н.
     - Да как  бы  он мог  сказать  о себе,  мол, я академик?!  -  терпеливо
объясняла Декановой секретарше жена  академика Валентина, -  Ведь он  же был
под гипнозом.
     - Вот, значит, какие люди - академики, - думал Лука. - Как жаль, что их
так же, как я, не могут узнать все простые люди. И не  могут вести дружеские
беседы. Ведь насколько бы, наверное,  тогда  прочнее  выходил  сплав труда и
науки.
     - Какое же здесь  все-таки замечательное помещение, - говорил  академик
Остап,  оглядываясь по сторонам привычно и с видимым удовольствием. -  И как
здесь бывает приятно вести дружеские беседы.
     -  О  да, -  соглашался  с  коллегой академик Валентин,  - я-то здесь и
раньше часто бывал. О, я всякий раз хожу сюда за патронами.
     Сколько  ни учись,  все равно во всем  не преуспеешь,  а Лука, хотя ему
вовсе  не было необходимости ни в каком  учении при  его высокой  должности,
после дружеской встречи с академиками решил все же набрать книг в библиотеке
и,  не  жалея ни  сил, ни ума,  самостоятельно изучить какую-нибудь науку, а
там, глядишь, может быть,  не академиком и не профессором,  но  и его  будут
считать каким-нибудь ученым. Но  спустя день или два (или три)  по  принятию
решения, Луке пришло по почте  официальное извещение о  том,  что  он теперь
может считать себя академиком и даже, пожалуй, самым главным из  академиков,
что  за него не  опустили ни  одного  черного  шара (и  пускай бы они только
попробовали опустить!) и что он может рассказывать о его избрании всем своим
знакомым, и что Лука давно уже заслуживал звания академика из-за его высокой
должности, говорилось также в извещении, но все было никак, все у них там не
набиралось  кворума, и  вот только  теперь представилась возможность избрать
его.
     Лука,  обычно промедливавший с исполнением задуманного,  теперь же даже
до получения официального извещения об избрании  его академиком отправился в
библиотеку, набрал там необходимых книг и тотчас же  стал  изучать науки, но
уже в  первой учебнике,  который  он  стал читать  (по кристаллографии),  на
страницах  с  девяносто  пятой по  сто  первую,  в  книге,  впрочем,  весьма
отличавшейся  какой-то  немыслимой,  малопонятной  пагинацией, он  обнаружил
напечатанным письмо покойного Декана, как ни странно, к нему, к Луке.
     - Какой же  все-таки  убедительностью обладает печатное слово,  - думал
Лука, начиная читать Деканово письмо.
     - Похвально  ваше желание  во  всем соответствовать  прогрессу, - писал
покойный Декан.  - Похвально  ваше подвижничество, похвально ваше  намерение
изучать  науки, хотя для вас и нет необходимости ни в каком учении при вашей
высокой  должности. Но не позволяйте только,  Лука,  разным  там  академикам
жаловаться особенно  на свои  страхи. Пускай  у них себе мурашки ползают  по
душе - это даже  ничего!  Страх -  это  обыкновенное свойство души,  и оно в
самых различных пропорциях подмешано во всех наших чувствах.
     Особенно же  не  позволяйте забываться  студентам. Я,  например, всегда
считал, что  чем чаще мы наказываем  наших  студентов, то  тем скорее и  тем
вернее мы приучаем их к плюрализму. К нашему плюрализму.
     Хотя не доверяйте особенно и учебникам.  Учебники пишут для того, чтобы
скрывать науки.
     Это даже хорошо, Лука, что  вы  нисколько не  похожи на меня. Некоторые
нынешние  умники (которых хорошо было  бы вешать  по  стенам) заявляют,  что
время моих  методов прошло.  Руководите, властвуйте  свободно, меняйте даже,
если хотите, лицо Академии, и только мы вдвоем будем знать, что все осталось
по-старому.  Хотя  всякая  патриархальная властность  куда теперь  не  столь
соблазнительна, как иезуитическая.
     Однажды я велел выдрать одного студента, как сидорову козу,  за то, что
он  пропускал занятия.  Его выдрали, а потом смотрят:  а  это не студент,  а
действительно коза. Все, конечно, тогда очень удивились.
