чтобы, не дай Бог, не попасться снова под ноги военным.
     Но сейчас Лука предполагал, что они с покойным Деканом сидят на простой
уличной скамейке, но  оказалось,  что здесь уже была парикмахерская. Причем,
он оказался внутри парикмахерской, и  как-то так  получилось, что Лука  даже
пролез без очереди.
     -  Эй,   эй,  гражданин,  -  раздраженно  окликнула   Луку   пухленькая
медоголосая  дамочка,   пришедшая   в  парикмахерскую,  чтобы  ей  соорудили
какую-нибудь замысловатую архитектуру на голове. - Сейчас моя очередь! Какая
наглость!
     - Да-да, - поддержал ее выступление дамочкин муж, находившийся тут же в
очереди,  и даже привстал в кресле, зажавши под мышкой шляпу, которую прежде
держал на  коленях. - Мы  здесь уже два часа сидим, и никого, разумеется, не
собираемся пропускать.
     - Ну  зачем  же  вы  так?!  -  неожиданно  вступилась  за Луку  бойкая,
вихрастая парикмахерша, одетая в белый халат на левую сторону, и с застывшим
улыбчивым выражением  на ее  остроносом  моложавом  лице.  - Видно  же,  что
молодой человек торопится.  Почему же не войти в положение? Да разве стал бы
он так спешить, если бы не  был с  собакой?! Ей ведь не объяснишь, что здесь
очередь. А  как  мы  будем стричь нашу славную собачку?  Ути,  какая славная
собаченька!..
     - И еще с собаками ходят, - совсем уж напустилась на Луку семейная пара
и еще кое-кто самый горластый из очереди.  -  Здесь, между прочим, для людей
парикмахерская, а не для собак. Сюда и дети ходят!..
     Так,  пока   мимо   на  улице   громыхали  военные,   в  парикмахерской
продолжались  препирательства, в которых единственно не участвовал сам Лука,
но  когда он  осмотрел в зеркале свое одутловатое лицо и неухоженные упругие
щеки и стал поспешно сползать со скамейки,  взваливая снова к себе на  плечо
неподатливое  Деканово  тело,   которое   все  здесь  почему-то  приняли  за
скайтерьера, и бормоча, что он по ошибке оказался в парикмахерской и что ему
вовсе  не нужно стричься, у Луки не осталось тогда  никого заступников, даже
бойкая  парикмахерша, обозлившись  на  Луку,  заявила, что он в конце концов
может сам стричь свою собачонку, и  под нестройный  хор  всеобщего осуждения
Луку выгнали из парикмахерской разве только что не пинками.
     - Теперь  трудно  верить  чему бы  то  ни  было,  -  едва успокоившись,
размышлял Лука, стоя на перекрестке двух дорог. - И как бы  мне сейчас могло
помочь  мудрое  Деканово  указующее  слово. И какой  у  него  интеллигентный
язык...
     Едва только Лука вспомнил, что им еще не прочитано Деканово письмо, как
тотчас же его снова охватило прежнее нетерпение, и Лука тотчас же отяготился
своей скорбной ношей, и взялся поспешно озираться,  где  бы  ему можно  было
совсем  оставить безжизненное  Деканово  тело,  чтобы  освободить  руки  для
чтения.
     Увидев мороженичный возок, он стал прикидывать,  нельзя ли ему засунуть
тело в возок  (если, конечно, там нет  мороженого),  возле театра  он  хотел
смешать Деканово тело с декорациями, но не  решился ни на то ни на другое, а
когда уже Лука думал, что  ему придется отнести свой  постылый груз домой, а
родителям  сказать,  что это к  нему приехал его  товарищ  из Калуги, совсем
неожиданно у него Деканово тело отобрали панки.
     Поначалу  они долго тащились за Лукой  и все канючили о том, какие  они
мирные люди, что они сами по себе, а остальные  сами по себе, хвалили, какую
он замечательную несет вещичку, говорили, что им тоже такую очень хочется, а
одна  совсем юная п*нчиха, которая, и идя вслед  за  всеми,  все  выделывала
ногами   какие-то  замысловатые  терпсихоры,  приговаривала,  что  им  нужно
поколотить  Луку,  пока наконец и панки от п*нчихи  не заразились агрессией,
тогда Луке решительно  преградили дорогу и сказали, что он сейчас же получит
по  роже, если  не одолжит панкам  свою вещичку, и  Лука,  хотя и  смущенный
непредвиденным оборотом  дела, все же с  облегчением отдал  панкам  Деканово
тело, которое те понесли на свою тусовку, где имели с их новым приобретением
шумный успех.
