ьные пассажирки  - одна  томно, другая  зазывно. Мне  бы удивиться
этому,  но я,  утопая  в блаженстве,  подумал  только,  что вот  ведь бывают
женщины, способные оценить меня с первого  взгляда. Скромно отведя  глаза, я
увидел около себя своего приятеля Жюльена Готье, тоже стоявшего на тротуаре.
Когда  нам было примерно по  двадцать  пять,  мы вместе томились в  учениках
нотариуса. Потом наши дороги разошлись, и встречались мы не часто, но всегда
с  удовольствием.  Глядя  на проносящиеся  автомобили, Готье,  должно  быть,
размышлял о том, какую ему теперь избрать профессию, потому  что с тех  пор,
как он годом раньше меня отказался от карьеры нотариуса, он только  и делал,
что   менял  занятия:  перебывал   футболистом,   продавцом  книг,  портным,
директором  ночного  кабаре,  а  теперь  подвизался  в качестве  импресарио.
Хлопком по плечу я вывел его из задумчивости и радостно воскликнул:
   - Привет, старина!
   Готье повернулся  ко  мне, и появившееся было  выражение радушия на его
лице тотчас улетучилось. Недоуменно  оглядев  меня,  он  изобразил  вежливую
улыбку и холодно произнес:
   - Вы, верно, ошиблись.
   Жюльен  Готье -  человек  серьезный,  менее всего  на свете склонный  к
розыгрышу. Было совершенно очевидно, что  он  меня не  узнал. И тотчас страх
вновь  захлестнул  меня,  как тогда, в конторе господина Буссенака.  Все мои
наспех возведенные укрепления смыло  этим  потоком. Не осталось ни малейшего
сомнения, за которое я  мог  бы уцепиться. Я  задрожал, и лицо  мое,  должно
быть,  страшно  исказилось,  потому  что  Жюльен принялся что-то  мягко  мне
втолковывать. Я пристально смотрел на него, не слыша его слов; он не узнавал
меня, и для меня это было равносильно крушению  мироздания. Приняв мой испуг
за  проявление  безумия, он взял  меня за плечо  - вроде бы  и  дружески, но
вместе с  тем довольно  крепко, отчего  я насторожился: похоже  он  собрался
отвести меня к постовому  или в комиссариат. Резким движением я высвободился
и тихим, охрипшим от ужаса голосом сказал:
   - Нет, Жюльен. Пусти меня. Прошу тебя, Жюльен.
   И,  оставив  огорошенного  Жюльена,  нырнул в поток  машин,  не обращая
внимания на ругань водителей и свистки регулировщика. Я пробежал  через весь
сад Тюильри  и остановился лишь под арками улицы Пирамид, перед  лавчонкой с
безделушками  из  слоновой  кости.   Прежде  чем   посмотреться  в  одно  из
обрамлявших витрину  зеркал, я попытался  успокоиться если не  внутренне, то
хотя  бы  внешне: я  чувствовал,  что лицо  у  меня  перекошено  от  страха.
Совладать с собой мне помогло еще и любопытство.
   Увидев наконец себя в зеркале, я невольно огляделся, ища, кому бы могло
принадлежать это незнакомое лицо. Но вокруг никого не было;  тогда я  открыл
рот,  наморщил  нос, нахмурил брови,  и  то  же самое проделало отражение  в
зеркале. Заметив, что на  пороге лавчонки хозяйка  и  молоденькая продавщица
потешаются над моими ужимками, я обратился  в позорное бегство, но уже через
несколько шагов,  беспокоясь  о  том, что они могли  обо мне подумать,  едва
удержался,  чтобы  не  вернуться  и   дать  им  какое-нибудь  правдоподобное
объяснение. Вот когда я понял, что должны испытывать те сумасшедшие, которые
смутно осознают исключительность своего состояния  и  стремятся во что бы то
ни стало выглядеть нормальными людьми. Страх и стыд.
   Убегая от этих  двух свидетельниц моего странного поведения, свернул на
улицу  Сент-Оноре. Я вдруг  как-то  сразу понял, что отныне все  мои  усилия
будут направлены на то, чтобы создавать видимость нормальной жизни. До самой
смерти я приговорен  нести бремя немыслимой правды, молча страдать, сознавая
себя  парией, существом,  в  котором непостижимым  образом  нарушились самые
простые, самые незыблемые законы природы. Природа  избрала меня свидетелем и
объектом чудовищной аномалии, и я  тотчас включился в игру - надо же  как-то
жить дальше. Более того, инстинкт самосохранения требовал, чтобы я как можно
быстрей  довел  это абсурдное превращение до конца - его неполнота явно была
для меня гибельной. Ни в  каком случае нельзя жить  сразу в двух  ипостасях,
совмещать мое прежнее и  теперешнее  "я":  их  разительное  несходство легко
может привести меня и  сумасшедший дом. Мой  ничуть  не  изменившийся голос,
привычки, почерк, мои знакомства, реакции, любимые словечки - все это теперь
опасные  ловушки. Нужно переделывать  себя, подстраиваться  под  свой  новый
облик.
