вообще  прекратить  доверять  своим   ощущениям  (что,  впрочем,  не   менее
предпочтительно), то,  как знать, может быть, мы и до рождения пребываем все
в  некоем эргастуле, и когда после смерти, после перехода в сей эргастул, мы
сохраняем в неизменности память о прежних  делах своих, то после рождения мы
не помним ничего  о прежнем  - только и разница.  И  жизнь  тогда получается
промежуток между двумя пребываниями в эргастулах (мы-то ведь никто не помним
обстоятельств своего рождения).
     Все молчали вокруг, должно быть,  осмысливая услышанное от меня. Вот уж
то-то, наверное,  еще не ожидали от  меня подобной выездной сессии  здравого
смысла.
     -  А  не знаете ли  вы, куда мы теперь едем? -  спрашиваю я  еще одного
сидящего  поблизости,  потому  что, разумеется,  более  предпочитаю слушать,
оказываясь всякий раз в новой обстановке, чем говорить самому.
     - Нужно говорить не "куда мы едем", а "мимо чего проезжаем", - угрюмо и
неторопливо возражал мне его сосед, неподвижно уставившись мне в грудь.
     - Да, мимо чего проезжаем? -  поправляюсь я в соответствии  со  смыслом
замечания, переведя взор на говорившего. - Что это такое есть то место, мимо
которого мы проезжаем?
     - Балаган, - отвечал мне первый.
     -  Скорбный  балаган,   -   сурово   поправлял   своего   товарища  его
немногословный сосед.
     - Да, скорбный, - соглашался тот.
     - Значит, скорбный балаган, как вы сказали?! - повторяю  я. - которому,
разумеется,  никогда не бывает  возможности  противодействия. Благодарю вас.
Должно, это  что-нибудь  цирковое.  Признаться,  ваши слова снова  заставили
заработать  мою мысль. Я  представляю  себе одну  картину.  Представьте и вы
(хотя  я допускаю,  что все здесь  происходит совершенно  по-другому). Итак,
деревня. Убогая, вся из покосившихся домишек, наполовину земляных, замшелых.
К деревне подходят  бродячие артисты-балаганщики, вид их уже заранее  жалок,
изнурен  и  беспомощен, они все в синяках, ссадинах, в побоях, с застарелыми
шрамами. Они  еще, не доходя до деревни, нарочно вываливают одежду  в грязи,
обмазывают грязью лица и  руки. Представьте: конец зимы или уже весна, но не
глубокая. Над головами на тополях надрываются дерзкими криками сонмы грачей.
Артисты вступают в деревню, встречаемые одними собаками, и  скоро на площади
открывают свое представление. Цирковой зазывала старается собирать народ, он
что-то торопливо выкрикивает призывное,  даже пытается стихами,  разумеется,
бездарными  и  бесполезными,  которых  он  половину не помнит, да  он  и так
говорить  не  мастер:  и картавит, и через  слово  запинается,  проглатывает
многие слова,  так что  те  абсолютно становятся не слышны,  и заметно тогда
становится, что тот еще и совершенно пьян (его и  держат-то уже и даже не из
жалости, а из какой-то заскорузлой, застарелой, ненужной привычки). Зазывала
отправляется  по  деревне, стуча палкой по заборам, и  все зовет крестьян на
представление,  и  ему  кто-то  дает   по  зубам  из   наиболее  прижимистых
деревенских  жителей,  он  тут  же сваливается  на дороге,  и  представление
приходится начинать без него.
     Представление.  Оно   тоже   все  из   себя   вполне  убогое   зрелище.
Канатоходчику  натянули канат между двумя тумбами не  более  чем в  полутора
метрах над  землей, чтобы  не разбился, но тот все равно  не может пройти по
канату  и  разу;  все  он залезет наверх,  ступит на  канат только,  замашет
испуганно руками и соскочит поскорее, чтобы  хуже еще не упасть.  А один раз
он так сорвался, что  канат у него  прошелся между ног и прямо ему по одному
самому больному месту. Завопил тогда  канатоходчик, завыл и  бросился бежать
от  своего  снаряда.  Его  ловят  в  толпе,  хохочут  и  обратно   к  канату
подталкивают, потому что еще ничего не показал.
