путавшись  в своих  сомнениях,  Лука  тогда перестал  по
ночам прогуливаться,  и все  дело разрешилось  само  собой,  отныне  ставшее
попросту ненаблюдаемым.
     Однажды вечером, в конце  рабочего дня в Академии к Луке пришел человек
сурового вида, который когда-то носил Луке  письмо  от  покойного Декана. На
нем были все те  же  одежды, те  же тяжелые ботинки,  и  только зачем-то был
бумажный сверток  под  мышкой. Человек  сурового вида еще в приемной напугал
Деканову  секретаршу, хотя девушке случалось  видеть его и прежде, а войдя в
кабинет к  Луке, он неприязненно посматривал на  молодого человека и говорил
потом, как будто делая  значительное,  затруднительное для себя одолжение: -
Декан велел проводить вас.  Вы ведь  будете приглашать академиков? Пойдемте.
Академики там уже ждут.
     И не дожидаясь никакого ответа Луки, человек сурового  вида пошел прочь
из   кабинета,   уверенный,   что   молодой   человек   последует   за   ним
незамедлительно.  В приемной  он неопределенно  махнул рукой  в  направлении
Декановой секретарши и холодно-невыразительным, тусклым  голосом  говорил: -
Ее тоже велел покойный Декан взять с собой. Академики будут  с женами, а как
вы неженатый, так она будет для представительности.
     После сказанного  человек  сурового вида  надолго замолчал  и  повел за
собой молодых людей подобно Орфею, не оборачиваясь.
     Деканова  секретарша юркнула  за  спину Луки  и шла потом все время  за
молодым человеком, прячась от их нелюбезного провожатого.
     - Я так боюсь его, - шептала девушка Луке, - он всегда такой суровый. Я
даже никогда так не боялась Декана, как этого...
     Они  шли  по коридорам  Академии,  группы  студентов расступались перед
ними, освобождая дорогу,  пропускали  молчаливую троицу, вставая  у  стен по
стойке "смирно". Потом по-прежнему возглавляемые человеком сурового вида они
спустились по  лестнице на первый этаж; и, когда Лука  думал, что теперь они
выйдут на улицу,  их суровый провожатый неожиданно повернул по лестнице  еще
ниже.
     Они  остановились только возле  железной  двери, ведущей  в  подвальное
помещение.  Здесь  человек сурового вида с  минуту  гремел связкой  ключей и
отомкнул тяжелый навесной замок на двери.
     - Идите, - сказал он молодым людям. - Академики там.
     А  когда  те  не без  некоторого  опасения  вступили  в  малоосвещенное
подвальное помещение, человек сурового вида еще окликнул Луку. - Постойте, -
сказал  он, - вот возьмите-ка, - и протянул Луке  свой сверток, о назначении
которого  по  дороге  молодой  человек строил  самые невероятные догадки.  -
Академиков же нужно  будет чем-нибудь угощать. А у  вас  ничего  нет. Кутьи,
конечно, обещать не  могу, -  с усмешкой говорил  еще человек сурового вида,
собираясь запереть дверь  за молодыми людьми,  -  но зато  бутерброды  здесь
самые свежие. Сам лично нарезал сегодня.
     Только далеко  впереди было заметно немного  света, и Лука  с Декановой
секретаршей отправились на этот свет. Несколько раз они неосторожно вступали
в лужи  разлитого кем-то густого мазута,  перелезали через толстые трубы, из
которых  в одном месте со свистом вырывалась  струя  перегретого пара, сзади
бежали за ними и лаяли какие-то беспризорные собаки, и все норовили ухватить
обоих за икры, приходилось даже отбиваться от собак; Лука, никогда хорошо не
видевший в  темноте,  разбил  себе  в  кровь  ногу о стоявший у них  на пути
заржавевший масляный насос, и тогда Деканова секретарша взяла Луку за  рукав
и направляла его, чтобы он еще раз обо что-нибудь не ушибся.
     Но, должно быть,  у них обоих  было что-то не в порядке  со  зрением (а
глаза служат специально для самообмана человеку), потому что когда они вышли
на  свет   и  увидели   прямо  перед  собой  огромный  ковшовый  элеватор  с
поврежденным механизмом (они еще недоумевали, зачем это  держать  элеватор в
подвале,  когда его  можно поставить на дворе,  где и света  больше и  легче
устранить неисправность), то оказалось, что это вовсе не элеватор, а сидящие
на ящиках академики Остап и Валентин с женами, которые варили на спиртовке в
большой конической колбе ароматный черный кофе.