     Но мне потом  докладывали,  что,  на  самом деле, этот  студент (о,  он
оказался хитрым, как Насреддин!) привел вместо себя козу  для наказания. Так
что все  дело закончилось  ко  всеобщему  удовлетворению, потому что, вы  же
знаете, запрещено студентов наказывать телесно. Родители  того студента жили
в  деревне, и у  них было,  наверное, не  меньше десятка коз. Что  им стоило
выделить одну из них для сына.
     Так что, видите, Лука,  и в нашей работе  Декана тоже иногда  случаются
удивительные анекдоты. Как жаль, что я не  знаю, что теперь сделалось с этим
студентом.
     Для  нас с вами, руководителей  высокого ранга,  плюрализм - это всегда
способ  самоотверженности,  и поэтому, если вам скажут, что  покойный  Декан
сгорел в испепеляющем огне плюрализма, не считайте чрезмерным домыслом такое
утверждение. Похвала  есть в подобном утверждении - это возможно, но похвала
справедливая,  которая  всегда  есть  благо.  (я и сам  никогда не  гнушался
справедливой   похвалы,   когда  хотел  поощрить   какого-нибудь   молодого,
симпатичного в своих начинаниях ученого.)
     А однажды  еще  нам нужно было принимать  новый  закон,  так одни тогда
говорили  одно,  а другие  - другое, и никак их  невозможно было между собою
согласить.  Причем,  знаете,  авторитетные все, безусловные  ученые. А  я их
тогда снова спрашиваю: так как же все-таки будет? А  они снова: одни - одно,
другие - другое. И еще тоже с пеной у рта, знаете, стараются доказывать свою
правоту. Ну мы потом и сделали и не  так, и не по-другому. Пускай,  думаю, и
ни тем, и ни другим не будет лучше.
     А потом  еще, знаете, мы смотрим так промеж себя внимательно, и  видим:
уж больно много теперь между нами завелось бессребреников.  Просто им даже и
не  стыдно  теперь  свободно  находиться  между  нами  со  своими  вздорными
достоинствами.  Это,  впрочем,   уже  совсем   иная   история;  надеюсь,  вы
понимаете... Ну,  нет, думаю, так это у нас не  пойдет дело. А ну-ка, говорю
тогда,  гоните-ка  их всех отсюда  сейчас же!  Да,  говорю  еще,  все святые
начинания  тогда имеют тем менее надежд на успех, чем  более в них участвует
бессребреников, в особенности, из чистых  побуждений благоустройства.  Так я
говорю  тогда  всем  с легкой  улыбкой, полного  сдержанного  достоинства  и
задумчивой отстраненности. Ну, знаете, стали тогда все гнать бессребреников,
и  как-то так получалось,  что хотя их  и много выгнали,  но они  все  равно
оставались, бесконечное  такое племя. И очень долго их никак всех выгнать не
могли. Не всегда, знаете, все, к сожалению, выходило по-моему.
     Мне бы хотелось, Лука, чтобы  вы наглядно убедились, насколько я все же
имею к  вам доверия  (хотя вы нисколько  и не  похожи на  меня), насколько я
считаю вас отличным от тех вьющихся в вольготной атмосфере Академии мошек, в
числе которых  есть  и иные академики, и разные  там  мальчишки-студенты, не
преуспевшие  еще, разумеется,  ни в чем со всеми феноменами  их  незаурядной
жизни,  и прочие незаметные людишки,  занимающие  даже написанными на бумаге
больше места, чем они на самом деле из себя представляют. И самым, наверное,
весомым свидетельством моего к  вам особенного  доверия будет,  должно быть,
моя исповедь, которую я намерен предложить на ваше рассмотрение.
     Жизнь  человека имеет весьма мало смысла для  постороннего,  равнодушно
взирающего  на  нее, если о  ней не свидетельствуют  с великой, ненаигранной
страстностью,  или  если  в этой  жизни не было  событий  славных, достойных
героических летописей и громкоголосой славы народной. Такие события, бывает,
сами  собой, безо  всяких  звонких  адвокатов,  без  настырных ходатаев, без
всяких  чиновных  пройдох,  увенчивают  жизнь  достойного  избранника. И  вы
убедитесь, Лука, что и моя жизнь стоит венца. Ибо  все в ней - подвиг, самый
отъявленный подвиг, все в ней  - безудержное, кропотливое строительство, все
в ней - медоносное созидание.
