ьными лампами, так что они стали светлыми,  но оказалось, что и тогда
там, как бы ни стараться, ничего  толком  не разобрать.  Причем,  все  время
казалось, что там все хорошо  видно, а на самом деле все  было видно не так,
как  оно есть, и  нужно было  очень  долго тогда  вглядываться,  чтобы  хоть
что-нибудь разглядеть так, как оно там было в действительности.
     Когда  все  разошлись  (никто,  разумеется,  из нашего  народа  не  был
способен  ни  к какой пристальности, хотя бы  даже  сообщающей  справедливые
познания),  Лука долго вглядывался во вновь  освещенные пространства, до тех
пор, пока  ему  понемногу  наконец  не  стало  открываться едва  различимое,
непонятное, бледное движение.
     Он  увидел  небоскреб  и  немолодого  точильщика-инвалида, сидевшего  у
подножия стены  небоскреба  на тротуаре, тот, подслеповато  щурясь от света,
пригнувши голову,  иногда испуганно  поглядывал  в  сторону Луки  и невольно
осторожно  сдерживал  потрепанным  сапогом  беспорядочное   вращение  своего
расхлябанного наждачного круга. За небоскребом  был зоопарк (Луке теперь все
более открывалось подробностей в наблюдаемом им), виднелся уголок террариума
с неторопливо  извивавшимися  в нем холодными гадами,  была  клетка  с двумя
обезьянами, одна из которых корчила другой  рожи, а другая только печально и
сосредоточенно глядела в сторону  перед собой и равнодушно ковыряла в  своем
волосатом ухе крючковатым пальцем; в вонючем бассейне в глубине грязной воды
что-то  такое копошилось с неизменной и однообразной настойчивостью, но, так
как  оно  ни разу  не высунулось  из  воды, то и невозможно  было определить
точно, что же там такое находится.
     Из небоскреба выходил все плутоватый и предприимчивый народ и  поспешно
рассеивался по тротуару.
     Что-то такое совершенно поражало во всей работе точильщика.  Лука и сам
поначалу  не совсем понимал  своего  удивленного чувства,  пока  наконец  не
заметил, что от наждачного  круга нисколько не сыплется искр, хотя точильщик
то и  дело  проводил по  быстро бегущему кругу звонкими лезвиями, все  более
разгоняя  круг  ногой  и   делая   на   лице   отчаянно-свирепые  выражения.
Приглядевшись,  Лука обнаружил, что круг  у  точильщика был  обмотан мягкой,
залоснившейся  от трения плюшевой лентой,  и хотя ножи оттого,  к сожалению,
нисколько не  точились, зато и не было слышно обыкновенного в таких случаях,
неприятного,  хватающего  за  душу  скрежета,  и   точильщик  только  иногда
исподлобья  поглядывал на Луку, как будто бы укоризненно сообщая ему  - вот,
мол, что из-за вас приходится непременно терпеть.
     Проходивший по улице мимо народ иногда бросал точильщику  деньги за его
бесполезную работу, с жалостливой брезгливостью посматривая  на старика, как
будто бы он со своим неуклюжим  станком был собирающим подаяние нищим,  но в
лице того,  кажется, точно  не читалось ни удовлетворения,  ни благодарности
народу, даже несмотря на несомненный заработок.
     - Да  ведь  это же,  -  неожиданно  догадался Лука о странном поведении
точильщика,  -  ведь  это  же он из-за меня... чтобы  не мешать  моим ученым
занятиям, пускай бы даже пожертвовавши своей работой...
     Да и  вообще, все, виденное  им тогда, поражало  Луку  своей  особенной
какой-то необъяснимой безмолвностью. И точно, никто совершенно там из народа
- ни грузный, одутловатый, сутулый майор, с усатою губой, с синим хвастливым
эмалевым  ромбом  на  груди, ни  стройный гладколицый  молодец,  неторопливо
пробиравшийся по  тротуару и  привычно разглядывавший в каждой  витрине свое
довольное отражение с известными  сладостью и удовлетворением жизни, ни двое
рабочих  из   мастерских  по   какому-то  механическому  ремонту,   случайно
затесавшиеся  сюда, одинокие  здесь  посреди  всей  городской  сутолоки,  ни
казенно ухоженный  курсант, корректно  озиравший здешние помпезные городские
чудеса,  ни  пьяная  баба-торгашка,  вылезшая  на  люди  для  продажи  своей
сомнительной  бижутерии,  ни  какие   еще   иные,  замеченные  здесь  Лукой,
живописные городские типы, - никто совершенно  не производил никакого,  даже
едва слышного шума, не говорил  ничего, как будто бы он был немым, не шаркал
подошвой, как если бы она была из  самого мягкого войлока  (и, наверное, там
точно все имели войлочные подошвы), не кряхтел и не  сморкался, и не мучился
одышкой,  каким бы он, может быть,  тогда не  обладал тучным обременительным
телом.