     Криворукий  шпильман, без  двух  пальцев на руке, которых  лишился  при
помощи намеренного  членовредительства  в  военное  время,  он  подхватывает
несколько шаров с походного циркового  столика и бросает  их над головой. Он
подбрасывает  свои  предметы два или три  раза с некоторой  почти ловкостью,
потом роняет один, потом - другой, потом - все сразу, и оттого теряется сам,
нелепо нагибается, подбирает  шары, снова подбрасывает,  снова  роняет,  и у
него  уже более  ни на минуту  не получается ловкости. "Я  сейчас, сейчас, -
торопливо шепчет глуповатый шпильман, - сейчас,  сейчас..."  Но куда  уж там
ему "сейчас"!
     Клоун начинает смешить толпу известными в таких  случаях анекдотами, но
неожиданно оказывается,  что  сам  он  родом  когда-то  из  этой  деревни  -
цыганенок местный - давно ушел  уже  из  этой деревни, его узнают кое-кто из
здешних жителей. "Юрка, Юрка!  - выкрикивают ему. - Поди сюда, Юрка!  Слышь,
ты!"  Тот, недолго поколебавшись, смешивается с толпой,  его там похлопывают
по  спине, они  перебрасываются несколькими словами,  и  вот  уж  цыганенок,
такой, как  есть, с  размалеванной рожей,  отправляется к женщинам вместе  с
троими парнями, обещавшими сводить того к одной неунывающей вдовке.
     У шпагоглотальщика снимается  пуговка с конца  шпаги, когда он пытается
затолкать ее в горло, и он прокалывает себе гортань острием, и его, вопящего
и  обливающегося кровью  (что особенно нравится народу),  волокут  к повозке
незадачливых балаганщиков.  Он продолжает вопить и метаться уже и в  повозке
на глазах любопытных, он харкается кровью, хватает себя за горло, закатывает
и зажмуривает попеременно глаза.
     А  потом  артистов начинают  избивать.  Они  давно  это предчувствуют и
готовы к тому с мрачной решимостью, и принимают за должное; никто не смеется
над их представлением, даже дети  (которые обычно бывают так легко приводимы
в восторги), умолкли и  собаки с засунувшимися под брюхи хвостами и держатся
в   почтительном   отдалении   от  затеваемого   побоища.   На  балаганщиков
набрасывается  ленивая  толпа, вмиг находятся  колья в руках  у наступающих,
артистов дубасят по  головам, бокам и еще куда само собой  оно  придется, те
пускаются в бегство, прикрываются от ударов, боязливо  хватают за руки своих
обидчиков; у артистов отбирают их  жалкие, собранные  прежде монетки, кто-то
впрягается сам в повозку вместо лошади, и его, разумеется, настигают; один с
длинными черными волосами, висящими сосульками, и набеленным лицом  начинает
гнусавить  высоким и дрожащим голосом романс Надира из "Искателей  жемчуга",
надеясь искусством разжалобить народ, но это лишь озлобливает нападающих: "А
не гнусавь Надира, не гнусавь Надира!" - кричат певчишке, оттаскивая того за
волосы,  кое-кто,  знающие  Бизе;  одному по  неосторожности  выбивают  глаз
отскочившим колом, и тот его, вытекший, зажимает шапкой. И катается  человек
по земле между ног дерущихся, и стонет, и хрипит, и воет истошно,  но его не
замечает разгулявшийся, распалившийся, своенравный, отходящий сердцем народ.
     Это  все скорбный балаган, как  я  себе представляю. О, правительствам,
конечно, следует  поощрять балаганы, потому  что все  они - развлечение  для
народа.  Особенно закосневшего в своей  благонамеренной  спячке своеобразия.
(Может быть, только  там должны  быть еще и  какие-то скорбные  пророчества,
предсказание  несчастий  или  еще   что-нибудь;  они   тоже  все  совершенно
необходимы  миру.)   И,  вы  знаете,  хотя   я   был  академиком,  ученым  и
руководителем Академии,  значение которой  безмерно и которая теперь  далеко
повсюду  простирает свои  руки,  я и  сам  тоже не презираю развлечений  для
народа, и, если бы мне пришлось выбирать одну  из цирковых специальностей, я
выбрал бы, наверное, эквилибристику (хотя у меня и довольно грузное тело).