     Я  не могу  вам,  Лука,  сообщить  теперь  название той  организации, в
которой состоял в последние годы  своей  недораскрывшейся  - отмечу это  без
всякой заносчивости - жизни, скажу лишь, что это очень  серьезная и солидная
организация,  умеющая внушить уважение к себе; это важное обстоятельство, но
главное  -  все  же то, что она, эта  организация, очень и  очень  секретна.
Деятельность наша - вы сами убедитесь - нисколько не подлежит оглашению. Так
что понятны будут вам мои недомолвки  и  намеки, понятны будут их причины  и
происхождение.
     Если кто-то не слышал прежде о нашей деятельности, то пусть он и впредь
остается в  своем  беззаботном  неведении,  но  только лишь  пусть  он будет
уверен, что мы всегда начеку, что мы привычно бодрствуем, когда он спит, что
мы  думаем и  принимаем решения за него, когда он отдыхает, развлекается или
предается   похоти  -  этому  всенародному,  общедоступному,  обязательному,
сладостному  сизифству.  Для  нас,  Лука,  даже  предпочтительнее  неведение
обывателя. Никогда приходящих  на трапезу,  на благожелательную  трапезу, не
следует допускать шнырять по кухне и обнюхивать ее углов.
     Вы, Лука, должно  быть, привыкли к  моему  всевластию, привыкли  к моей
общеизвестной внушительной ипостаси, и поэтому вы, наверное, удивитесь, если
я скажу вам, что  в этой  неназванной мной организации я - величина не столь
заметная,  как, скажем,  в Академии, в  которой  мне  довелось рачительно  и
самоотверженно  попечительствовать до  конца  дней  моих.  Бывало, меня  там
посылали по  разным поручениям, а иногда даже и за водкой. Ну что ж делать -
и принесешь. Нет, не скажу,  что  бы  в  нашей организации я  был  вовсе  уж
рядовой исполнитель.  Вовсе нет.  И  есть  (а для  меня, увы, были)  человек
восемь  или  десять,  которые  безоговорочно признавали  во мне  и  отца,  и
благодетеля,  и командира.  В переводе на  воинские  звания это что-то вроде
сержанта. Но все равно, уважаемый Лука, сравните масштабы: с одной стороны -
Академия, а с другой - восемь или десять  бессловесных исполнителей. С одной
стороны  -  необозримый, великий,  изощренный мегалополис, который есть наша
Академия,  если, конечно, как  и  положено, взирать  на нее совокупно, а  не
подразделяя легкомысленно  на различные  незначительные  части,  провинции и
отделы, а с другой стороны - простенький дедовский будильник (хотя в чем-то,
наверное, они все-таки  отдаленно похожи, как, например,  похожа жевательная
резина на разум). Но, впрочем, дело  не  в сравнениях. Пускай бы даже и  при
самой лучшей их, неизмеримой ловкости.
     Но  дело  также  и  не  в  моих претензиях на  высокую,  более  высокую
должность  в организации,  ибо  я  не  скажу,  что  никогда не  считал  себя
недостойным  участи  более славной  и  блестящей. Хотя, что  такое - все мои
претензии,  поставленные  рядом  с  благородством  и  величием  целей  нашей
организации?!
     О, вам,  Лука,  безусловно, приходилось  бывать в Пассаже, хотя вы и не
женщина (что не  вызывает сомнений); а в Пассаже, в этом  нашем  знаменитом,
крупнейшем, доходнейшем  магазине продают, в основном, как вы знаете, товары
для женщин. Не удивляйтесь,  пожалуйста,  Лука, парадоксальной неожиданности
моих  переходов;  то  я  говорил  о секретной организации, теперь я говорю о
магазине для  женщин, поверьте, что между тем и  другим существует глубокая,
прочная, хотя и незримая, неназойливая связь.
     Знаете ли вы, что Пассаж тоже относится к Академии? Обыватель не знает,
что Пассаж относится к Академии, и  пусть себе не знает. Пусть себе спокойно
ходит в Пассаж и  думает, что ходит в самый обыкновенный магазин (о, если бы
всегда наперед знать в своей жизни, чего можно ожидать от самых обыкновенных
магазинов!).
     Но  мы,  нерядовые,  мы  с  вами  должны  знать,  что   такое  из  себя
представляет  Пассаж, какое он  занимает место  в феноменально разветвленной
структуре  Академии (я  даже  сам  уже  многое  не  помню,  что  там  с  чем
соотносится),  какое  место  занимают  в  ней  разные  там почты,  аптеки  и
парикмахерские,  и  улицы, по  которым ходят  панки, и  еще  десятки  других
учреждений, которые тоже есть колесики  и отделы одной необозримой машины, -
все это, Лука, наша с вами необходимая наука.