     - Эй,  - крикнул Лука точильщику, а также и всем, прохаживающимся около
небоскреба, -  вы можете вести себя совершенно как хотите. Вы  нисколько  не
помешаете  мне,  даже если  будете разговаривать или  вести себя  совершенно
свободно.  Все ваши дела я считаю такими  же важными, как и мои, я  не хотел
бы, чтобы вы хоть в чем-нибудь себя ограничивали из-за меня.
     Кое-кто  из народа  тогда оборачивался в сторону Луки, иные  недоуменно
крутили  головами  в  поисках  говорившего,  точильщик так только  еще  ниже
пригнулся  над  своим  кругом, едва не  задевая его  подбородком, но  никто,
кажется,  точно  ничего  не  мог  разглядеть  против  света,  и  потому  все
остерегались   нарушать   молчание,   несмотря   даже   на   самую   лучшую,
доброжелательную санкцию  Луки, а в  стороне,  из-за небоскреба с безмолвной
зажигательной  пляской,  с немыми  бубнами,  потрясаемыми  над  головами,  с
беззвучным  пиликаньем   скрипок   с   приспущенными  жильными  струнами,  с
недовольно  упирающимся медведем, ведомым с двух сторон под передние лапы, с
беззвучно  едущей  потрепанной повозкой, из которой дерзко, испуганно и немо
чумазые и сопливые ребятишки, уже  выходил по самой середине проезжей части,
промеж  разбегающегося  опрометью  городского  обывателя,  цыганский  табор,
вороватый,  многолюдный,  разнузданный   и  вместе  с  тем  даже  более  еще
призрачно-безмолвный, чем все те, кого прежде любопытно и пристально, со все
более возрастающим вниманием тогда наблюдал Лука.
     На другой день после изучения освещенных  пространств Деканова кабинета
(это оказался четверг) к  Луке пришел человек сурового  вида и объявил ему о
необходимости  исполнения  одного  известного Луке  долга. Лука, разумеется,
сразу  догадался, о чем идет речь, и выслушал сообщение своего обыкновенного
провожатого с учащенно бьющимся сердцем.
     Когда они выходили из Деканова кабинета, Деканова секретарша как обычно
испуганно  за  столом  от человека  сурового  вида, и тому это  даже теперь,
кажется,  доставило  некоторое  удовольствие,  и  лицо  его, по  обыкновению
суровое  и  бесчувственное,  теперь  осветилось  незначительной,  сдержанной
улыбкой, вскоре, впрочем, угаснувшей.
     - Да  ничего, -  удовлетворенно говорил человек сурового вида, небрежно
кивнувши головой в сторону Декановой секретарши, - привыкает уже понемногу.
     Лука с одобрением тогда выслушивал речи человека сурового вида.
     Спустившись по лестнице, пролеты  которой теперь  отчего-то  показались
очень  длинными Луке, они вышли на улицу.  Наблюдательный Лука сразу заметил
увязавшегося за ними поодаль какого-то молоденького  студента, который точно
их никак не желал  оставить. Иногда он подходил к  ним так  близко, что Лука
хорошо  слышал  юношеское, неровное,  торопливое  шарканье  подошв его узких
ботинок, иногда же отдалялся так, что  сам, должно быть, пугался, как бы ему
не упустить его высокопоставленных  вожатых, и тогда поспешно догонял Луку и
человека сурового вида почти вприпрыжку, отчего-то заметно подволакивая одну
ногу, как будто ушибленную.
     Лука тут  же указал человеку сурового  вида на их преследователя.  - Да
ничего, - отвечал человек сурового вида, даже не оглянувшись, очевидно зная,
о ком идет речь. -  Бог с ним. Пусть он идет себе. Он  свой. И к тому он еще
так  молод, что совершенно  старается не отставать от изменения всех внешних
форм  справедливости и  благомыслия. Я  тоже...  в очень  теперь  уже давние
времена... Уж я  сколько раз говорил  ему, - решительно  добавил еще человек
сурового  вида, - что  он слишком  не унимается в своем  безотчетном желании
усердия.