     О,  артисты-то  из  моего рассказа  могли, конечно  бы, играть получше,
потому  что все они неплохие  циркачи  (и тогда  уж  точно  не быть битыми),
однако все они лишь верно и намеренно послужили идее скорбного балагана. Это
все образец преданности, если хотите.
     - Разные садовники, - продолжаю я,  -  возделывают сады в  наших душах;
иные из них - и саранча, истребители, иные - и райские птицы. Человек должен
быть  способен  облекать свое  существование  мифами,  ибо те  есть  отсветы
непрожитых  жизней.  Жизней,  во  множестве  свершающихся  и   заходящих  за
пределами нашего недалекого понимания, интереса и ума... Да, а еще всякому в
детстве  следует поторапливаться играть  своими игрушками,  до тех пор, пока
они сами не станут с ним играть.
     Все самое значительное благополучие мира, все счастье иных обособленных
личностей - все ускоряет для тех будущую непременную их израсходованность, и
потому - наибольшее везение тем, кто своевременно успел отойти и перебраться
в эргастул. Не следует  еще, конечно, слишком стараться в осуждениях мира, в
пророчествах для него  изобретательных бедствий,  и без того еще  оставаться
ему непогребенным...
     Жизнь - пантомима космических  сил под крышею земного устройства,  и мы
всегда охватываем взором единственных  несколько из миллионов  сторон ее  (я
иногда  забываю  о  теперешнем моем покойном свойстве, для меня как будто не
существует его). И вот еще только  напрасно наивно считается, будто бы  беда
не в том, что мы говорим не то, что думаем, а в  том,  что  мы думаем не то,
что надо.
     Народам никогда не следует лениться обучать своих новых молодых граждан
уверенно    искусствовать    словом,    что   составляет   род   особенного,
знаменательного,  умственного  колдовства,  виртуозного священнодействия,  и
столь теперь  необходимо  для всеобщего, взаимного,  неотразимого обольщения
человеков.
     А вот еще декаденты,  "формалисты",  растлители жизни  - я  никогда  не
боялся  их,  пускай  даже  со  всеми их  обычными  извержениями изощренного,
массированного  кощунства;  гнезда  их всегда  на  ураганах,  на совершенных
ураганах, ну  они-то, может,  и внесут в мир  десяток  сладких,  взрывчатых,
возмутительных зарядов (из строгих своих, известных, добросовестных потемок,
из  ожесточенных,  глубоких, умственных мавзолеев),  те, впрочем, похлопают,
похлопают и иссякнут, не более, чем петарды или шутихи.
     Высшее благо народам всегда доставляют их враги, безусловные враги, ибо
только они поддерживают  дух народов  готовым и ко всем вечным ополчениям, а
также и к любым  беспрекословным, незамедлительным, самоотверженным походам.
Бесприютность -  суть  высшее  из развлечений  человечьей  души, единственно
опаленной  царственной искрой мгновенно вспыхнувшей, бесполезной и тягостной
духовности в ней...
     Мы  не приходим  в мир  с убеждениями или  с  потребностью их;  но  они
образуются сами собой  из нашего опыта, или привносятся из окружения нашего,
подобно ненужному природному мусору ветром, или не образуются вовсе, что еще
более,  несомненно,  к  лучшему. Из  всех невероятных досужих  умственностей
убеждения  -  есть самые бесплодные и бесполезные, и это впредь  должно быть
всегда  хорошо  известным  народам. А  каждое из них это все есть отдельная,
испещренная густо страница нашей известной неисчислимой всенародной идиотии.
     (Я  и  потом  еще,  Лука,  говорил  что-то,  многое  из  которого   мне
вспоминается теперь отдельными тезисами, довольно разрозненными и не дающими
представления о  связном движении моей хотя  и  поспешной, но  взвешенной  и
строгоразмеренной, неуклончивой, утонченной мысли.)
     ... посреди всего благонравного кошачьего стада март  - есть, известно,
особенная  пора, и  более  всего  ему  приносится претензий по части  ущерба
общественной  морали;  и я не спорю здесь с  устоявшимся мнением,  я признаю
справедливость  его,  и,  следовательно,  я  не   всякие  в  жизни  суждения
опровергаю,  хотя  некоторые,   может  быть,  и   мечтали  меня  представить
ниспровергателем основ. Иногда  оказываются сходные  направления как  в мире
животном,   так  и  в  небезызвестном  нам  волнующем   человеческом   мире,
сопоставление  которых  позволяет вернее и пристальнее судить  о  каждом  из
тех...