     Академики Остап и  Валентин, вставши по стойке "смирно", приветствовали
Луку, академик Валентин хотел было  даже отдать честь, но вовремя удержался,
из-за того что  у него голова  была  непокрытая. Жены  академиков подскочили
поцеловать руку Луки, но  молодой человек  догадался,  что это они делают из
кокетства, а не из почтительности.
     Лука приготовил для  академиков несколько  приветственных фраз,  две из
которых он взял из газет, а остальные придумал сам, но оказалось, что ничего
этого не нужно.
     Академики усадили молодых людей тоже на ящики (из-под патронов) и долго
хлопотали вокруг них, чтобы сделать им поудобнее, а академик Валентин, когда
жена  его  отвернулась  на минуту,  попробовал даже усадить к  себе Деканову
секретаршу на  колени,  но  девушка  не  позволила академику  надолго  такую
вольность. Лука осмотрелся по сторонам.
     В  помещении  всего только  света  - было пламя  от  спиртовки,  вокруг
которой, подобно язычникам,  сидела на ящиках вся представительная компания,
и  еще маленькое высокое  окошко,  сквозь  которое  виднелся, кажется,  двор
Академии.
     - Если  здесь  придется  часто бывать,  - думал  Лука, -  то хорошо  бы
сказать, чтобы провели сюда электричество, и тогда, может  быть, не придется
больше  разбивать  ноги   в  темноте,  хотя  можно,  конечно,   просто  идти
осторожней,  потом-то я лучше буду знать  дорогу,  в тягостной обогащенности
последующим опытом, и, может быть, всему виною моя поспешность...
     -  Прежде  здесь  было  электричество, - деликатно  разъяснил  академик
Остап,  как  будто угадавши  мысли  молодого  человека, -  но  потом,  когда
сгорело, его  не стали  снова делать. Потому что боялись пожара. Потому что,
не  дай  Бог, еще сгорит  дотла  наша  Академия,  которой  мы  еще  надеемся
послужить  верой.  А это возможно,  если пожар  случится в подвале. Огонь-то
распространяется  лучше снизу  вверх,  об  этом  и  во  всех наших учебниках
говорится. Да, а в электричестве следует больше всего опасаться замыкания.
     И Лука  кивком головы  подтверждал справедливость  последнего замечания
академика.
     -  Ах,  мы  так  счастливы,  -  говорили  жены  академиков,  - что  нам
наконец-то позволено познакомится с новым  руководителем Академии. Вы  такой
корректный! Вы такой представительный! Вы такой ответственный и умный!..
     Академики  нетерпеливо  и  подозрительно  внимали  излияниям женщин  и,
кажется, несколько  опасаясь, как  бы  их жены  не  наговорили  каких-нибудь
глупостей, спешили сами завести дружескую беседу.
     - Кое-кто  считает, - говорил Луке академик Остап,  наклонившись к  уху
молодого  человека и деликатно прикрывая рот  ладонью, - что для руководства
Академии самое главное - определить свое отношение  к молодежи. Должен сразу
же  подчеркнуть, что я,  со своей  стороны, в  корне  не  согласен  с  такой
постановкой вопроса.  Но, если  бы  мне  было  позволено обратиться  к нашей
славной молодежи (вполне,  впрочем, определившейся в своем  обывательстве) с
частной беседой, я сказал бы  им: "Зачем вы так стремитесь за  границу? Вот,
посмотрите на меня, академика Остапа. Вы все  знаете меня.  Я  ваш известный
академик. Я  вот недавно был за границей, и там, знаете, куда ни посмотришь,
всюду настоящий обман. Даже если поначалу  все выглядит хорошо, так это тоже
обман. Точно вам говорю, ничего нет хорошего за границей".
     - Осик, ты  расскажи еще насчет вещевого рынка, слышишь?! - вмешалась в
разговор жена академика Остапа. - И насчет машин расскажи.
     - Да подожди же, Софочка, - останавливал жену академик Остап, - позволь
же мне рассказать уважаемому Луке о моих заграничных впечатлениях.
     - А вы знаете,  я  тоже была с ним за границей,  - успела  еще вставить
женщина прежде, чем академик продолжал свой рассказ.
     -  Однажды я хотел  посмотреть Эйфелеву башню.  Потому  что  все вокруг
говорили: "Эйфелева  башня!  Эйфелева  башня! Как же не  посмотреть Эйфелеву
башню?!"  Иду я по улице и вдруг вижу: Эйфелева башня. Я иду  прямо  на нее.
