- милейший человек и очень нас любит, но Рене сторонится его
из-за  его  колымаг, которые, по ее  мнению,  компрометируют  нас  в  глазах
соседей. Рене всегда отличалась четким представлением о  социальной иерархии
и  в  особенности  о  той  ее  ступеньке,  которую  занимает  наша  семья. С
похвальным,  в общем-то, благоразумием она полагает,  что уклад  нашей жизни
должен соответствовать моему заработку, и все  покупки, вплоть до  мяса  для
жаркого или резинок для моих носков, делает с оглядкой  на то, что принято у
людей  одного  с  нами  круга.  Например,  она  не  разрешает  мне  покупать
автомобиль, потому что машина в сорок лошадиных сил  нам не по  средствам, а
ездить в менее респектабельном  экипаже  она считает зазорным. Таким  людям,
как Гарнье  или  скульптор  Жубер,  подобные  соображения  могут  показаться
мелочными, смехотворными и даже заслуживающими презрения, но я и по сей день
склонен думать, что  тут  они  не правы.  Такие вот заботы  и придают нашему
существованию  терпкий   привкус,  внося  остроту  в  нашу   повседневность.
Благодаря  этому мы, верно,  и тешим себя на смертном одре уверенностью, что
жизнь прожита не зря. Не подозревая о  том, что его племяннице стыдно ездить
в  автомобиле  мощностью  меньше сорока лошадок, дядюшка Антонен звонит  нам
чуть  ли  не каждую неделю, простодушно предлагая объехать  родственников на
очередном детище его изобретательного таланта. Хочешь не хочешь, а раз в год
приходилось соглашаться. Бедняжка Рене! Все драндулеты, рожденные комическим
гением   американского  кинематографа,  меркнут  перед  творениями   дядюшки
Антонена.  В действительности машина у него всегда одна и  та  же, просто он
постоянно вносит  в  нее  усовершенствования, с гордостью  заявляя,  что она
меняется быстрее трехмесячного кабанчика. Причина смехотворности его успехов
-  в  разительном  несоответствии  между  грандиозными  замыслами  и убогими
средствами  их осуществления. Когда дядя приезжает к нам, вокруг его  машины
вмиг собирается толпа, и это  больно  ранит Рене. Пытаясь хоть как-то спасти
положение, она  через консьержку пустила по  дому и окрестностям слух о том,
что  владелец диковинного  автомобиля  - человек очень  богатый, но, как все
старые холостяки, с причудами и с артистической жилкой.
   Последняя дядюшкина машина ни в чем не уступала своим предшественницам.
В глаза бросалось  прежде  всего то,  что ее задние колеса неизмеримо больше
передних. Но  вот показался  и сам  конструктор: выразительная физиономия  с
длинными,  слегка колышущимися на вечернем  ветерке  усами. Подойдя к задней
дверце, он привстал на  цыпочки, чтобы  оказаться на уровне окошка, громовым
голосом вскричал  на весь  перекресток:  "Не двигайтесь!"  -  и  неторопливо
направился   к  передку   машины.  Прибытие  монстра   не   могло   остаться
незамеченным,  и, пока  в домах распахивались  окна,  на тротуаре собирались
первые  зеваки - ядро будущей толпы.  Я подошел  к ним, предвкушая  забавное
зрелище: я  знал по опыту,  что  процедуры посадки в машину и высадки из нее
дядюшка всегда обставлял с большой  фантазией. Убедившись, что  зрителей уже
достаточно,  дядя оседлал  капот, оказавшись  лицом  к ветровому  стеклу,  и
послал  пассажирам,  сидящим внутри  и  пока  невидимым публике,  лучезарную
улыбку, сопроводив  ее подбадривающим взмахом руки. Потом принялся объяснять
собравшимся:
   - На капот я залез, потому что нужно дотянуться сразу до двух рукояток,
а они по разные стороны  от двигателя. - Почти уткнувшись  носом в  ветровое
стекло, он приподнялся и добавил: - Правда, эти рукоятки  можно  повернуть и
по  очереди,  и  тогда  желаемый результат  достигается  в  два  приема.  Но
одновременно получается эффектней.