     Лука,  оставшись один, тотчас доставал Деканово  письмо и, привалившись
для удобства спиной к пожарной машине, стоя прочитал его от начала до конца.
     -  Уважаемый  Лука,  -  писал  Декан.  -  Теперь  вы  уже,  безусловно,
осведомлены  о  случившемся   драматическом  событии,   которое,   наверное,
взволнует  всю Академию  и весь научный мир, вы  уже  успели  принять в  нем
участие,  вы  уже  сделали некоторые  выводы для  себя,  попробую  же теперь
направить ход ваших мыслей в должную сторону, как мне это подсказывает и мой
значительный жизненный опыт  и мое высокое звание, а также заодно разъяснить
свои  слова о некотором в отношении  вас  благодеянии, брошенные вскользь  в
предыдущем моем к вам обращении.
     Как говорит ваш друг Марк: "Женщина без живота - это то  же, что и роза
без бутона", - однажды  он сказал мне  это,  открыто улыбнувшись тогда своим
небольшим ртом с зубами свободного мраморного цвета. И отдавая должное этому
сомнительному изречению, добавлю от себя: "И то же самое, что и Академия без
Декана". Подозреваю, что вы шокированы, удивлены, как это такой интеллигент,
как   я,  такой   признанный   ученый,  прославленный  руководитель,  такой,
совершенно можно сказать, вдохновенный демиург, - и вдруг использует в своей
речи  скабрезные афоризмы  его  недостойных подчиненных. Ведь  что такое,  в
сущности, Марк?  Нет, впрочем, о Марке мы в другой раз поговорим. Марк, я бы
сказал, это отдельная статья. Итак, вернемся к Академии.
     Вспомните, уважаемый Лука, когда  в старые времена  в ином  государстве
умирал  король, герольды  (либо  еще какие-то вестники) возглашали:  "Король
умер, да  здравствует король!" А что это означает  в приложении к настоящей,
обсуждаемой нами ситуации? Только одно:  Декан умер, исполнив свой долг,  но
Академия  не может существовать без Декана. Хорошо понимаю, разумеется, ваше
недоумение:  почему  это,  мол,  Декан  - человек,  который  привык  мыслить
масштабами всей  Академии,  масштабами даже целых  государств, и  обращается
вдруг ко  мне, к таким масштабам, может  быть,  не привыкшему?!  Человеку не
свойственно  долго  пребывать  в  неведении,  и,  если  ему  не   разъясняют
непонятное, он  с  готовностью цепляется за самый вздорный вымысел. Так вот,
чтобы  предотвратить ваше  движение  по  ложному  следу,  спешу  разъяснить:
Академии нужен Декан, это очевидно, и Деканом, уважаемый Лука, будете вы.
     Хорошо, разумеется, понимаю  и ваше  теперешнее  крайнее  изумление,  в
которое ввергло  вас  это мое  обдуманное  -  заверяю вас -  и  серьезнейшее
предложение  сделаться  моим  преемником, и  поэтому  прекратите  на  минуту
чтение, - мой  вам  совет!  -  чтобы  снова  собраться с  мыслями  и  вполне
освоиться с новыми ощущениями, или прочтите  во второй  раз предыдущий абзац
настоящего  моего  к  вам  обращения,   чтобы  рассеялась   полностью   ваша
недоверчивость в отношении моих слов,  чтобы начисто исчезли всякие сомнения
ваши, и чтобы все пункты моих последующих рассуждений воспринимались бы вами
во всем блеске их убедительности, которую  подобно иному ваятелю, созидают и
моя  безупречная  логика   крупного  ученого,  и  моя  собственная   высокая
убежденность,   и  мой,   безусловно,   достойный  бережного,  уважительного
подражания интеллигентный язык.
     Вы возразите: но ведь  в Академии нет разве  профессоров и  академиков,
которые могли  бы  занять  освободившееся  место Декана  и  возглавить таким
образом нашу  прославленную  Академию?  Конечно, есть, отвечу  вам;  десятки
профессоров и  академиков спят и во сне видят, как  бы занять  мое место, но
ведь  им  только дай волю, вы же  знаете!.. Скажу вам  откровенно, уважаемый
Лука, я не доверяю ни одному из них.