   Этим размышлениям я предавался, сидя за столиком и углу небольшого кафе
близ церкви  Св.  Роха. Официант  принес заказ и  удалился,  так  что  я мог
сколько угодно  изучать себя в зеркале. В  новом  моем лице ни одна черта не
напоминала  прежнюю. Для  наглядности  я достал  одну  из  своих злосчастных
фотографий.  Ничего  не  скажешь,  я  много  выиграл  по  части  молодости и
привлекательности. Из зеркала  на меня  смотрело  лицо  человека  лет  самое
большее  тридцати,  тонкое,  породистое, лицо  баловня  судьбы,  никогда  не
знавшего нужды, - такие физиономии обычно производят неотразимое впечатление
на  женщин. Светлые  серо-голубые глаза глядели  с подкупающей  кротостью, а
волосы, некогда черные, а теперь каштановые, стали, как мне показалось, гуще
и  мягче. От моего настоящего лица  не осталось ничего, даже выражения,  что
удивило меня больше всего. Ведь  выражение лица человека  - это, в сущности,
отсвет его душевного состояния, видимая грань внутреннего мира.
   Стоя коленями на скамье и держа в руке фотографию, я долго сличал ее со
своим отражением  в  зеркале,  протирая  ею  время  от  времени,  когда  оно
запотевало  от моего дыхания.  В  неожиданно свалившемся на меня несчастье я
все  же находил  и утешительную сторону:  ведь вместо  того, чтобы сделаться
красавчиком, я мог бы  стать уродом, а то и  вообще получить ослиную голову,
как  в "Сне в  летнюю ночь"'. В конце  концов я начал думать о своем прежнем
лице  с этакой сострадательной  симпатией.  Широкая  и  плоская,  как  блин,
недовольная  физиономия, которую  я  разглядывал  на  фотографии,  бульдожья
челюсть,   приплюснутый    нос,   морщины,    глубоко    посаженные   черные
глазки-буравчики, недоверчивый взгляд -  никогда раньше я не судил  о  своей
внешности так отстраненно. Я смотрел на  фотографию - уже не свою - примерно
как  на портрет отсутствующего друга,  с которым расстался  много лет назад:
мой  характер,  мой  образ   жизни  вдруг  предстали  передо  мной  со  всей
очевидностью,  и оказалось,  что гордиться  особенно нечем.  Наконец-то  мне
довелось  в  истинном свете  увидеть  свою  извечную щепетильность, зачастую
делавшую  меня   мелочным   и   несправедливым,   боязнь  попасть   впросак,
обращавшуюся в  некую  агрессивную  самонадеянность,  тщеславное  стремление
лишний раз  продемонстрировать окружающим свою власть, чрезмерное поклонение
деньгам  и успеху, слепую веру в то, что неравенство жизненных  условий есть
двигатель прогресса, но также и непоколебимое чувство долга, безукоризненную
честность  -  самое,  на мой взгляд, надежное помещение капитала, верность в
дружбе, отнюдь не показную щедрость, правда, сдерживаемую осторожностью.
   Все эти запечатленные на моем прежнем лице  недостатки и  достоинства я
еще ощущал в себе, но уже измененными, потерявшими слитность, которая делала
их единым целым,  неповторимым в своей индивидуальности. Словно они внезапно
лишились  некоего  центрального  стержня.  Мне  кажется, что лицо не  только
отражает,  подобно зеркалу, наши мысли и чувства,  но и само воздействует на
них, налагая свой  отпечаток.  Кто не знает,  насколько, например,  характер
женщины  зависит   от  того,   как  она   оценивает  свою  внешность.   Наше
представление  о  себе почти постоянно  влияет  на  наши  поступки. Лично я,
оказываясь перед серьезным выбором, принимаю решение  только после того, как
удостоверюсь, что  это решение мне  "к лицу", - приблизительно так, как если
бы  я  примерял  шляпу. Лицо - мой высший судия. Во всяком  случае, так было
раньше.