   Он  снова распластался на капоте, словно  слившись с машиной в любовном
объятии.  Тотчас  застрекотала   какая-то  гигантская   трещотка,   перекрыв
тарахтенье  работающего   мотора,  и  внезапно   верх   кузова   из   черной
водонепроницаемой ткани, натянутой на дуги, сложился вперед, словно гармошка
фотографического аппарата, в то  время как его  задняя стенка послушно осела
назад.  Взорам  толпы открылись мои домочадцы, добросовестно окаменевшие  по
дядиному   приказу.  Впереди  расположился  Люсьен,  а   сзади,  словно   на
пьедестале, восседали  остальные:  в центре  - Рене, по  бокам  - Туанетта и
дядюшкин  пес.  Из-за  устрашающего диаметра  колес  задняя  половина кузова
возвышалась  над  передней  настолько,  что  Рене было  бы  нелегко  и  даже
рискованно  спуститься  оттуда без посторонней  помощи.  По  рядам  зрителей
прокатился ропот веселого оживления, к  которому невольно присоединился и я.
Поглощенный  возней дядюшки Антонена  с  его  механикой,  я даже  не испытал
особого волнения от  встречи  с  родными. К тому же я, как, наверное, всякий
мужчина,  улизнувший на  несколько  дней от  бдительного  ока  супруги,  был
настроен весьма игриво. Тем не менее я понимал страдания Рене и сочувствовал
им. Бедняжка,  лишенная  возможности слезть  со  своего  насеста,  рдела под
насмешливыми взглядами обитателей улицы Коленкура, не решаясь даже повернуть
головы.  Наконец дядя пришел ей на выручку. Нажав еще на какую-то  рукоятку,
он  откинул боковую  стенку,  на  которой изнутри, как  оказалось, крепилась
складная лестница.
   - Просто,  не правда ли?  - подмигнул он кучке любопытных.  - Однако  у
других машин такого почему-то нет.
   Рене, избегая  смотреть по  сторонам, нервно  поторапливала  детей.  По
плану, созревшему  у меня  во время ожидания,  я  должен был как бы нечаянно
оказаться с нею  в лифте, чтобы уже сегодня попасться ей на глаза. Но теперь
я  отказался от этого намерения, и правильно сделал. Она никогда  в жизни не
простила бы мне того, что я видел ее в дядюшкином драндулете, да еще на этом
нелепом  насесте.  Я  укрылся  за  газетой,  сожалея,  что не  могу  хотя бы
встретиться с  ней  взглядом.  Она с  детьми была уже у  двери дома, когда я
подвергся непредвиденному испытанию.  Бежавший следом  за Рене  дядюшкин пес
Техас узнал  меня по запаху и начал  прыгать вокруг меня, норовя  лизнуть  в
лицо.
   -  Смотрите-ка,  вы  ему  понравились,  -   заметил   дядюшка  Антонен,
оттаскивая пса за ошейник. - Странно. Даже со мной, хозяином, он не очень-то
ласков.
   Догнав Рене и детей в вестибюле, дядюшка стал с ними  прощаться. Дети с
таким  жаром бросились ему  на шею, что во мне  шевельнулась ревность. Рене,
стесняясь  этих  нежностей  на  виду у  прохожих,  увлекла  всех  в  глубину
вестибюля. Но я еще услышал энергичный голос дядюшки Антонена, перекрывавший
баритон диктора, который вещал из радиоприемника консьержки.
   - Я приеду за вами в воскресенье утром, - говорил он. - Не отнекивайся,
золотко. Раз твой муж в отъезде, развлекать тебя обязан я. Со мной ты будешь
чувствовать себя уверенней.  Значит, решено. Черт возьми, да о чем  там  еще
думать,  решено  - и  все  дела.  Я  приехал бы  и раньше,  но нужно  успеть
переоборудовать  машину.  Открытый  кабриолет  -  это здорово,  правда,  для
хорошей погоды.
   Выйдя  из подъезда и оказавшись  под деревьями, дядюшка задрал голову и
плюнул  вверх. Он  метил в  толстую ветку, но не  попал и начал все сызнова.
Багровый, с гневно горящим взором, он предпринял  четыре попытки. Наконец он
смог дать себе передышку и, заметив меня у своей машины, сказал:
   - Все-таки получилось. Странная штука - не знаю, замечали ли вы: бывают
дни, когда ну ничего не удается.
   -  Вам все  же удалось, хотя это  было  не  так-то легко,  - заметил я,
постаравшись изменить голос.
   - Верно. Особенно для меня, ранней пташки. Эх, видели бы вы меня утром!
С  утра  я  плюю  на  неимоверную  высоту.  Кстати, я  могу вас  подвезти. Я
возвращаюсь в Шату  через площадь Звезды. Разумеется, если вам  надо куда-то
недалеко от центра, я могу сделать крюк.
   -  Очень любезно с  вашей стороны,  - ответил я.  - Я как раз собирался
спросить вас, не подвезете ли вы меня до площади Звезды.



V
   Машина остановилась у обсаженной деревьями аллеи для верховых прогулок.