     - Да, ну если  так, тогда - конечно,  - соглашался  Лука.  - Мне только
жаль, что я не знал его прежде, потому как мне, может быть, был бы интересен
его  стремительно  возрастающий дух.  Особенно, несомненно,  возрастающий  в
самом справедливом, благочинном  направлении, что точно  полезно для примера
многим неокрепшим, неоформившимся, молодым субъектам...
     -  Да  нет  же,  -  возражал  Луке  человек  сурового  вида  почти  без
размышления,  как  будто  случайно  вырвавшейся,  машинальной тирадой, -  он
нисколько не стоит того, я и сам его  совершенно не знаю. Хотел было однажды
узнать его лучше,  а потом думаю: да зачем же это,  когда он  точно не стоит
никакого внимания. И так вот его до сих пор и не знаю теперь нисколько...
     Человек сурового  вида вел Луку, вовсе не затрудняясь  дорогой  (должно
быть, ему хорошо известной), но только шел очень медленно, иногда как обычно
сильно прихрамывая, и Лука тогда  порой останавливался  на минуту  и подавал
руку человеку сурового вида,  для того, чтобы  тот  мог  на  нее опереться и
перевести дух. Возле Академии на краю тротуара, бесстыдно отставивши колена,
дерзко стояли две легкого поведения девицы, еще издалека нагловато-сладостно
и заманчиво улыбаясь Луке и человеку сурового вида. Обе они точно были очень
легкого поведения и мыслей, даже в положениях  серьезных или  трагических; а
однажды  на  одних  очень важных  похоронах  (на  которых  особенного накала
достигло тогда обыкновенно  для всяких  похорон трагическое  напряжение) они
вели  себя и разговаривали  там так свободно, непринужденно и легкомысленно,
что вызвали  тогда  даже вокруг себя  несомненное, значительное  негодование
всех присутствующих.
     - Что это такое! - говорят тогда девицам. -  Что это вы ведете себя так
легко?! Вот вы посмотрите  на нас. Мы-то себе такого ни за что не позволяем.
Тем  более  особенно  по причине нашего ясного понимания скорбной  строгости
всего  происходящего  здесь, несмотря  даже  на  многоразличные  возможности
разнообразного восприятия его.
     -  Да  идите  вы!  - пренебрежительно  отвечали  девицы,  нисколько  не
смутившись негодованием окружающих. - Мы-то, может быть, и легко сейчас себя
ведем, да только вам не поднять.
     Человек сурового  вида, заметивши  девиц, презрительно сплюнул себе под
ноги, но затем, как будто  пересиливши  себя,  он все же подошел к девицам и
дружелюбно  потрепал их обеих  по щекам, сначала  -  одну, потом - другую. У
девиц же отчего-то с приближением обоих высокопоставленных  путников заметно
сходили с  физиономий  их  непристойные  гримасы, а  на смену им оказывалось
что-то едва ли не почтительное,  церемонное и сдержанное  и,  можно сказать,
скромное, никогда прежде, конечно, не бывавшее на этих лицах.
     Лука,  терпеливо  стоя поодаль,  наблюдал, как  человек  сурового  вида
треплет девиц по  щекам. - Вот черт, - говорил потом,  догоняя Луку, человек
сурового  вида,  -  иногда  даже хочется чисто  отмыть руки после всех  этих
тварей.
     А Лука, оглянувшись, заметил, как и студентик, все время преследовавший
их, проходя  мимо  девиц,  тоже вызывающе  сплюнул  на землю  перед собой  и
пробурчал что-то  оскорбительное и  невнятное, а  девицы отчего-то обидно не
обратили   на  него  совершенно   никакого   внимания  и  не  пожелали  даже
презрительно фыркнуть.
     Потом  они проходили  мимо конюшен Академии  - приземистых  одноэтажных
сооружений  в полузабытом классическом  стиле,  -  и соединявшихся  также  с
небольшим   ипподромом,  на  котором  иногда  некоторые  студенты,  особенно
уверенные  в своем  наездническом  искусстве,  демонстрировали его на  самых
старых,  смирных,   объезженных  лошадках.  Из  конюшен   иногда   отчетливо
доносилось заливистое, нетерпеливое ржание лощеных жеребцов, всех совершенно
истомившихся от своей простой лошадиной похоти.