     Вы, Лука, другое дело. Вы,  как я считаю, если  будете всегда и во всем
чутко  прислушиваться к голосу  своей  врожденной  интеллигентности (о,  как
теперь  недооценивают  в  человеке,  а  особенно  в  руководителе,  значение
интеллигентности!), избегать дурных советов (например, ваших друзей - Ивана,
Марка  и  Феоктиста),   но  следовать,  напротив,  моим  самым   скромным  и
необременительным,  дружеским  рекомендациям,  то  сможете, по моему мнению,
осуществлять курс руководства умеренный,  положительный, без  вывертов и без
заносов,  в  духе широкого  плюрализма, каковому и я  был  всегда ревностный
приверженец. Я, знаете, иногда подозреваю в вас особенный талант восприятия.
     Что же касается вашей (о,  я долго искал подходящее слово, и  поэтому и
вы  будьте,  пожалуйста,  снисходительны   к  некоторому  моему,   возможно,
неделикатному  прямодушию) недостаточной учености, которая,  может быть,  по
вашему мнению, способна помешать вам быть утвержденным  в высокой  должности
Декана, то, поверьте, моя  всесильная, убедительная  рекомендация  наверняка
решит этот вопрос в вашу пользу.
     О,  а  польза  для  вас  в  этой  должности несомненна,  посудите сами.
Взвесьте  сами  выгоды  Деканской  должности,  решите на  досуге,  лучше  ли
молодому  честолюбивому  человеку  ходить  в   каких-то  несолидных,  жалких
студентах, в  каких  может  ходить любой невоспитанный мальчишка, или  сразу
занять должность  почетную и ответственную, на которую  его прочат  старшие,
умудренные познаниями и  опытом товарищи?! И это  есть, как  понимаете,  мое
обещанное для вас благодеяние.
     А вообще,  так  ли уж  нужна  ученость  администратору  хотя  бы  столь
прославленного  научного заведения, знаменитого флагмана,  такого, как  наша
Академия? Так ли  нужна  ученость, так сказать, капитану научного прогресса?
Это  вопрос, безусловно, философский,  этический, и  лично я с высоты  своих
достижений и заслуг склоняюсь к тому, чтобы трактовать его широко, свободно,
и,  если отвечаю на него, то вовсе не  в  духе категорического, однозначного
утверждения: да,  мол, необходима! И плохо  меня  знает, уверяю вас, всякий,
кто обо мне  предполагает,  будто бы я способен думать так.  Хотя не в  этом
теперь совершенно есть дело.
     Но, знаете, при всем моем безграничном  уважении  к вам, при  всей моей
абсолютной  уверенности,  что  именно  теперь,   при  вашем  вдохновенном  и
самоотверженном  руководстве  Академия  наша  расцветет  и  воспрянет,  буду
откровенен  с вами: не подумайте, пожалуйста, уважаемый Лука, что назначение
ваше на должность Декана и есть окончательная цель моих стремлений. Нет, это
не так. Вспомните, уважаемый Лука, что я вам говорил о  моей дальновидности,
и  вы,  наверное,  угадаете,  что  есть,  безусловно,  еще некоторые  высшие
соображения, определяющие мой выбор, соображения отдаленные, стратегические,
магистральные, которые я опять-таки не  собираюсь  от вас  утаивать (видите,
как  я  вам  доверяю?!)  и которые немедленно  вам открою, едва только увижу
воочию наше полное и безусловное с вами единомыслие.
     Если,  уважаемый  Лука,  мои  доводы   подействовали  на  вас  в  самом
положительном  смысле, если вы согласны  в соответствии  с моим предложением
отныне возглавить  Академию и нам нет необходимости  далее дискутировать  по
этому  вопросу, то  простите,  пожалуйста,  уважаемый  Лука,  мне,  человеку
немолодому,  и более  того  -  мертвому, всю  жизнь отдававшему  себя науке,
небольшую и совершенно необременительную для вас  просьбу, с которой я к вам
обращусь. Просьба моя  в  следующем:  пускай, уважаемый Лука,  вы  не будете
Деканом; вернее, все будут считать, что вы Декан, но на самом деле вы будете
Заведующим, но о том, что вы не Декан, а Заведующий, будем знать только вы и
я, но  уж  мы-то сохраним нашу дружескую  тайну между нами. И  даже  никогда
более не станем упоминать о ней. Разница в должности невелика, просьба  моя,
повторяю, незначительна,  тем более,  что для всех вы будете самый настоящий
полновластный Декан,  а  мне  же,  сентиментальному старику,  сознание  этой
ничтожной  разницы поможет  навеки сохранить мое  благоговейное отношение  к
священной и  незыблемой,  по  моему  высокому разумению,  должности  Декана.