Если не  считать редких встречных автомобилей, проспект Булонского  леса был
почти пуст, безлюдна была и аллея.
   - Я не  собираюсь здесь выходить, - заявил я. - Мне  нужно сделать  вам
одно признание.
   Эти слова  я произнес своим нормальным голосом.  Дядюшка,  вздрогнув от
изумления, даже зажег карманный фонарик, чтобы получше меня разглядеть.
   - О  господи, -  сказал он,  -  я готов поклясться,  что  услышал голос
своего племянника.
   - Голос  Рауля?  Что ж,  вы не ошиблись.  Дядя Антонен, я ваш племянник
Рауль. Клянусь вам, дядя Антонен, я Рауль Серюзье. Вы же сами видели: меня и
Техас  узнал. Это  я женился на Рене Рабийер,  дочери вашей  сестры  Терезы.
Сегодня  со мной приключилось нечто чудовищное. У меня  внезапно  -  даже не
знаю когда именно - изменилось лицо.
   - Вот это да, - пробормотал дядюшка. - Поразительно.
   - Дядя Антонен, вы мне не верите.
   - Отчего же, верю, раз ты сам мне говоришь. Но имею же я право сказать,
что это поразительно. Или ты хотел бы, чтобы я счел это в порядке вещей?
   Поразмыслив с минуту, дядя заключил:
   -  В  конце  концов,  ничего  невероятного  тут  нет.   Правда,  обычно
превращения  происходят  постепенно,  но  бывает,  что  и  молниеносно.  Вот
однажды, помнится, моя машина...
   И дядя поведал мне,  как однажды апрельским утром так  преобразил  свою
машину, что вечером раз десять прошел мимо нее, не узнавая.
   Вероятно, он хотел утешить  меня тем,  что  если даже человек  способен
совершать  чудеса, то  всемогущий Господь  и подавно. Увлекшись, он  описал,
каким был и каким стал  кузов, перешел к двигателю, затем, обильно пересыпая
речь  техническими  терминами, перечислил преимущества, полученные благодаря
внедрению всех его новшеств, и наконец, чтобы продемонстрировать мне ходовые
качества своего последнего детища, тронулся с места.
   - Кстати,  где вас высадить? - забыв, с кем имеет  дело, спросил он при
въезде в Булонский лес. На что я, раздосадованный, сухо заметил:
   - Разрешите напомнить вам, что я ваш племянник Рауль.
   Дядюшка смущенно извинился и  остановил  машину у Нижнего озера. Я  уже
начинал  сожалеть о том,  что с отчаяния  решил  открыться  этому  милейшему
человеку.  При  всей своей доброте  и душевности он довольно  взбалмошен,  и
следовало трижды подумать, прежде чем доверить ему тайну.
   - А твоя новая физиономия совсем  неплоха, -  одобрительно сказал дядя,
стремясь загладить свою неловкость. - Что говорит по этому поводу Рене?
   - Она еще ничего не знает!
   - Да-да,  конечно,  у  тебя  не  было времени.  Поехали быстрей,  пусть
полюбуется.
   - Это исключено.
   - Отчего же?
   - Да оттого, что она никогда не поверит, что подобное могло произойти.
   - Я-то поверил, - возразил дядя.
   - Конечно, но вы - совсем другое дело.
   - Угу. Я идиот. Так и скажи.
   - Да  нет же,  дядя,  совсем наоборот.  Как  бы  вам  объяснить.  Мысль
довериться вам  пришла мне внезапно, когда я увидел,  как вы взбираетесь  на
капот своей машины. Вы улыбались, а ваши  великолепные усищи  топорщились на
ветру,  как  антенны.   Я   подумал:  вот  человек,  способный  перед  лицом
необъяснимого  явления  наплевать  на  так  называемый  здравый  смысл. Дядя
Антонен поверит  своему сердцу. Это свойство  встречается  гораздо реже, чем
принято думать.  Вы  скажете -  поэты?  Куда  там!  Для  них чудеса  - нечто
эфемерное,  как   сон,  как  туман,   который  рано  или   поздно  бесследно
рассеивается. Поэт тащится позади своего разума, демонстративно выражая свое
к нему презрение, но остерегаясь наступить  ему на хвост. Нет, вы, наверное,
один такой на земле. Я очень люблю вас, поэтому и решил вам открыться. И мне
сразу полегчало. Я знаю, что вы ничем не можете мне помочь. Все, о чем я вас
прошу, - не  выдать меня. Уясните себе хорошенько: стоит  мне заявить, что я
Рауль Серюзье, как меня упрячут в сумасшедший дом.