     Здесь  студентик  так  увлекся  зрелищем  верховой езды,  что  даже  не
заметил, как Лука и человек  сурового  вида,  недолго  понаблюдавши лошадей,
ушли  уже  далеко вперед, и бросился после  бегом  догонять их, и  тогда уже
точно чуть  совсем не потерял  обоих в отдалении.  Неподалеку  за ипподромом
огражденный  витиеватой  чугунной   решеткой  с   редкими  острыми  прутьями
начинался фруктовый сад  Академии,  в  котором прежде любил гулять Лука, еще
когда сам только учился в Академии,  начинал еще учиться;  он часто приходил
сюда в перерывах между  лекциями и, удобно  устроившись на  скамейке,  читал
учебник или  конспект,  или просто  прохаживался по дорожке,  задумавшись  о
чем-нибудь о своем. В саду были все, в основном, яблоневые деревья, плоды на
которых никогда, конечно, не вырастали даже до молочной спелости, обрываемые
тогда,  разумеется, любящим  все недозрелые  удовольствия  народом. Лука  же
предпочитал гулять там вовсе не из-за яблок, а из одних только спокойствия и
умиротворения, как всегда однообразно навеваемых природой.
     Когда они теперь проходили мимо сада, Лука и  человек сурового вида, то
увидели,  что куда-то ведут группу студентов, человек десять или пятнадцать,
кажется, всех расстроенных чем-нибудь или озабоченных.
     - Не знаете ли вы куда их ведут? - спрашивал Лука у своего провожатого.
     - А-а,  расстреливать,  -  равнодушно отвечал  человек  сурового  вида,
посматривая  на студентов. - Здесь недалеко. Я и сам много  раз бывал в этом
месте.
     - Как расстреливать?! - вскинулся Лука. - Кто приказал? Почему я ничего
не знаю об этом? Кто у них старший? Позовите ко мне старшего!
     Но  человек сурового  вида,  хотя  лицо его  ясно  выражало  готовность
исполнить приказание Луки, не  двинулся с места. - А у  них нет  старшего, -
наконец  говорил  он с невольным сожалением. -  У  них  все равны. Это вроде
теперь называется демократия.  Греческое  слово. Вначале им хотели назначить
старшего, но они сами отказались. У нас, мол, говорят, все равны.
     - Как демократия? - возбужденно спрашивал Лука. - Как это равны?! А кто
же их ведет? Кто их будет расстреливать?
     - А они сами. Сами себя.
     - Как  сами? -  кипятился Лука. - Как можно самим себя расстреливать? Я
что-то прежде о таком не слыхивал!..
     -  А вот так, - рассудительно говорил  человек  сурового вида и, снявши
шляпу, вытирал платком свой вспотевший морщинистый лоб. - Иван - Петра, Петр
-  Василия, Василий - Олега,  Олег - еще кого-нибудь.  И  так, пока все друг
друга не перестреляют.
     -  А  как  же  последний?  -  иронически  спрашивал  Лука,  не  слишком
удовлетворенный ответом. - Кто же его расстреляет?
     Этот простой вопрос, кажется, поставил в тупик  человека сурового вида.
- Да,  -  помолчавши, говорил он, -  последний,  пожалуй, останется. Только,
разве что, застрелится  сам. Ну да разве в наше увидишь от кого-нибудь такой
честности?.. Честность,  она только в толпе нужна, одному-то  с  чем  угодно
проживешь точно, да еще лучше всякого иного. А греки-то выходят пустые люди,
что  бы там ни  говорили. Только и знают, что свои o tempora, o mores! Между
прочим, я  так и думал, что это  они для глупости какой-нибудь изобрели свою
демократию.  Непродуманное  еще  совершенно   дело.  Должно  быть,  средство
укрепления  привычной их  дерзости. И  вовсе необязательно было трезвонить о
нем по всему свету. Это они, наверное, специально придумали, чтобы потом все
говорили, вот, мол, какие эти греки молодцы.
     - Нет, я этого так не оставлю, - решительно говорил Лука. - Скажите им,
чтобы они  сейчас никуда  не ходили. Слышите?! Пусть они непременно дождутся
моего  возвращения.  Я  сам  должен  все  выяснить.  А  пока  чтобы  никаких
расстрелов!
     - Эй вы!  - крикнул человек сурового вида студентам, снова снимая шляпу
и  махнув рукой. Студенты остановились.  - Декан  приказал  вам  не сметь...
