ило? - спросил я. Она кивнула.
   - Я перестала  слышать ваш  голос.  Испугалась.  На меня напала  дрожь.
Вначале  я  подумала,  что  это  глупо,  ведь  по  телефону  вы  говорили  о
позвоночных. Но потом в голову полезли  всякие мысли. Мне представилось, что
вы подперли голову рукой и думаете, думаете... Что вы делаете, Ролан?
   -  Смотрюсь в зеркало.  Мне хотелось  бы увидеть себя таким, каким меня
видите вы.
   - Не получится. Я вижу то, что скрыто в самой глубине ваших глаз.
   IX
   Даже знай я наверняка, что Рене поверит мне на слово, я бы ни за что не
рассказал  ей  о  своем превращении. Как-то  вечером, когда  мы  с  дядюшкой
Антоненом сидели в кафе на проспекте Ваграма, он сказал мне:
   -  Теперь,  когда Рене влюблена в тебя по  уши, ты  можешь заставить ее
поверить во что угодно. Почему бы тебе не сказать ей всю правду?
   Я покачал головой. И даже вспыхнул.
   - Насколько бы  все стало проще, -  заметил  дядюшка Антонен. -  Вместо
того чтобы морочить друг другу голову, вы могли бы договориться и, возможно,
что-нибудь  придумать,  чтобы  снова  жить  вместе. А? Почему бы ей  все  не
сказать?
   - Никогда! - гневно вскричал я.
   Дядя с удивлением и любопытством воззрился на меня.
   -  Понимаю, -  произнес  он с лукавой улыбкой. - Утехи любовников слаще
супружеских.
   - Да нет же, дело совсем не в  том. Уверяю  вас, я  и сам  больше всего
хочу опять жить с семьей.
   Я не солгал, но и не довел свою мысль до  конца. Дядя ждал продолжения.
Однако  я  уклонился от прямого ответа, пробормотав,  что Рене, дескать, все
равно не поверит в мою метаморфозу. Я, конечно, мог бы  сказать дяде правду,
но  пришлось  бы  касаться  вещей сугубо личных,  а от этого меня удерживало
какое-то  целомудрие. Да и вряд ли он понял бы, что меня пугает сама мысль о
том, что я  могу вновь  стать  Раулем Серюзье.  И  уж совсем трудно  было бы
втолковать ему, что мое превращение с каждым днем становится все глубже, что
я уже другой человек.
   Конечно, неверно  было бы утверждать, что я полностью переродился.  Мое
восприятие окружающего,  мой  образ  мыслей не то  чтобы  изменились,  но  я
замечаю, что вчерашние, привычные реакции сопровождаются, как бы дублируются
новыми. Обычно они мимолетны - словно набегает легкое облачко, - но иной раз
властно  заявляют о себе.  Они  возникают и исчезают так быстро,  что  я  не
успеваю толком их отметить. Перемены становятся очевидны, когда я принимаюсь
анализировать  одну  из  черт  своего  характера - например, чувство  долга,
некогда незыблемое, как  скала.  Оно еще при мне, но  насколько же оно стало
податливей, уступчивей, привередливей - одним словом, оно пошатнулось, в чем
я   убеждался   неоднократно.  Впрочем,   допускаю,   что  многие  из   этих
трудноуловимых изменений - кажущиеся. Но  бывают  бесспорные  факты, которые
никак нельзя свалить на игру воображения, - когда  я  ловлю себя на том, что
новое  чувство,  впечатление,  словечко   доставляют  мне  вдруг  физическое
наслаждение  или,  наоборот,  страдание.  В этих наблюдениях  над собой  мне
частенько помогает, сама того не ведая, Рене.
   Некоторые  изменения  я, оставаясь в глубине  души прежним,  не могу не
осудить.  К   примеру,  теперь  у  меня   прибавилось  вкуса   к   жизненным
наслаждениям, зато убавилось стойкости к невзгодам.
   Но я ни о чем не жалею -  напротив,  с нетерпением жду,  чтобы моя душа
пришла наконец в полное согласие с новым лицом.