   -  Ты что,  думаешь, я круглый дурак? - оскорбился дядюшка Антонен. - Я
прекрасно понимаю,  в  каком ты сейчас щекотливом положении. Будь спокоен, я
промашки не  дам. Кстати, напрасно  ты  считаешь, что я ничем не  могу  тебе
помочь.  Знаешь, что я  сделаю? Поеду сейчас к  Рене и расскажу  ей все  как
есть. Уж мне-то, родному дяде, она поверит.
   Становилось все  ясней, что  он  способен  натворить  самых невероятных
глупостей. Я не выдержал и вспылил:
   - Если вы сделаете это, я немедленно  уезжаю за границу, и гори оно все
огнем. Поймите наконец: никто  и никогда не согласится  поверить в  подобную
метаморфозу.  И так и должно быть,  иначе любой босяк, прикончив Ага-хана**,
мог бы присвоить себе его имя  и состояние, любой  проходимец  - забраться в
постель приглянувшейся ему женщины.
   - Тем не менее, Рауль, факт остается фактом.
   -  Да,  если  его  можно доказать, но и  тогда  это  мало кого  убедит.
Конечно, если три тысячи  человек в  один голос  заявят,  что все так, как я
говорю,  то Рене, может, и поверит. Да и  то вряд ли: насколько  я знаю свою
жену, для нее достоверно лишь то, что общепринято.
   - Помилуй, Рауль, что ты говоришь?
   - Даже если в глубине  души она будет убеждена,  что я действительно ее
муж,  то  все  равно  сделает вид, что  не  верит.  И будет  права.  Это  не
предусмотрено брачным контрактом. Окружающие, знакомые будут шокированы.  Да
и на  детях  это плохо отразится. Нельзя же,  в самом  деле, прививать детям
мысль  о  том,  что  естественный   порядок  вещей  может  в  любую  секунду
перевернуться  вверх тормашками. Нет уж, поверьте мне, посвящать в это  дело
Рене  или  кого бы то ни было еще никак нельзя. Знаете, что нам грозит, если
вы  станете утверждать,  что  я Рауль  Серюзье? Даже не  сумасшедший дом,  а
тюрьма. Кинутся искать Серюзье, не найдут и обвинят нас в том, что это  мы и
отправили его на тот свет.
   Дядюшка  Антонен вздохнул,  видимо,  до крайности  удрученный  картиной
герметически  замкнутого мира, в котором  нет  места истине,  доступной лишь
немногим.
   - Впрочем, я  напрасно сказал, что  вы ничем не  можете мне  помочь,  -
добавил я. -  Ведь  вы будете  единственным моим прибежищем, единственным на
свете  человеком, для  которого  я остался  Раулем Серюзье. Смотрите, еще  и
полдня не прошло, как я стал изгоем, а меня уже потянуло излить душу. Есть и
другая, более практическая  сторона. Меня, как потерпевшего кораблекрушение,
выбросило  на чужой  берег, где меня  никто не  знает, и  мне совсем нелишне
иметь в этом мире поручителя.
   Дядя  тут же  предложил мне поселиться у него в Шату, где я помогал  бы
ему разводить свиней - премилых, по его словам, созданий. Чтобы окончательно
меня соблазнить, он пообещал соорудить для меня миниатюрный, но элегантный и
комфортабельный  автомобильчик.   Поблагодарив  его,   я  рассказал  о  моих
собственных  планах.  Идея   соблазнить  собственную  жену   показалась  ему
гениальной  и  вместе с  тем  чрезвычайно  забавной.  Запрокинув голову,  он
разразился гомерическим хохотом, раскатившимся по  безлюдному парку, подобно
мощным аккордам органа в  пустом соборе. И никак не мог остановиться.  Время
от времени, переведя дух, он орал во всю глотку:
   - Умора! Бедняжка Рене будет упиваться  тем, что очутилась в объятиях -
кого бы вы думали? - собственного муженька! Ой, не могу!
   Он  совсем разошелся, и я тщетно пытался  укротить  его веселье.  Я уже
почти  кричал, но он хохотал так громко,  что  ничего не слышал.  Мы подняли
страшный шум и, должно быть, распугали всех  лебедей  на озере -  все это не
сулило ничего  хорошего. На  асфальте, слева от дядиной  машины,  показались
неяркие  отсветы. Я пихнул дядюшку Антонена в бок,  но было уже поздно. Двое
полицейских  на  велосипедах,   привлеченные   гамом   и  диковинным   видом
автомобиля, приближались к нам.
   - У вас не  включены подфарники, - заметил  один из них почти отеческим
тоном.