     ...  все  потомство  должно  происходить  от скота,  ибо, если  кое-где
заведется вдруг  чрезмерно совершенства  в мире,  так для чего же тогда быть
там  вообще  эволюции?! Совершенно не для чего. Стремление еще - пожалуйста,
пускай оно будет, но  готового  много не  надо. Так  вот  и тепловые машины,
известно, не особенно-то сами работают в тепле...
     ... нам хорошо известны радость  ребенка, открывшего для себя несколько
новых    "умных"    слов    и   счастливо   перебирающего   их   по   своему
неглубокомысленному детскому произволу, и  благонамеренная  строгость  отца,
который -  пусть даже  самый посредственный  из  всех, самый  равнодушный  -
осуществляет все же над тем обучение его связи с миром, иногда даже с самыми
зловредными сторонами  мира. Цель всякого отцовства  - презрение, и  никакие
благодарности чад не должны отвращать нас от таковой.
     ... все мифы  должны быть теперь хотя бы хорошо сделанными, если уж они
пока  еще  -  несомненное  и  неизбежное,  необходимое благо  народам.  А их
сплетение   и   взаимодействие  -  оно  совершенно  составляет  и  все  наше
единственное  знание   о  жизни,  и  им  самим   -  каждому  назначено  свое
существование, свое затмение и своя слава...
     ... немного, разумеется, имеют значения различия  между  людьми. В силу
своеобразия  восприятия  я  ценю  только  вечное,  в  земле   же,  известно,
заносчивый неотличим от мягкотелого или кающегося...
     ... подобно всяким натурам,  до некоторой степени  мечтательным, он жил
двойственной  жизнью; отдаленный  неясный  вымысел для него  иногда  заменял
реальность, связь  же  с  реальностью  у него держалась на  остатке душевных
возможностей  его, и  осуществлял  он ее скверно и порой с неохотой.  Это бы
состояние  угрожало в  нем  развиться до уровня  небывалой,  неестественной,
мертвящей  отстраненности,  если  бы  не  некоторые  события,  так  сказать,
значительно надвинувшие на него реальность и подавившие и вытеснившие прежде
им  владевшие мечтания...  (я и сам не помню, о ком это я говорил последнее;
может быть, о вас, Лука, хотя вы и совершенно не похожи на обрисованный мною
образ) ...
     ... известно, что из семян безверия произрастают только древеса скорби.
Это очень плодовитые, необходимые древеса...
     - Честное слово, - вдруг говорит один из сидящих передо мною субъектов,
угрюмо не поднимая глаз на меня и прерывая совершенно на полуслове мои речи,
- честное слово, он,  кажется, серьезно добивается,  чтобы мы теперь сердито
прицыкнули на него.
     Я  замолчал. И совершенно в ту же минуту я видел, как посреди всех этих
бестелесных  существ, столпившихся  здесь  равнодушно под сводами эргастула,
пробирается еще какой-то незначительный субъект, видимостью своей - типичный
кондуктор, к каким  мы  некогда  прежде привыкли  в транспорте, и  возвещает
направо-налево, размахивая  вдобавок  над головой трескучим колокольчиком на
длинной ручке: "Площадь Иудейского Торжества. Площадь Иудейского Торжества".
     -  Э-э, да  это никак  он остановки объявляет, - думаю я. - Или, точнее
будет сказать: то место, мимо которого мы теперь проезжаем.
     Он прошел  близко  мимо  меня и мне  сказал  тоже:  "Площадь Иудейского
Торжества". Я внимательно посмотрел на него...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     (Далее записи о происходящем со мною в эргастуле неожиданно обрываются;
должно быть, просто перепутались страницы. А мне  теперь моими  трясущимися,
ослабевшими  пальцами  никак  не  разобрать  их,  не  разложить  по  степени
значимости.)

     Отдельные примечания,  наброски, образы и план к биографии (необходимой
для "Комедии"), добросовестно выведенной от весьма далеких предков.