   Я  сосредоточился на этой проблеме взаимосвязи формы и  содержания, как
будто в данную минуту для меня  не было ничего важнее. Но это  было уловкой,
стремлением оттянуть время, чтобы освоиться со  своим несчастьем постепенно,
самые болезненные  точки оставляя  на  потом. Особенно старательно избегал я
мысли о жене  и детях. Уж лучше было бы раствориться в суеверном ужасе перед
непостижимым,  но  все  отодвинул  страх вполне  земной  -  перед  ближайшим
будущим,  при мысли  о котором у меня сжималось сердце. Наконец я сел, чтобы
не  видеть больше  своего  лица, и  попытался держаться  так, словно со мной
ничего не случилось,  но помимо  воли  в моей  голове настойчиво складывался
вопрос:  через  несколько часов  настанет  время, когда я обычно возвращаюсь
домой, целую жену, дочку, сына, - что я буду делать сегодня? Объяснить жене,
что у  меня изменилось лицо?  Исключено.  В  здравом  уме она  ни за что  не
поверит  подобной небылице.  И  хотя  вероятность  того,  что  она  все-таки
поверит,  была  как-никак  выше,  чем  вероятность  самой моей  метаморфозы,
рассчитывать на это все равно не приходилось. В глубине души я был убежден в
том,  что вторжение абсурдного носит  случайный  характер. Придав реальности
дополнительный  импульс,  оно  скромно  уберется  восвояси.  Это  убеждение,
вопреки  всему, диктовал мне разум, вынужденный тем  не  менее  смириться  с
непостижимым феноменом.
   Я  вышел  на улицу в четверть четвертого, так  и  не решив, что  делать
дальше.  Встреча  была назначена на три  часа, и  я, пусть с опозданием, еще
усевал на нее, но как же теперь явиться  к клиенту, который меня уже  знает?
Машинально я направился  к улице Четвертого  Сентября, где располагалось мое
агентство. По пути  я  сообразил, что метаморфоза лишила  меня  предприятия,
которое я основал  и  которое  давало  мне  средства  к  существованию.  Оно
держалось  только  на мне  -  точнее,  на  доверии,  коим  я  пользовался  у
определенных людей и в определенных кругах. В деятельности агента по рекламе
многое решает  случай, и этот-то случай в один  прекрасный день свел  меня с
импортерами  металлов.  В  результате  мне  удалось  сделать  мое  рекламное
агентство  еще и посредническим предприятием по  торговле оловом  и свинцом.
Коммерческая деятельность постепенно начала  преобладать, и я,  гордый своим
детищем  и  окрыленный  первыми  скромными  успехами,  с  полным  основанием
надеялся на то, что дела мои в самом ближайшем  будущем пойдут в гору. И вот
все внезапно рухнуло.
   До здания, где размещалось мое агентство, было уже рукой подать, но что
мне  отныне там  делать?  Моя секретарша встретит  меня как  постороннего. Я
прошел мимо подъезда, только взглянув на  него,  и  пошел  дальше, к  бирже.
Итак, мое новое лицо наглухо отгородило меня от моей прежней жизни.  Об этом
я  догадывался и раньше, но сейчас, когда я воочию убедился в недостижимости
собственного  кабинета, то пришел в ярость от того, как  жестоко обошлась со
мной судьба, и взбунтовался. Легко сказать -  отречься  от всего и позволить
замуровать себя заживо. Нет тюрьмы, из которой нельзя убежать, и я был готов
поставить на карту все.
   Гнев, похоже, сделал меня более изобретательным. Разумеется,  положение
мое оставалось прежним, но начали вырисовываться некоторые возможности  хоть
немного  продержаться  Раулем  Серюзье,  не  дать  окружающим заподозрить  >
неладное.  Я повернул назад, решив во  что  бы то ни стало проникнуть в свой
кабинет.



III
   В старом гидравлическом лифте,  медленно поднимающем  меня на четвертый
этаж, я успеваю обдумать детали  разработанного на ходу плана. На лестничной
площадке на миг останавливаюсь  и с замиранием сердца вслушиваюсь. Ни звука.
Мое агентство размещается в двухкомнатной квартире. Прихожая переоборудована
в  приемную.  Большая  комната,  обставленная   лучше   других,  служит  мне
собственно кабинетом.  К  ней  примыкает небольшой  чулан.  В другой комнате
сидят секретарша и машинистка,  госпожа Бюст,  -  ее стол  стоит у окошечка,
выходящего   в  приемную  как  раз   напротив  входной  двери.  Нет  никакой
возможности  войти не замеченным госпожой Бюст, но я все же надеюсь обмануть
ее бдительность. Только бы не столкнуться в приемной  с посетителем, который
меня знает, или с теми  же секретаршей или машинисткой  - через приемную они
ходят в  туалет. В таком случае мне  придется, справившись,  может  ли  меня
принять господин Серюзье, уйти восвояси.