   -  Смотри-ка, и правда, - признал дядя. - Когда я остановился, было еще
довольно светло.
   Упущение было исправлено, и полицейские, может, и убрались бы восвояси,
но  тут дядюшка,  вспомнив о племяннице, снова разразился хохотом - прямо  в
лицо тому из них, что все еще стоял склонившись к дверце.
   - Покажите ваши права, - сухо потребовал тот.
   - Пожалуйста, - вызывающе ироническим  тоном ответил дядя  и сунул руку
во  внутренний карман  пиджака.  Не найдя там  искомого, он  проверил другой
карман,  потом, чертыхаясь сквозь зубы,  вернулся к  первому. Меня  охватило
предчувствие  катастрофы. Похоже,  дядюшка  в  очередной  раз забыл  права и
карточку владельца. Сейчас нас пригласят в участок,  а там спросят документы
заодно и  у  меня  - будет  просто  чудом, если дядюшка  Антонен  не  ляпнет
чего-нибудь такого, что навлечет на меня подозрения полиции. Кой черт дернул
меня довериться  дяде! Я уже видел плачевный финал своего  приключения. Дядя
тем временем добрался до  заднего кармана брюк и уже довольно громко сетовал
на то, что "проклятые права куда-то запропастились".
   -  Ну  что,  никак  не  найдете  свои права?  -  вкрадчиво  осведомился
полицейский.
   Невообразимо скрючившись на сиденье,  чтобы  дотянуться до  кармана  на
ягодице,  дядюшка Антонен пыхтел  и  потел,  силясь  расстегнуть  непокорную
пуговицу. Услышав издевательский  вопрос, он распрямился и, испепеляя нахала
взглядом, прорычал:
   - Права? Да я на эти права...
   Он осекся. Я уже готовился распахнуть дверцу и бежать в заросли, но тут
дядино лицо озарилось широкой улыбкой.  Доставая из заднего кармана корочки,
он небрежным тоном продолжал:
   -  Права?  Держите, вот они,  мои права. Изучив  документ,  полицейский
записал нарушение и объявил:
   -  Вы получаете  предупреждение  за то,  что  не  включили подфарники в
темное время суток.
   Дядюшка снова издал рычание. Пинком  в ногу я заставил его замолчать и,
когда полицейские наконец  укатили  на  своих  велосипедах,  в  свою очередь
заорал:
   - Вы что, нарочно? Задались целью привлечь ко мне внимание? Решили меня
погубить?  Господи, если б я знал! Ладно, отвезите меня на площадь Звезды, и
на сегодня хватит.
   Страшно сконфуженный, дядюшка  тронулся  в  путь. Время  от  времени он
поглядывал на  меня с боязливым смущением, но я хранил свирепый вид. Наконец
он робко предложил подвезти меня до дому.
   - Чтобы в довершение всего Рене или дети увидели, как я выхожу из вашей
машины? Нет уж, благодарю покорно.
   Все же я позволил ему доставить меня в конец улицы Коленкура. По дороге
он спросил, когда мы увидимся.
   - Сегодня  у меня неудачный день, - признал  он. - Не везет, и все тут.
Но это ничего. Вот увидишь, у меня еще появятся замечательные идеи.
   - В таком случае подождите, пока я объявлюсь, и посвятите в них меня. Я
вам позвоню. И не забудьте, что отныне меня зовут Ролан Сорель.
   Напоследок он спросил, не нужно ли мне денег:
   - Ты только скажи.
   Распрощавшись с ним, я  пошел по улице Коленкура. Она настолько  узкая,
что  на  ней  сумеречно  даже днем.  Прохожие  возникают  в  круге света под
фонарем,  затем  проваливаются во  мрак  преисподней  и  вновь  оживают  под
следующим фонарным столбом. Окружающее казалось  мне сном. Свет на улице был
точь-в-точь  как  во   сне,  не  дневной  и  не  электрический,  а  какой-то
неестественный,  будто смотришь сквозь закопченное стекло. Остро ощущая свое
ничтожество,  я  шагал  и шагал меж  двух  бесконечных извилистых стен, и то
место, где они в перспективе сходились, все  отодвигалось и оставалось таким
же непостижимым, как  и  в начале, - безнадежная эта погоня  тоже напоминала
кошмар.  Да   и   само   мое   немыслимое   превращение  разве   не   служит
доказательством, что  все происходящее я  вижу во  сне? Вот сейчас я протяну
руку,  коснусь  теплого  плеча  Рене  и  проснусь  наконец  в своей постели,
освобожденный  от  гнетущей  тревоги. Однако голод давал о  себе знать,  и я
обрадовался при виде вывески Мань