   С  тех пор как ко  мне  стала приходить  Рене, я  отдаю  ей всю  вторую
половину дня, жертвуя рабочим временем. И совесть ни разу не мучила меня, не
то  что  раньше,  когда  я изредка  позволял  себе отвлечься от работы.  Моя
совесть труженика вообще стала на  удивление  спокойной, не слишком тревожит
ее  и ответственность за семью. Я научился легко отрешаться от забот. Они не
преследуют  меня,  как  прежде, денно и нощно,  зато  появились новые, более
эгоистичные: поглубже  изучить самого себя, выжать из  жизни все,  что она в
состоянии   мне   дать,   постоянно  поддерживать   в   себе   этот   огонек
неприкаянности,  обостряющий чувства.  К  Рене  я воспылал  такой  пламенной
страстью,  какой никогда ни к кому не испытывал. Иногда я даже мечтаю, чтобы
мне выпал  случай отдать ради нее жизнь. И вместе с тем я чувствую, что наша
любовь  - лишь краткий  миг, что  это счастье недолговечно. В глубине души я
все время  помню, что  ей уже  тридцать  четыре.  Иногда, даже подле  нее, я
представляю себе, какую боль мне суждено причинить ей в недалеком будущем, и
оттого  люблю  ее  еще  сильней,  но знаю:  ни  помешать развязке,  ни  даже
отсрочить  ее  не  в  моих силах. Я уже  вижу, как моя  жизнь продолжается в
кипении  страстей, ее - погружается в скорбные сумерки. Есть  еще дети. Их я
не стал любить меньше, но постепенно привыкаю к мысли, что  мне суждено быть
с   ними  врозь.  То,  что  прежде  составляло  смысл   моей  жизни,  теперь
отодвинулось на задний план.  Я стремлюсь сбросить с себя все оковы, которые
раньше носил чуть ли не с радостью.
   В работе я добился вполне приличных  результатов, хотя уделяю ей не так
уж много времени. При меньших возможностях успех оказался едва ли не больше.
За десять дней я начал проворачивать сразу несколько сделок, три  из которых
уже близки  к завершению, и заключил  один крупный  контракт. Лучшего  я  не
добивался  даже  в   былые   времена,  когда  работал  упорней  и  в   более
благоприятных  условиях. И  этот  успех  нельзя  объяснить  ни обострившимся
деловым нюхом, ни чрезмерной сговорчивостью клиентов.  Вообще говоря, в моей
профессии  красноречие  погоду  не  делает  -  расхваливать  товар  вовсе не
требуется, достаточно назвать цену и  представить точные  данные.  Обычно  я
затевал дело, только заручившись солидными рекомендациями, которые придавали
мне  уверенность  в  разговоре, - это  было как  бы  наступлением  с заранее
подготовленных  позиций.  Теперь  мне не на  кого ссылаться  -  я  могу лишь
обмолвиться, что веду дела  с  таким-то. Секрет, по-видимому, в  том,  что у
людей появляется ко  мне интерес, причем сам я не прилагаю для этого никаких
усилий. Меня не хотят отпускать, приглашают отобедать или зайти еще.
   И все  благодаря  моей  внешности - она  позволяет мне чувствовать себя
раскованно,  не  то что  прежде.  Но главное,  думается,  в  том,  что  люди
чувствуют: я сам себе интересен. Вчера  утром я отправился в свое агентство,
чтобы отчитаться о  заключенной  накануне сделке. Я не видел  Люсьену с того
самого  дня, как закатил истерику. Она удивилась, похоже,  не столько  моему
появлению, сколько  происшедшей во мне  разительной  перемене. Незадолго  до
своего прихода  я позвонил ей якобы из Бухареста и  поинтересовался, что она
думает  о  моем друге  Ролане Сореле.  Люсьена  говорила о нем с  теплотой и
участием.  Пожалев, что  он так  больше и  не  приходил,  она прибавила, что
беспокоится о нем, и  в ее  голосе  зазвучали чуть ли не  материнские нотки.
Бедняга,  по  ее  словам,  не  способен  постоять  за  себя  в столь трудной
ситуации. Он не сумеет  преуспеть на избранном поприще. Ей хотелось  бы  еще
раз встретиться с ним и  помочь  ему подыскать  себе  другое занятие,  более
подходящее.
   Когда я вошел в кабинет, она, должно быть,  с  первого взгляда  поняла,
что  жалела  меня совершенно напрасно. На мне был новый, с иголочки, дорогой
костюм  великолепного покроя. И вдобавок я  явился  с сообщением о  том, что
вопреки ее  предсказаниям  сумел  заключить  сделку.  Чтобы не  лишиться  ее
расположения, я преподнес все так, будто своим  успехом  обязан прежде всего
ей:
   - Мне  неслыханно повезло, но  я вряд ли сумел бы воспользоваться этим,
если бы меня не поддерживала мысль о  том, как сердечно и великодушно вы  ко
мне отнеслись.
   - Не совсем так, - заметила Люсьена. - Если бы  я сердечно отнеслась  к
вам  с самого начала нашего разговора, то вы могли бы приступить  к работе с
массой сведений, которые  облегчили бы  вам задачу. Кстати,  я собиралась их
вам сообщить, но у меня нет вашего адреса.