Иду,  иду.  Все ближе и  ближе. И  вдруг, когда  я  подошел  совсем  близко,
оказалось,  что это  не Эйфелева  башня,  а  всего  лишь  костыль  инвалида,
прислоненный к  стенке.  Инвалид зашел  там  в кафе выпить  пива,  а костыль
оставил на  улице, прислоненным  к стенке.  Потому  что,  когда  пьешь пиво,
никаких костылей не нужно. А когда выходишь, так нужны обязательно.
     -  Да,  а если там, допустим, по  улице едет машина, - быстро  говорила
жена академика Остапа, кажется, опасавшаяся, что ее снова остановят, - так у
всякой  машины  там  окна  зеленые.  А  если  по  стеклу хоть  даже молотком
колотишь, так оно совсем даже не бьется. Ну так, разве где трещина появится.
     - Да  подожди же, Софочка, - недовольно говорил академик, - я  ведь еще
не кончил рассказывать.
     - А еще, если там на рынок  приходишь, - тараторила женщина, привставши
даже со  своего  ящика,  -  и, если,  допустим, тебе  понравилась серебряная
сахарница  или  лопатка  для  торта,  да еще  вся с цветочками,  ты  просишь
завернуть, тебе заворачивают, ты идешь домой, а приходишь, разворачиваешь, а
там вместо сахарницы  или  лопатки для торта - старая рукоятка от утюга. Они
там все просто настоящие цыгане в этом отношении.
     - Да, - нехотя соглашался  академик Остап, - и это тоже. А  еще, бывает
иногда, мальчишки спрячут  костыль куда-нибудь,  и это у них там  считается,
что Эйфелеву башню украли.
     Объявили, что сварился кофе, и, пока академик Валентин хитро кося своим
черным глазом  на Луку и Деканову секретаршу, твердой рукой  разливал густой
напиток по стаканам, академик Остап продолжал свой рассказ.
     -  Я  тогда  огляделся  по сторонам,  -  говорил  академик, - посмотрел
направо, посмотрел налево. И снова вижу: Эйфелева башня. Я пошел к Эйфелевой
башне. Но, когда подошел совсем близко, то это оказался шнековый маслобойный
пресс. "Что ж такое, - думаю, - как же  мне найти Эйфелеву башню?" Черт  его
знает, иногда там как будто что-то случается с перспективой. Потом спросил у
прохожего, и  оказалось,  что  Эйфелеву башню  возят  сейчас  на специальном
поезде  по всей  Европе, по разным странам. Потому  что  все европейцы хотят
видеть Эйфелеву башню, вот  и приходится возить. Привезут, покажут  и дальше
повезут. А потом за это деньги собирают. И это  за границей каждый мальчишка
знает. У них там  все - выставка.  Там главное даже не иметь, а  выставлять,
что имеешь. Может быть, Эйфелеву башню когда-нибудь и к нам привезут, чтоб и
мы могли  посмотреть, хотя кто это  может сказать точно?..  Но только вы  не
думайте,  пожалуйста, что  я  туда развлекаться ездил. О, я за  границей все
время  о  науке  думал.  Да  если  бы  мы  захотели,  то  могли бы и у  себя
организовать ничуть не хуже Мекку.  У  них там, знаете, отовсюду, из  каждой
трубы  дым  идет.  А  художники  за  этот  дым  большие  деньги  платят.  О,
художники-то там все славны своим отщепенчеством. А крестьяне там никогда не
болеют, насколько это я точно знаю...
     Лука уже  начинал чувствовать голод, потому что по времени, если бы ему
не  пришлось принимать академиков,  он бы уже давно  обедал дома, и, когда в
дружеской  беседе  вышла непринужденная  пауза, он  стал  разворачивать свой
сверток, данный ему  человеком сурового вида. Но как-то так получилось, что,
когда  он развернул  сверток и взял  в руку  бутерброд, то  на  хлебе вместо
колбасы или  сыра  почему-то  оказалась  живая  мышь. Лука даже вздрогнул от
своего  неожиданного открытия; мышь быстро сбежала по  руке и бедру молодого
человека на землю и тотчас же исчезла в темноте.
     Академики, видя  неудачу  Луки,  протягивали  ему  другие бутерброды из
своих  точно таких же свертков, и молодой  человек с благодарностью принимал
угощение.