     О, вы, конечно, знаете, что из себя представляет помещение Пассажа. Вы,
конечно, помните тот протяженный зал Пассажа, идеально прямой и строгий, как
коридор, как щель  между двумя  домами, как  венецианский канал, высокий, со
стеклянной крышей для дневного света, с тремя этажами галерей с двух сторон,
соединенных однообразными горбатыми переходными мостиками, с золочеными бра,
с  матовыми  колбообразными  плафонами  дорогого  стекла  пониже  каждой  из
галерей, смутный,  оживленный гул в урочные часы Пассажа, и  на всех этажах,
на галереях - скороразмеренная, усердная торговля.
     Если  бы  только нашему обывателю было бы хоть  немного вдомек, что там
скрывалось за этим благообразным устройством!
     Мы несли тогда свою особенную службу  в  Пассаже. На  втором этаже,  на
галерее, неподалеку  от перехода,  у стены приютился там, знаете,  маленький
сапожный киоск. В этом киоске работал один пожилой  армянин (а может быть, и
грек, мы  не  знали точно  поначалу), худощавый и  сутулый, вечно  небритый,
хмурый  и  малоразговорчивый.  Иногда  он  за  работой  хмуро  запевал  свою
армянскую песню (или греческую), потом  закашливался, потом что-то неприятно
сплевывал в платок, потом снова запевал или подолгу молчал.
     Поначалу нам почему-то показалось, что это  не армянин, а ворона, но мы
потом все-таки точно увидели, что это армянин. И к нам,  знаете, даже иногда
подходили покупатели и спрашивали,  не знаем  ли  мы, зачем  это  посадили в
сапожный киоск ворону, а мы отвечали, что - нет, это не ворона, а армянин, и
что  сидит  он в киоске для мелкого ремонта обуви, и, если кому-нибудь нужно
поправить каблук, или поставить набойку, или просто намазать ботинки ваксой,
то пускай он смело идет к армянину (это-то, конечно, был пробный шар с нашей
стороны), и это самое лучшее, что можно ему посоветовать.
     О, все это было хитро придумано нашими врагами. Мы знали, что это очень
скверный армянин,  что он служит загранице, что он ее секретный  агент, и  в
Пассаже сидит для связи, и что скоро ожидается его встреча с другим агентом.
Мы следили вовсю за армянином, мы наблюдали каждый его шаг.
     Ну, в самом деле:  за день в сапожный киоск заходило иногда по полсотне
или даже по сотне человек народа, и, если  бы не наша осведомленность, кто -
простой  человек  -  мог бы  подумать на  армянина,  что  он такая  скверная
личность. Мы хватали  всех,  кто приходил к армянину и потрошили потом их  в
специальном хирургическом  отделении, если нам  ничего не  давали допросы  и
осмотр вещей и одежды. О, у  нас  много тогда накопилось  человеческого мяса
из-за этого  проклятого армянина. Как раз тогда  случился день-мясоед, и нам
пришлось съедать все это мясо, а несъеденное, подумавши  и поколебавшись, мы
пустили постепенно в розничную продажу.
     Мы  "тормознули" и самого армянина и стали колоть его иголками по всему
телу, потому что,  вы знаете, на  теле  есть такие  точки (наука каждый день
открывает какие-нибудь чудеса), что  если в  них колоть иголками, то человек
непременно говорит правду. Теперь примерно так  же лечат  и болезни,  только
точки  другие.  Но  это  был  все-таки закоренелый,  скверный,  неисправимый
армянин; он никак не хотел говорить правду.
     Он все говорил, что мы перепутали  его с кем-нибудь другим, что он нас,
видите  ли,  знать не знает и  знать не  хочет (какая грубость!), что  он  -
бедный сапожник-армянин  (хотя некоторые  и  принимают  его за ворону) и что
вообще его следует отпустить, потому что  он - честный человек. Знали бы вы,
Лука, как меня временами выводила  из себя эта бессовестная  ложь. Однажды я
даже вовсе не сдержался, стукнул кулаком по столу и  прикрикнул на армянина:
"Но вот отчего  ты такой хмурый,  если  ты  честный  человек?! Долго ты  нам
собираешься здесь рассказывать сказки?!"