   Открывая дверь, я вытаскиваю из кармана платок,  да так неловко, что на
пол сыплется мелочь.  И  вот, не успев даже взглянуть на госпожу Бюст, я уже
ползаю  на  коленях,  подбирая укатившиеся монеты, и  энергично  чертыхаюсь.
Благодаря этой уловке взору машинистки  я предстаю лишь на  четвереньках, но
она  узнает  меня  по  голосу,  фигуре и  одежде:  я слышу  ее сочувственные
возгласы. В приемной  никого  нет, и мне  удается пересечь ее и добраться до
двери  в  кабинет,  все   время  держась   спиной  к  окошку.  Первый  успех
воодушевляет,  но я несколько обеспокоен тем, что кудахтанью госпожи Бюст не
вторит голос секретарши.  Как бы Люсьена не оказалась в  кабинете, где в мое
отсутствие ей частенько приходится заниматься делами.
   И сегодня, уходя, я как раз попросил ее подготовить к моему возвращению
одно досье, а почти все нужные бумаги лежат у меня в ящиках стола. На всякий
случай я надвигаю на лоб шляпу, но это мало что дает: у нее узкие  поля. Для
пущей надежности  прячу лицо в развернутый  платок и вхожу в  кабинет, делая
вид, что  сморкаюсь. Теперь  я  так  замаскирован, что сам  ничего  не вижу,
поэтому вполголоса спрашиваю:
   - Что нового?
   Ответа нет.  Значит, в кабинете  никого. Я  тотчас направляюсь к шкафу,
где хранятся папки  с неоконченными делами, и приоткрываю его створки, чтобы
при необходимости быстро укрыться между ними. А пока сажусь за стол и при-
   нимаюсь выписывать чек. С минуты на минуту может постучаться Люсьена. Я
тороплюсь, стараясь  не делать ни одного лишнего движения.  Проверять, какая
сумма лежит на  моем  банковском счету, некогда, но я знаю, что тысяч  около
пятидесяти  там  есть. Выписываю чек на сорок  тысяч на  имя Люсьены -  ее в
банке  хорошо знают, и  кассир выплатит ей деньги без лишних  проволочек. Не
успеваю дописать фамилию получателя, как в дверь стучат. Отозвавшись лишь на
второй стук,  я  оставляю выписанный  чек  на столе  и  отпрыгиваю к  шкафу.
Сейчас,  когда  я загородился створками,  меня  видно  только  со  спины,  и
все-таки это не слишком надежная  защита от Люсьены. Мы  работаем вместе уже
около пяти  лет и  в  конце  прошлого  года стали  любовниками.  Связь  наша
длилась,  впрочем, всего две недели  -  мне  была  нестерпима  мысль,  что я
обманываю  жену.  От  страха  перед  разоблачением и  непрестанных угрызений
совести те  две  недели  я прожил словно в  дурном  сне. Люсьена  без  труда
догадалась о  причинах  нашего разрыва,  которого,  по  ее  словам,  ждала с
первого же дня. Не скажу, чтобы мне теперь было стыдно за свой поступок. Мою
растревоженную  совесть  успокоила сама же  Люсьена.  Эта  высокая и  ладная
двадцатипятилетняя  девушка без  лишних эмоций  примирилась  со столь скорым
завершением первого в  ее жизни любовного приключения. Правда, у  нее до сих
пор бывают странные  рецидивы,  повергающие  меня  в  полнейшее  смятение. К
примеру, сидим мы с ней  за столом друг  против друга, работаем, и вдруг она
спокойно  откладывает ручку и бумагу, стискивает мне голову  своими большими
теплыми ладонями и  впивается в  меня страстным взглядом.  И проделывает все
это  молча, только  лицо ее пылает, как  у охваченного  желанием мужчины.  Я
растерян, я задыхаюсь от волнения -  жду ее приказаний. Больше того, я жажду
их  услышать.  Ей  это  прекрасно  известно,  но  стоит  мне  отважиться  на
какой-нибудь жест,  как  она  со  снисходительной  улыбкой  оставляет меня и
возвращается к  прерванной работе. Я испытываю острое разочарование,  но оно
понемногу  утихает,  а   потом,  когда  прихожу  домой,  и  вовсе  сменяется
удовлетворением - я остался верен жене.
