу вам одну идею, которая  только
что  неожиданно  пришла в  мою голову. Если все мы  после смерти  попадаем в
некоторый эргастул, а  мы можем либо считать этот  факт установленным,  либо