Формально  изучающие  латынь могут  подумать,  что  Декан  это  чуть  ли  не
десятник,  но  это, конечно, значительное  преуменьшение.  Мне  даже немного
неловко опровергать подобное предположение с  полной серьезностью,  хотя для
людей разумных, наверное, в этом нет и необходимости.
     И в заключение, когда уже так много обсуждено меж нами  больших и малых
проблем, позволю  еще  себе два коротких  постскриптума,  к  которым  вы уж,
пожалуйста, отнеситесь внимательно,  иначе, в противном  случае, и  все  мое
письмо можно  будет  просто  скомкать  и выбросить,  к  примеру, под  колеса
какой-нибудь пожарной машины.
     Первый:  какая же  все-таки,  уважаемый Лука, грязь  мира -  эти панки!
Какая  они -  накипь  цивилизации! Фальшивые постояльцы  в нашей неизмеримой
сверхдержаве  добра.  Какая это бесполезная субстанция!  И как жаль, что я в
свое время не обратил достаточно внимания на них.
     Второй: а  знаете  ли, Лука,  что это  именно Марк  видел  вас тогда  в
трамвае с саксофоном и сообщил нам по секрету о своем  открытии?! О, дорогой
наш кромешничек - Марк! Как же я все-таки люблю его, черноголового!
     Подпись: Декан.
     Известно, от добра добра не ищут, а Луку, в  принципе,  убедили  доводы
покойного Декана и его  эпистолярная  доброжелательная настойчивость, однако
он все  не представлял себе, как это  он  пойдет завтра в Академию и скажет,
что  теперь он - Декан, и - не может быть, думал  молодой человек, чтобы над
ним  тогда  никто не  стал  бы  смеяться,  пускай  бы даже  при самой лучшей
снисходительности  народной, и от долгих  размышлений Лука, как  это  у него
всегда  бывало, только укрепился в  своих сомнениях, решил, что ни за что не
пойдет  в  Академию. И  наверное,  Лука бы и точно не  пошел  в Академию, но
утром,  читая  газеты,  он вдруг  с  удивлением обнаружил  во  всех  газетах
известие о смерти  Декана и о  назначении его, Луки, на новую освободившуюся
должность, и понял тогда, что теперь он - неважно, хочет или не хочет, - уже
не может не пойти, потому что это еще будет хуже.
     Когда  нисколько  не остается выхода,  так  незачем  и  отчаиваться, но
оказалось,  что  и  в Академии были уже известны  оба эти события - и смерть
Декана,  и новое назначение, и, идя  по  Академическим коридорам впервые  на
свое  высокопоставленное  рабочее место,  Лука уже  угадывал вокруг  себя  и
удивленный, завистливый  шепот,  и  откровенное заискивание, и  простодушное
поздравительное роптание. Тогда же Лука получил несколько письменных доносов
на студентов  и на штатных работников Академии, получил он и от Марка доносы
на его  друзей  Ивана  и Феоктиста,  и  даже на  самого Луку  (написанный по
ошибке);  Деканова  секретарша решила,  что со сменой руководства  ей теперь
вовсе необязательно будет разбирать Академический архив, чего ей делать явно
не  хотелось,  но  Лука,  долго  предварительно  промявшись  и  изведя  себя
сомнениями, говорил девушке, что он не  хотел бы, видите ли, прослыть этакой
новой метлой, которая метет по-новому только потому, что она сама новая, что
он не хотел бы нисколько менять  курс прежнего руководства, хотя он, конечно
же, никакой не консерватор, но все же не совсем понимает какие бы то ни было
преобразования  без достаточно ощутимых и весомых причин,  и что  поэтому  -
дойдя  до главного,  вовсе уж замямлил Лука - хорошо бы,  если  бы  она хоть
иногда  все же  занималась  архивом, хотя  бы это в виде особенного, личного
одолжения Луке. Девушка вроде соглашалась, хотя Луке и казалось, что она над
ним  смеется в душе, но, когда он укрылся в своем кабинете, через минуту  за
ним следом вбежала Деканова  секретарша, едва  не в слезах (хотя, пожалуй, и
не  без  некоторого  трудноуловимого  рассчитанного  женского торжества),  с
грязными руками и  с  целой  охапкой  самолетиков под мышкой,  и крикнула  с
порога,  что, если  Лука нагло вздумал ее домогаться, так пусть лучше  прямо
скажет об  этом, а не  сочиняет  свои бессовестные  отговорки, и  решительно
швырнула все самолетики  на пол в кабинете. Лука, подумавши (и  растерявшись
тоже, разумеется, как всегда), говорил девушке, что она, пожалуй, может и не
заниматься архивом, ничего в этом не  будет страшного. И в этом-то  и будет,
думал   про  себя  Лука,  тот  самый   плюрализм,  которого  мне   советовал
придерживаться покойный Декан.