     Но  не  успели еще все  присутствующие съесть и  по одному бутерброду и
отхлебнуть по  глотку горячего кофе,  как услышали  на улице  какой-то  шум,
нарастающий  и труднопереносимый, в котором были и грохот, и рев, и свист, и
гудение, за высоким окошком увидели клубы  упругого  пламени, дым, и посреди
всего огня  - блестящее, гладкое туловище медленно  поднимающейся  от  земли
черной ракеты, высотой, наверное, как четыре поставленных друг на друга, как
в цирке, человека.
     Подвальное окошко с неприятным  звоном лопнуло от давления газов, всех,
находившихся в подвале, обдало жаром,  женщины смешались и взвизгнули, все в
ужасе попадали с их ящиков, на которых сидели.
     - О, не беспокойтесь, - раздался в подвале уверенный, дружелюбный голос
академика Остапа, когда  ракета уже поднялась над  домами и  почти совсем не
было видно раскаленных газов,  истекавших из ее  сопла,  а по двору Академии
стремительными  вихрями  носился  какой-то  вспыхнувший  небольшой  мусор  и
листва. - Это всего лишь метеорологическая...
     А когда  академик Остап, единственный, кажется, сохранивший присутствие
духа,  деликатно успокаивал  перепуганных женщин,  Лука  услышал возле  себя
осторожный,  едва  уловимый  шепот  второго  академика.  -  Лука, -  говорил
академик Валентин. - Лука. Прошу вас,  отполземте в сторону. Мне нужно кое в
чем уведомить вас.
     Лука и академик Валентин отползли в сторону.
     - Лука, - говорил академик Валентин,  - вы, наверное, не  узнаете меня?
Присмотритесь, пожалуйста.
     - Н-нет... - растерянно прошептал Лука.
     -  Я  ваш сосед-моряк.  Вы,  конечно,  видели меня много  раз.  Только,
наверное, забыли.
     Присмотревшись, Лука обнаружил, что академик  Валентин  - действительно
есть его сосед-моряк, и некоторые, может быть, имевшие место,  едва уловимые
отличия никак,  разумеется, не могли  перевесить, буквально, всепоглощающего
сходства. - Как же  только раньше я этого мог  не заметить?  - думал молодой
человек.  - И как мы иногда бываем не похожи на самих себя. Ведь я, и правду
сказать, видел своего соседа, наверное, не  один десяток раз, и, разумеется,
теперь  превосходно  помню  его лицо. Так  что,  даже  кажется, и не забывал
никогда. И вот еще странно: я ведь и не мог бы сказать, что у меня совсем уж
плохая память. Ведь нет...
     - Покойный Декан считал,  что меня выгодно сделать академиком, - шептал
еще собеседник  Луки,  - потому  что  я  так  много плаваю  по  свету.  Ведь
согласитесь, уважаемый Лука, что всякий академик должен очень много знать. А
кто  еще так много  знает, как не тот, кто  по всему свету  плавает?!  О,  я
действительно много плаваю. Я и в Америке был. И чуть не на северном полюсе.
О, море - это, знаете, такая замечательная  штука!  Плывешь себе, плывешь, и
все  - море  и море. Одно только плохо: миражи, знаете, буквально, замучили.
Постоянно впереди земля мерещится, а подплывешь - а там и нет никакой земли.
И не было никогда. Иной раз,  знаете, бывает даже трудно  плавать. Все время
кажется,  что  вот-вот  выбросишься  на берег.  Причем ты,  например,  влево
поворачиваешь, чтобы обогнуть землю, и земля тоже  влево уходит.  И  так все
время прямо по курсу  и  маячит. А еще миражи, знаете, бывают - все дворцы и
горы. И все такие высокие... И все там хорошая жизнь...
     - Да, вот так, - говорил  Лука, рассматривая  отчего-то  руки академика
Валентина, - я очень рад, что вы таким особенным образом приобщились к нашей
священной   службе.  Это  хорошо,   -  добавил  молодой  человек  хотя  и  с
непродолжительной, но  почти грустью, - вы вот  плаваете. Вы академик. Вы  в
Америке были. А я не академик, даже не профессор. И нигде не был.
     -  Зато вы самый главный  из  всех нас,  - тотчас же  возражал академик
Валентин.  -  Что в  сравнении с  этим все наши плаванья?!  О, у  вас  такая
высокая должность. Я, собственно, и хотел  специально рассказать вам о вашей
высокой должности.
     - Да, - соглашался Лука, - вы еще расскажете мне об Америке?