       *...*пользоваться счастливой  свободностью нашего головокружительного
языка   в  произвольном   переставлении  слов  для  особенного  ритмического
завораживания,  для  изготовления  невиданных  легких  дуновений  чуда,  для
камуфлирования  желательного  народу, вдохновенного, неутомительного обмана,
всего неизменно  свершающегося  под пагубным неискоренимым  покровительством
души, и пр., и пр.
     *...*  высокий разум в сладостном поэтическом  оперении (выражении) это
есть непревзойденная ценность мира!..
     *...* сады, вертепы и горнила...
     *...* комнаты (отделения) скорби...
     *...* победители и творцы...
     *...* противопоставления и общности...
     *...* законодательства и разложения...
     *...* сполна...
     *...* загноившиеся связи; всеобщее обращение взаимной порчи...
      *...* стремление индивидуума ко всем  разновидностям счастья,  ну хотя
бы  к  таковым материального  свойства,  или  к  добросовестному  впитыванию
духовных благостей цивилизации, или даже еще самопожертвованное, светоносное
одухотворение бытия средствами полного освобождения и обескорыстливания воли
- это  все производится для усугубления очевидной  безобразности  жизни, для
прояснения самой общей, безусловной неприемлемости ее человеку...
     *...* новобрачные -  рекруты будущей скорби, ими-то усердно пополняется
весь  обширный  легион неизбежного  последующего  страдания и  всевозможного
прочего  неустройства мира. Было бы странно, если  это  все начиналось не  с
обольщения себя самого...
     *...* умные народы  более всего содержат  логику на службе абсурду; они
не гоняют ее туда  или сюда, как собаку. А для самой прославленной их логики
у них даже отведены  особенные пути. И к лучшему. И вовсе даже  и не следует
иного нисколько...
     *...*  самосокрушение всех  устоявшихся  миров - суть  самая  лучшая  и
сладостная  потеха  из  всех,  едва  только  возможных для  всякого  мирного
созерцания.  Во всем бессмысленном и необъяснимом я  уже привычно усматриваю
высшую пользу и своеобразие...

     Все это, конечно, слишком бесцветно в моих предварительных набросках, в
моих  скромных  потусторонних   очерках,  в  этом  безусловном  вдохновенном
неспешном   эпистолярном  ученом   cantabile;  в  окончательном   же  тексте
завершенной "Божественной комедии" все будет, разумеется,  и многокрасочнее,
и  свежее,  и непогрешимее, и  гуще,  и  несуетнее (образ трамвая развить до
такого  совершенного  качества,  что доподлинно  отобразилось, как  все  это
происходит на самом  деле в здешнем устройстве!), и я даже иногда  опасаюсь,
что мне, может быть, и не хватит языка. Может быть, даже и  нечто  новое мне
следует изобрести для выражения. Какую-нибудь особенную, сверхъестественную,
небывалую жестикуляцию души.

     План к биографии героя, составленной им в  целях прояснения его будущей
"Божественной комедии" (из 7-и пунктов)

     1. Сомнение в том,  что  человек произошел  от  обезьяны как от  весьма
недостойного предка. Поиски ответа на вопрос:  от кого же произошел человек?
И происхождение мое  вопреки всей заурядности того  отдаленного  пращурского
стада  от   существа  не   в   пример  значительнее  окружающих  сонмов  его
незапоминающихся современников.
     2.  Предопределенность  необходимости  моего рождения. Беглое обозрение
моего  славного  густолиственного  генеалогического   древа.  Пророчества  и
изречения, сопутствующие моменту моего появления на свет. Тихая радость моих
достойных,  блаженной памяти  сердобольных  родителей, на склоне годов своих
также осененных славой их именитого отпрыска.
     3. Хождение мое в коротких штанишках,  иных  детских  одеждах и  прочих
всех причиндалах  младенчества.  Обучение грамоте, и проявленные  уже  в эту
счастливую  пору  недетские способности  к  систематизации,  классификации и
углубленному познанию окружающего.
     4.   Первые   вольные   шаги   жизни   моей  посреди   всех   миллионов
неизобретательных  обывателей,  которые помимо иных несделанных ими открытий
не приходят даже к осознанию бесполезности  себя и мира. Годы  учения и годы
странствий,  которые  иногда причудливо  перепутывались в