     О, этот армянин был настоящая Арина Родионовна насчет сказок.
     Армянин у нас потом  умер от прободения язвы (у него была язва); и хотя
его самого было нисколько не жаль, потому что  он  все время врал, но смерть
его в какой-то момент повредила нашей операции. Мы еще повезли  его тогда на
нашей черной машине, а потом оказалось,  что  мы везем уже мертвеца. Так  он
нас, знаете, обманул.
     Армянина из сапожного киоска  мы заменили, Лука,  своим человеком, тоже
армянином, но только хорошим армянином. Армяне, знаете, тоже бывают разные.
     И вообразите себе  дальше,  Лука, ход нашей мысли. А вдруг, думаем  мы,
того армянина знает в лицо агент,  который собирается  к  нему  на  связь, и
сразу же заметит подмену. Тогда нам пришлось "тормознуть" и того агента.
     Я не знаю, может быть, Лука,  вас  шокирует мой невольный  службистский
лексикон,  я  и  сам  иногда  поражаюсь  ему,  и  поражаюсь  тоже очевидному
несоответствию   проявлений  двух   моих  различных,  порой   противоречивых
ипостасей. О, меня оправдывает только моя ненависть к врагам.
     Я ходил тогда полон подозрений.
     Вы знаете, Лука, в Пассаже на самых различных торговлях работает числом
около двухсот продавцов,  двести  человек со своими претензиями и амбициями;
что - если, думал я, и кто-нибудь из них тоже связан с заграницей; так легко
теперь попасться на ее  бессовестные обольщения, на каждом шагу  мой опытный
глаз отличает  ее отравленные приманки. Мы и  всех продавцов заменили своими
людьми.
     Объяснюсь далее. Вы знаете, Лука, однажды мне спросонья показалось, что
все у нас в Академии хорошо; такое было сладостное видение... Представьте же
себе  мои  горечь,  разочарование  и  досаду,  когда  видение  рассеялось, и
наступило     окончательное      пробуждение.     Сколько      мне     тогда
привычно-неприглядного открылось  в бодрствовании! Да и  вообще: все, что ни
есть, - есть  не то, что оно  есть. Сколько безобразий  и сколько запустения
увидел  я  в  многострадальном  устройстве  Академии. С  тех пор мой девиз -
бдительность.
     Нам  никак  нельзя   было  проиграть   в   этой   операции,  чтобы   не
разочаровывать  нашего обывателя (хотя мы бы, конечно, ничего не сказали ему
о наших возможных  упущениях).  Потом и  покупатели стали тоже наши люди, мы
заменили их всех. Это была моя идея, она была одобрена, а сам я был замечен,
продвинут  в должности  и  назначен  руководителем  всей операции. Это  было
значительное продвижение, я давно  заслуживал его.  Да и, сказать по правде,
прежний   руководитель   был   слишком   малоинициативен,   нерешителен    и
недальновиден для столь серьезного дела.
     Каждое утро  у нас  в Пассаже, еще  до открытия всех торговель,  бывало
обязательное построение. Я зорко всматривался в своих людей, выстроившихся в
послушные  шеренги.  "Равняйсь!" - громко командовал  я, и торопливое гулкое
эхо разносило мой голос по галереям.
     "Плюрализм  и еще  раз плюрализм!  Это единственное,  что я потребую от
вас,  -  говорил я,  прохаживаясь  перед  строем.  -  Но  только  плюрализм,
основанный на бдительности. Я бы даже сказал - бдительный плюрализм. И даже,
если  бдительности будет  больше,  чем плюрализма,  то  это, пожалуй,  еще и
лучше.
     Если  Иван  Иваныч видит, что Марья Петровна склоняется к загранице, то
почему он  не придет  к  нам и не  скажет, что Марья Петровна  склоняется  к
загранице? Может быть, он сам склоняется к загранице?  И если Марья Петровна
видит, что Иван Иваныч склоняется к загранице, потому что он не идет к нам и
не сообщает о Марье Петровне, тогда почему сама Марья Петровна не идет к нам
и не говорит, что Иван Иваныч  склоняется к загранице?  Разве не  получается
тогда,  что она вдвое ниже еще  склоняется перед заграницей?!  О, мы  должны
искоренять эту круговую поруку!
     И, если  мы  знаем, что  Иван Иваныч склоняется  к  загранице  и  Марья
Петровна  тоже склоняется к загранице, то что же тогда может оправдать  наше
безд