     - Считаю обязанностью рассказать.
     Когда все уселись снова на свои ящики и снова стали в колбе варить кофе
(который  разлили, когда испугались  ракеты), академик  Валентин рассказывал
Луке об Америке: - О, Америка это, знаете, такая страна, что с одной стороны
у нее Тихий океан, а с другой - Атлантический... И никто не удивляется.  Два
океана,  и  -  ничего... А у других,  может быть,  и одного нет... Но вы  не
подумайте, пожалуйста, что я хочу вас удивить этим сообщением.  Я говорю это
просто для констатации, безо всяких оценок, безо всяких идей.  Но им-то там,
кажется, иногда даже и двух мало - такой, знаете, народ!..
     - А негров там на  улице столько, - продолжал академик, - как в Африке.
Иной раз, бывает, забудешься и подумаешь, что находишься в Африке. Особенно,
когда  жарко.  Мне  вот  еще  только  хотелось  бы  знать,  чего  больше  на
африканских улицах - слонов или щебенки, потому что я и в Африке был тоже. Я
тогда спрашивал там об этом различных умных людей,  но оказалось, что  и они
этого совершенно  не знают сами. Да, и собак  бродячих  много.  Но собак там
отлавливают,  делают шприцем укол в голову, и они засыпают. Но самая  жуткая
вещь у них - кино. А все кино у них там в лесу снимают. Я был там один раз в
кино. Там все было про  одного шпиона. Шпиона куда-то  заслали,  я только не
понял - куда. Он  все время  прятался. Под  одеялом, в  шкафу. По  углам, за
деревьями.  И мимо него все  проходят, а  его  никто не видит. Бывает  даже,
задевают плечом, но никто не замечает, что задевает живого  человека. Он еще
залезал  в люки. Там такие трубы,  что из  моря прямо на автостраду.  Но его
схватили наконец,  отвезли на секретную квартиру. Потом там появляется такой
человек, страшный, жестокий, и взгляд пронзительный и страшный. "Вы спите! -
говорит этот человек, - вы спите! Спите!.." "К чему бы  это?  -  думаю я,  а
потом  думаю,  -  батюшки,  да  ведь  это  он  нас  гипнотизирует.  С экрана
гипнотизирует. Да это же он не шпиону, а нам говорит". И только я понял это,
как испугался, верите ли, так, что невозможно вам это даже теперь передать.
     О  нет, конечно, я не спал, но  вы  ведь  знаете, какое это  хитроумное
изобретение - гипноз. Чувствую, что не могу пошевелиться, хоть тряси меня за
грудки, хоть бей  меня  по  щекам, все  равно не  пошевелюсь, и  такой  ужас
охватил  меня, какого  не помню я больше во всей  жизни. И  ощущение  такое,
знаете, как будто меня кто-то душит сидящий  сзади. Как  будто меня схватили
за горло, зажали  рот и  тянут голову назад. И все это в какие-то секунды. И
вдруг краем глаза вижу:  сзади по проходу уже бегут  четверо. Все -  молодые
парни, подвижные, сильные, у всех на лицах чулки. Добежали до первого ряда и
пошли по рядам. Отбирают у всех бумажники, кольца, лазят по карманам. Просто
засовывают руку в  карман и  берут, что хотят. Все видят, что с ними делают,
но не могут пошевельнуться, так же как и я.
     Методично работали парни, хоть и быстро. Дошли и до меня. Страшно было,
вы не знаете как.  Сердце колотится,  руки и ноги судорогой свело, в  животе
какая-то гадость - ничего не поделаешь: гипноз. А у них руки такие ловкие. У
меня  отобрали  бумажник,  сняли  часы и  даже  запонку  с галстука  сняли с
сердоликом. Но там, наверное, был какой-нибудь особенный  гипноз, потому что
у меня было даже какое-то облегчение, когда у меня отобрали мои вещи.
     А потом  с экрана тот  страшный  человек  исчез, и  снова  продолжалось
нормальное кино. Но в Америке, знаете, что  делать без часов и без денег?! И
пришлось мне оттуда  уезжать  раньше срока. О, я теперь в Америку  больше не
хочу; знаю уже, что это такое. Я знаю, у них там все кино специально снимают
с целью притеснения народов.
     -  О,  они,  конечно,  не  знали, что вы академик, - говорила  Деканова
секретарша, потрясенная рассказом академика Валентина.
     -  Конечно,  не  знали,  -  гордо  выпрямившись,   соглашался  академик
Валенти