   -  Это верно,  я не оставил его.  Но  что  касается этих  сведений, то,
поверьте, они  помогли бы  мне  не больше, чем мое стремление оправдать ваше
доверие. Если бы вы знали, как я жаждал подняться  в ваших глазах, заставить
вас забыть о той нелепой и жалкой сцене, которую разыграл перед вами.
   Люсьена  принялась возражать, тронутая моим смирением и явно польщенная
тем,  что я так дорожу  ее мнением. Здесь бы мне  и  поставить точку,  но  я
перестарался.  Невольно потакая ее  потребности  сочувствовать  и опекать, я
пространно говорил  о  бесхарактерности  и  неуверенности  в себе,  которые,
дескать, свойственны моей натуре.
   Я так беззастенчиво выворачивал душу наизнанку, так  назойливо каялся в
своих слабостях и так  любовался при этом собственной персоной, что, видимо,
несколько шокировал Люсьену. Но я  понял это уже после того, как распрощался
с нею. Вспоминая все, что наговорил - я был не в меру болтлив, - я убеждался
в том, что это звучало фальшиво, неискренне, походило на безвкусную исповедь
из какого-нибудь нудного романа или, того хуже, на жалобное нытье нищего. На
душе было муторно и беспокойно. Все-таки раньше я был лучшего о себе мнения.
Виноват  Рауль Серюзье - не иначе как он снова проснулся во мне. А что, если
все эти пресловутые внутренние изменения, которые я  в себе обнаружил, -  не
более  чем самообман,  которым  я  обязан  Рене?  Что,  если  я  всего  лишь
доверчивый  любовник, который принял за чистую  монету то,  что внушила  ему
влюбленная в него, но цепкая и решительная женщина?
   На платформе станции метро, куда я забрел в задумчивости, я увидел весы
с зеркалом и  долго созерцал свое лицо.  Мне показалось,  что  мои опасения,
увы, не  напрасны.  Такие  глаза  с поволокой  мне  доводилось  встречать  у
некоторых мужчин, которые стремятся во что бы то ни стало нравиться и готовы
ради  этого  на  любые ухищрения и  ложь. Один поезд  я  пропустил. Стоявшие
поблизости  пассажиры дивились при  виде  человека,  которого так интересует
собственная персона. Я встретил в зеркале пристальный взгляд служащего метро
и, чтобы оправдать свое стояние на весах, - не  хватало еше, чтобы он сделал
мне  замечание, - опустил в щель  монетоприемника пять су. Благодаря этому я
убедился, что похудел  килограммов на семь. Подошел следующий поезд. Войдя в
вагон, я вспомнил о потерянных килограммах и впервые заподозрил, что у  меня
изменилось не только  лицо, но и все остальное: руки,  ноги, сердце, легкие,
мозг,  нервная система, так что  от Рауля Серюзье не осталось  ничего, кроме
иллюзии, будто я все еще продолжаю им быть.
   Я посмотрел на свои руки. Они, похоже, не изменились. Такие же широкие,
с  короткими  пальцами.  На левой сохранился шрам, который  я демонстрировал
Жюльену Готье. Но одного этого доказательства мне было уже мало, и я, наспех
пообедав,  бросился домой. В зеркале я увидел, что  талия и плечи стали уже,
но раз я  похудел на семь кило,  в этом не было ничего удивительного. Раньше
мне  не  приходилось  с  таким  вниманием  разглядывать  себя  в  зеркале  -
посмотришь иной раз мельком, да и все. Тем не менее я припоминал, что раньше
около пупка у меня как будто была родинка, теперь же она исчезла. Впрочем, я
мог и ошибаться. Может, я спутал свой пупок с пупком  какого-нибудь приятеля
или  родственника. Когда сомнение остается, как-то  легче  на  душе  - можно
маневрировать, отождествлять себя то с одним, то с другим человеком,  смотря
по обстоятельствам. Я все еще размышлял об  этом, когда ко мне пришла Рене -
она уже отправила детей в  школу. На ней было  элегантное новое  платье, и я
невольно  отметил про себя, что обошлось  оно, видимо, недешево. Вслух же  я
похвалил ее вкус. Она улыбнулась, но улыбка вышла жалкой.
   - Я так хочу быть красивой. Я боюсь, уже  боюсь. Мне кажется,  вы здесь
как бы проездом, здесь у вас только временное пристанище. Мне  чудится в вас
какая-то  неопределенность,  неуверенность  во всем, и в том числе  в  самом
себе. Может, я ошибаюсь?