     А вечером,  когда  у Луки уже  от усталости слипались веки, к  нему  на
прием  неожиданно прорвался  тощенький человечек,  которого  Лука  почему-то
поначалу принял за своего соседа-моряка, хотя это точно был  не сосед и даже
нисколько не  был похож на соседа.  Причем,  оказалось, что  того тощенького
человечка хорошо  знала Деканова секретарша, и долго не хотела пускать его к
Луке, с самого утра, но  тому как-то  удалось  обмануть девушку  и хитростью
проникнуть  в Деканов кабинет. Лука спрашивал человечка, чего  он хочет,  но
тот не  отвечал Луке, и все воровато шнырял глазами по  стенам, а когда Лука
на минуту отвернулся, то даже  стащил  небольшой Деканов портретик со стены.
Потом  человечек  говорил,  что  хочет,  чтобы  Лука  разрешил  ему  открыть
массажный салон в Академии и что присмотрел для массажного салона  пустующее
помещение возле физического кабинета, обещал, что на свои средства оборудует
помещение и что Академии от  того не будет  никаких затрат, и  что  сам Лука
будет регулярно получать взятку из доходов салона.
     Лука, в  общем-то, готов был из  плюрализма  согласиться на предложение
тощенького человечка, хотя, казалось  бы, выходило не  по профилю, и тот уже
видел  нерешительность  Луки  и  очевидное  его  скорое  согласие,  особенно
заметное по причине неискоренимой толерантности во  взоре молодого человека,
но вместо благодарности почему-то лишь больше распоясался.
     -  А хотите,  я и  вам  теперь сделаю массаж? -  говорил  человечек.  -
Увидите тогда, как у вас сразу  перестанут слипаться веки. О, я двадцать лет
занимаюсь массажем, и где-то вам еще доведется увидеть массажиста лучше, чем
я?!
     Лука не  хотел  никакого  массажа,  но  никак  не  мог  в  том  убедить
человечка. -  О,  массаж,  массаж!  -  говорил  посетитель. - Обязательно  -
массаж! Я только, если позволите, приглашу своего ассистента.
     - Григорий, заходи! - крикнул человечек, поворотившись к двери. - Декан
согласился.
     -  Ну  вот тебе, пожалуйста,  - подумал Лука. - И  меня уже теперь  все
Деканом называют. Честное  слово, должности изменяют отношение  к  человеку,
или  возвышают  его  или  унижают;  во  всяком  случае,  настолько,  что  он
становится в  центре  некоторого  неосознаваемого  вращения  идей и  мнений,
настолько,  что  он  становится  источником   новых  соприкосновений,  новых
взаимосвязей и закономерностей...
     Худые  люди не вызывают доверия, а Лука думал, что никого не может быть
на  свете  более  худого,  чем  его  посетитель,  но  когда  дверь  поспешно
отворилась и  в  кабинет забежал  тот, кого  называли Григорием, так того  в
первую минуту можно было и вовсе не заметить из-за его худобы.  Григорий был
совсем  плюгавый  человечек,  даже  лет  на   двадцать  старше  своего  тоже
немолодого   товарища,  маленький  и  совершенно  лысый,  все  его  свойства
открывались  в  Григории  как  будто  поочередно,  и  каждое  новое  из  них
замечалось Лукой  только  по истечении  некоторого  времени. Он весь из себе
исчадье любезности, с приветливой  улыбкой и с протянутой  для пожатия рукой
ринулся к Луке, быстро и велеречиво приговаривая: "О, массаж, массаж, ничего
нет полезней для здоровья,  чем хороший  массаж.  Вы теперь сами убедитесь в
качестве нашего  массажа. Но  не  подумайте  только, что  мы вам подсовываем
что-нибудь непроверенное..."
     Григорий столько излучал приветливости,  что Лука вовсе даже машинально
поднялся и тоже протянул  руку навстречу вошедшему,  но  тот вместо  пожат