   Входит Люсьена, и я тотчас  начинаю  давать  ей  указания, следя, чтобы
голос  не  выдал меня,  -  я побаиваюсь ее проницательности.  Я  должен,  не
сбиваясь  с  обычного,  серьезного  и   уверенного,   тона,  придать  голосу
сдержанное оживление.
   -   Люсьена,   я   срочно   выезжаю   в   Бухарест.  Я   встретился   с
Мейерхольдом-младшим из Би-би-эс, и он свел меня с Брауном из "Метал юнион".
Мы с Брауном обсудили возможности, открывающиеся сейчас на балканском рынке.
Не исключено, что нам придется работать вместе.
   Надо  как-то оправдать двух-трехнедельное  пребывание за границей,  и я
сочиняю дальше.
   -  Из Бухареста  я, вероятно,  поеду  в  Югославию.  А  сейчас  сходите
получите  деньги по чеку -  он на столе, выписан  на ваше  имя.  Банк  скоро
закроется.
   Согнувшись  в  три  погибели, я роюсь  в бумагах  в  самом низу  шкафа.
Люсьена подходит ко мне  - я слышу ее приглушенные ковром шаги. Неужели она,
расчувствовавшись при мысли о том, что я уезжаю, решит снова  проверить свою
власть надо мной и уж на  этот  раз отдаст  долгожданное  приказание?  Испуг
борется во мне с искушением.
   - Вы что-нибудь ищете?  -  спрашивает она.  - Думаю, с  моей помощью вы
управились бы скорее.
   - Благодарю вас.  Я ищу записи,  которые  сделал месяц назад  по поводу
закупок  Пуле-Бишона  в Бухаресте. Как будто  еще  тогда  предвидел нынешнее
дело. Но я найду, не беспокойтесь. Поторопитесь.
   - Иду. Хотя время  еще есть. Сейчас  только без двадцати. Она  подходит
ближе: я слышу ее дыхание.
   - Прошу вас, - говорю я, - не заставляйте меня нервничать. Банк вот-вот
закроется.
   - Иду.
   Хлопает дверь. В  моем  распоряжении не меньше десяти  минут. Сажусь за
стол и с облегчением снимаю наконец шляпу - я весь взмок. Провожу ладонью по
лицу и вдруг замираю,  удивленно ощупывая  изменившийся  нос. Не то чтобы  я
забыл о  превращении, но чувство  того, насколько оно невероятно, словно  бы
притупилось, как будто это ошеломляющее событие успело встать в один  ряд  с
привычными, повседневными. Осязая  же теперь совершенно чужой нос, я осознаю
всю дикость своего положения - впрочем, весьма ненадолго.  Хватит с меня тех
проблем,  которые  надо  разрешить сию  же минуту,  пока что я и с  этим  не
справился,  и  я  с досадой  гоню  прочь  некстати нахлынувшее воспоминание.
Предаваться  в эту опасную  минуту  размышлениям  об абсурдности  того,  что
произошло, значило бы  заниматься  бесплодной  метафизикой. Для  меня сейчас
важно одно: самая насущная и конкретная реальность.
   Мне не  раз  приходилось  уезжать  вот так неожиданно. Недели три  тому
назад я, не заходя домой, вылетел в Лондон. Поэтому в моем спешном отъезде в
Бухарест нет ничего, что могло бы показаться моей секретарше подозрительным.
Все пройдет как нельзя лучше, если только я сумею скрыть от нее
   свое лицо. Через  несколько  минут она  вернется  из  банка. Как мне ее
встретить? Ведь с ней нужно поговорить, оставить инструкции, дать  кое-какие
советы. Не могу же я, в самом деле, опять залезть в шкаф. К тому же рано или
поздно придется прощаться. Все это невозможно проделать,  стоя к ней спиной.
Я  и  раньше подумывал  о  чулане, куда вела дверь в  глубине кабинета.  Это
глухой закуток, метра полтора на два. Там темно, но только если не  включать
лампочку,  а  это  покажется  по  меньшей  мере  странным.  Вдобавок   я  не
представляю,  как  объяснить Люсьене,  для  чего  я забрался  в  чулан, куда
уборщица складывает свои  веники, тряпки и прочее  и где свалены кипы старых
газет и папки с давным-давно законченными делами. Я стискиваю руками голову,
надеясь выдавить из  нее  хоть  какую-нибудь идею, но  все напрасно, и  меня
охватывает паника. Еле удерживаюсь от искушения схватить шляпу и удрать.
   Вот хлопает  дверь на лестничную  площа