   -  Ну конечно,  Рене,  вы  ошибаетесь.  Я так постоянен в  привычках  и
чувствах, так  тяжел  на подъем, что порой самому стыдно. Разумеется,  с тех
пор, как я познакомился с вами, я изменился, и это сказалось на  моем образе
жизни. Действительно, во мне появилось какое-то беспокойство, но  оно сродни
вашему. Я тоже боюсь. Мне все кажется, что я в вашей жизни лишь...
   Рене не дала мне договорить.
   - О-о, нет, нет, нет! - воскликнула она и горько разрыдалась.
   - Дорогая,  не  нужно плакать,  - твердил я, а  ее слезы текли по  моим
щекам, по моим рукам. - Милая моя девочка, цыпленочек, - шептал я ей на ухо,
потрясенный ее страданиями.
   -  Ролан, простите меня, я чувствовала  себя несчастной.  Уже с прошлой
ночи. Я звонила вам, Ролан, простите меня за это, а вас не было.
   - Так это были вы? Дважды, правильно? В первый  раз я  подумал, что мне
это  приснилось.  Во  второй  - еле проснулся  и  слишком поздно  подошел  к
телефону. Господи, если  б  я знал! Ну конечно же, я должен был,  должен был
сообразить!
   - Не подумайте только, что я звонила, чтобы проверить, дома ли вы в час
ночи. Клянусь, не  поэтому. Мне было тоскливо.  Мне нужно  было услышать ваш
голос. О  Ролан, я хотела услышать, как вы произносите мое имя. Все  утро  я
еле сдерживалась, чтобы не разреветься, а тут еще это письмо...
   - Письмо? Вы меня пугаете.
   -  Да нет же,  не волнуйтесь, ничего особенного.  Письмо  из Бухареста,
совершенно  пустое, четыре ничтожных, ничего не значащих  странички,  но мне
вдруг стало не по себе, я почувствовала какую-то угрозу. О, не думайте,  что
его возвращение помешает нам  видеться. Нет-нет, эта угроза относится только
ко  мне: мне придется вернуться к прежней  жизни, к постылой повседневности.
Если бы  вы знали, если бы  только  подозревали!  Я не хотела никогда ничего
говорить вам о нем, но у меня просто сердце разрывается, и молчать  нет сил.
Это  воистину гнусный, отвратительный человек.  Хотя  нет, это,  пожалуй, уж
слишком. Не гнусный, не отвратительный - в сущности, он не так уж глуп, даже
в некоторых  достоинствах  ему не откажешь.  Но  мужлан,  боже, какой же  он
мужлан! И даже  не  догадывается  об  этом.  Впрочем, разве  он вообще может
что-нибудь  чувствовать, о  чем-то догадываться!  Для него существует только
то,  что можно пощупать,  он  способен только  на самые примитивные чувства.
Какие бы то ни было тонкости, оттенки ему недоступны. Господи, откуда у меня
брались силы и терпение, чтобы жить с такой посредственностью? Быть может, я
смутно предчувствовала нашу встречу? Скажите, Ролан!
   - Очень может быть, Рене. Да, скорее всего именно так. У  женщин бывают
такие предчувствия. Да и у мужчин. У мужчин тоже бывают.
   - Мой  милый, ты такой красивый, деликатный, благородный,  ты понимаешь
меня. Вам я могу сказать все. С вами я  теряю робость и даже стыд. Я говорю,
плачу, снова говорю,  и все это время я ваша Рене. Как это странно. При  вас
мне хочется быть искренней, простой. А ведь вы не знаете меня. На самом деле
я унылая домохозяйка, жалкая мещанка,  скупая и тщеславная, -  в общем, жена
своего мужа. Я такая, потому что такой и надо быть  для него,  - я вынуждена
приноравливаться. А он мужлан, мужлан! Для него ценно  только то, что  можно
попробовать  на  вкус.  Помню,  накануне  отъезда  в Бухарест  он  жевал  за
завтраком колбасу и,  громко чавкая,  заявил:  "Нет, все-таки  добрый  кусок
кровяной колбасы - это  вещь". Боже мой,  да  пусть  себе  обожает  кровяную
колбасу, пусть объявляет об этом, пусть чавкает, в конце концов.  Но  почему
всякий раз,  когда он открывает рот, я  жду от него непременно чего-нибудь в
таком вот духе? Хуже всего, что при  всей своей грубости и  толстокожести он
ведет  себя   так,  что  его   и  упрекнуть-то  не  в  чем!  Жизнерадостный,
добропорядочный, а главное - хороший семьянин. Он изо всех сил старается мне
угодить,  тут ничего не скажешь. В том-то и  мука: безупречен, внимателен, а
мне от него  тошно  -  так кого же  винить,  как не себя? Я  сама виновата в
ошибке, в унизительной, закабалившей меня ошибке. Конечно,  и мужчина вполне
может  ошибиться  в выборе  жены,  и ему тоже бывает несладко. Но  он как-то
свыкается.  Другое  дело женщина. Для нее близость  с  нелюбимым мужчиной  -
насилие. Этот позор ничем не искупить. Я стыжусь мужа, мне до смерти  стыдно
перед вами, но больше всего - перед собой за свою ошибку. Смотрите на  меня,
презирайте  меня. И,  не  будь вас,  я  бы  и  дальше пыталась притерпеться,
извлечь  из  этой  ошибки  хоть  какую-то  выгоду.  Я  даже  самой  себе  не
осмеливаюсь признаться,  как чужд и ненавистен  был мне всегда этот человек.