расстреливаться. Чтобы дождались его возвращения! Декан тогда сам разберется
с вами. А пока чтобы не смели! Поняли?..
     Студенты молча стояли в отдалении, опустивши головы, и ждали, не скажет
ли человек сурового вида  еще  что-нибудь, или, может быть, даже сам Лука. -
О, они  не  посмеют, - уверенно говорил Луке человек  сурового вида,  - я их
знаю. Ни за что не посмеют ослушаться.
     А молоденький студентик,  который  подошел тогда совсем  близко, был  в
настоящем восхищении от несомненной справедливости Луки.
     -  Нет,  это, между  прочим,  хорошо,  когда кто-нибудь умный, -  после
некоторого раздумья  говорил  человек  сурового  вида,  как  будто продолжая
неоконченную мысль, - я  понимаю. Я и сам из всех умственных игр более всего
предпочитаю  поддавки  за  проявляемые  в  них  всегда  самые добросовестные
стремления. Да, а греки, знаете ли, если бы еще подумали побольше, то  могли
бы сообразить, наверное, что вся их демократия, она непосредственно вытекает
из плюрализма,  так  что нечего им особенно гордиться.  Если вы -  сторонник
плюрализма, я - сторонник плюрализма, Иван Иваныч - сторонник плюрализма,  и
Марья Петровна тоже сторонница, тогда уже  точно получается,  что между нами
полная демократия и есть. Мне так же и покойный Декан объяснял когда-то.
     Лука с сомнением посмотрел на человека  сурового  вида. - Наверное,  вы
все-таки  недостаточно изощренно и полно передаете слова покойного Декана, -
деликатно  говорил Лука, снова останавливаясь и поджидая отставшего человека
сурового вида, - хотя  я и не  сомневаюсь,  что основная мысль вами выражена
точно  и  вполне обстоятельно  для  простого  пересказа  своими  словами.  У
покойного Декана же, наверное,  было более многообразия привыкшего  к самому
виртуозному и беспрецедентному выражению ученого.
     -  Ну нет,  конечно,  я один  только голый тезис передаю по  памяти,  -
спокойно соглашался человек сурового вида. - У покойного Декана-то, конечно,
были  также и примеры из истории, и психология тоже, и разные концепции, все
совершенно  еще  усугубляющие  значительность  этих  непривычных  умственных
мотивировок. Да-а!.. Все это у покойного Декана точно  походило на настоящее
искусство. А вот еще однажды  я был  в музее  (но  только, разумеется, не по
службе), так  там, знаете, были все одни картины, картины, картины -  у меня
еще  потом  от них долго  рябило в  глазах - и там, знаете, возле  некоторых
картин были все  надписи "Глумлению не подлежит"! "Да,  - думаю тогда, - да!
Вот уже  оно  эти музеи точно... Может, оно, конечно, так,  значит,  и нужно
теперь  вовсе...  Их,  должно  быть, все  строят  специально для  отчуждения
культуры".
     - Да,  а тут вот еще психология какая-то... - говорил потом еще человек
сурового  вида,  отчего-то  закатывая  глаза  кверху, как  будто устало  или
мечтательно. - О, психология -  это  точно наука о незнании человека; и тот,
кто меньше  знает, тот,  несомненно, лучший психолог, а иной же  только чаще
ошибается, и ему  гораздо  более точно затруднений и неприятностей во всяком
непринужденном  сообщничестве. Это мне и наши академики всегда подтверждали.
Я-то  сам   не   получил   достаточного  образования,  но  часто  общаясь  с
академиками, поневоле  наберешься  от  них  какого-нибудь  важного  научного
познания.
     -  Да,  - говорил Лука, - и хотя я совершенно не уверен в  справедливой
единственности вашей оценки, но тем не менее я принимаю ее по причине вашего
высокого служебного авторитета.
     -  Да  нет, я же  сам иногда наблюдал  точно, -  торопливо оправдывался
человек сурового  вида,  как  будто  бы  стараясь  у  Луки  рассеять  о себе
невыгодное впечатление. - Они гораздо быстрее выходят  из музеев, чем входят
в  них для своего  однообразного  бездумного  созерцания.  У  них там  мысли
написано на лицах даже гораздо более, чем было  ее у них и  за всю жизнь, но
это фальшивое, недостоверное письмо. Меня-то не проведешь всеми легковесными
их,  наигранными  достоинствами.  В  присутствии  стыда  невозможны  никакие
искусства, и из них, в