Ненавижу его, ненавижу!
   - Что вы, Рене, не надо преувеличивать.
   -  Да, конечно, моя история банальна -  классическая  история  женщины,
считающей  свою жизнь несправедливо загубленной. Спору нет, все это  смешно.
Есть  над  чем  позлословить.  Ну  а  добрый,  великодушный  человек  просто
улыбнется: не надо, мол, преувеличивать.
   И  Рене  вновь разразилась рыданиями. Теперь  они  вызвали  у меня куда
меньше  сочувствия, чем в первый раз. Тем не менее  я как мог постарался  ее
утешить. Я уже не  сюсюкал,  а  рассуждал  серьезно, даже  скрупулезно,  как
ставящий  диагноз  врач,  и это проливало бальзам на ее раны. Я  понимал эту
тоску и разделял ее: как-никак субъект, заставлявший ее страдать, был хорошо
известен и мне. С горьким упоением от  каждого  своего слова я обрисовал его
Рене  довольно похоже. В целом персонаж получился вполне симпатичный. С этим
Рене  согласилась,  но  тут  же  переключилась на  его  смешные  черты,  что
выглядело очень забавно. Я охотно посмеялся  вместе с  ней.  Ничего общего с
беднягой Серюзье я уже не чувствовал.
   Время подошло к половине шестого, и Рене пора было спускаться к себе на
пятый  этаж. Она  чуть не заплакала, вспомнив, что завтра  воскресенье. Дети
будут дома, и  она весь день,  до  самого  вечера, будет оставаться с  ними.
Целый день без меня - это ужасно.  Она робко  предложила прийти ко мне после
ухода   служанки,   когда   дети  уснут.  Но  тут   моя   отцовская  совесть
взбунтовалась, и я, став  вдруг настоящим Серюзье, решительно воспротивился:
ни  в  коем  случае,  как  можно оставить  детей одних,  мало ли  что  может
случиться. Но добавил:
   - Если вы не возражаете, милая Рене, лучше я спущусь к вам.
   Она  было вспыхнула, но потом  глаза ее  засверкали, и она согласилась.
Меня же от перспективы тайно проникнуть в собственный дом бросало то в  жар,
то в холод.
   Когда Рене ушла,  я решил разобрать деловую корреспонденцию, что заняло
немало времени. Было уже половина девятого, когда я спустился к Маньеру. Там
я наконец застал Сарацинку, о которой  не вспоминал, наверное, с неделю: она
ужинала  в  какой-то  компании.  Завидев  меня,  она,  не  скрывая  радости,
лучезарно улыбнулась,  я  же ответил сдержанной, почти холодной улыбкой. Эта
встреча  пришлась совершенно некстати. Все мои мысли  были о Рене,  я загодя
переживал предстоящее драматическое приключение,  когда крадучись,  как вор,
буду пробираться в собственную квартиру. Сарацинка же, появление которой все
же не могло оставить меня безразличным, в эти переживания никак не впи-
   сывалась. За ее столиком шел оживленный разговор. Отвернувшись от меня,
она  тоже вступила в беседу и, похоже,  так увлеклась,  что возбудила во мне
чуть ли  не ревность.  Она показалась мне  еще  красивее, чем  в тот  первый
вечер,  когда  ужинала  за  тем  же  самым столиком.  Ее  прекрасное лицо  с
мужественными  чертами   предстало  передо  мной  как  бы  в  более  мягком,
рассеянном свете, и блеск ее антрацитовых глаз тоже стал теплее. На ней было
платье  из   пушистой  ткани  приглушенно-синего  цвета;  ряд  металлических
пуговиц,  доходивший  до  самого  подбородка,  плавно  изгибался  на  груди,
колеблясь в ритме  ее