с сегодня
вечером, я  бы приготовился к  разговору. И  ведь я весь  день думал  о вас,
задавая  себе  уйму  мучительных  вопросов,  а сейчас  не могу  собраться  с
мыслями. Задать бы все эти вопросы  вам,  да так,  чтобы  заставить отвечать
напрямик: да или нет. Потому  что ваши слова "не знаю" можно истолковывать и
так, и этак.
   - Я предвижу, Ролан, к чему сведутся  все ваши вопросы: вы уличите меня
в том, что я сама себе противоречу. Но будьте справедливы ко мне и ни о  чем
не спрашивайте: я и  так отдаю вам все, что могу. А что до противоречий, так
ведь они входят в правила нашей с  вами  игры. И вы понимали это еще раньше,
чем поняла я.
   Такое начало  позволяло  догадаться, что последует дальше. Моя жена  не
изменилась.  Я с  удовлетворением видел, что  к  ней вернулось  благоразумие
замужней женщины, матери семейства. В глазах ее ясно читалось: я люблю тебя,
но  любовь  любовью...  Продолжать уговоры  было  бесполезно.  Новое обличье
делало свое и неотвратимо  подчиняло  себе мою жизнь. Люсьена и дядя Антонен
уже отреклись от меня, теперь настала очередь моей жены.
   - О чем вы задумались? - спросила Рене.
   -  Не скажу - вы сами только  что запретили мне говорить об  этом.  Как
вашей кузине понравился Париж?
   - Ну хорошо, задавайте ваши  вопросы, юноша. Вам смешно, что  я вас так
называю? Что  поделаешь,  мне ведь  скоро исполнится не тридцать, как я  вам
говорила,  а все тридцать  пять.  У меня  семья,  дети. А вы - милый  юноша,
живущий  в  Париже  без году неделя  на  средства  родителей, от которых ему
вздумалось уехать. Может, они хотели помешать вам  жениться на  какой-нибудь
барышне  из магазина, и, когда вам  взбрело в голову  поехать  в Париж,  они
подумали: "Почему бы и нет? Он забудет ее". Вы  даже  не знаете и никогда не
узнаете, сами ли  сели в поезд или вас посадили папа  с  мамой. Все решилось
так  быстро,  что вы  не успели  захватить  ни  свой гербарий, ни  коллекцию
бабочек,  ни барышню из магазина. А в Париже вы превратились в натуралиста и
покорили  замужнюю женщину.  Примерно так обстоит дело. Если я и ошибаюсь  в
деталях, это неважно. Милый мой, мне  бы так хотелось закрыть глаза,  забыть
все,  что нас разделяет, все, что  против меня. Но  вы юнец.  Я должна  была
предвидеть, что одной любви вам скоро станет  мало. Вам надо все знать, всем
владеть,  вы добиваетесь как раз того, что  больше всего вредит любви, гасит
ее, того, что я  не выставляла наружу, о чем умалчивала. Я говорила вам, что
мой муж - человек грубый, заурядный, что мне с ним плохо. Уверять любовника,
будто он единственный и  бесподобный,  и тактично помалкивать о том, что ты,
как всякая  женщина, ладишь со  своим  благоверным, делишь  с  ним житейские
радости и горести, - это ли не верх деликатности, да-да, не спорьте, так оно
и есть. Вам бы, как воспитанному молодому человеку, понять, в чем ваша роль,
и  по возможности подыгрывать мне. А вместо  этого вы несетесь закусив удила
только потому, что вам, видите ли,  померещилась тень моего мужа, между  тем
как он, бедняга, сидит себе в своем Бухаресте. Вы ставите мне в упрек все: и
Жанетту,  и  Рауля.  Да, у  моего  мужа есть имя,  хоть я никогда  прежде не
называла его вам: его зовут Рауль. Со вчерашнего дня вы смотрите на меня как
на изменницу. Ладно же, задавайте ваш вопрос.  Что -  расхотелось?  Нет  уж,
теперь спрашивайте: "Любите вы меня, в конце концов, или нет?"
   Я невольно улыбнулся: хоть все складывалось не слишком весело для меня,
но Рене была великолепна.
   - Вы правы, - сказал я, -  и хотя мне ни много ни мало  тридцать восемь
лет,  я  даже  не  юноша, а совсем дите. Вопросы, которые  я  собирался  вам
задать, действительно глупые. Впрочем, вы не совсем угадали:  любите вы меня
или нет - это не главный из них. Я хотел спросить, согласны ли вы поехать со
мной на край света. Понятно, теперь я этого  не сделаю, однако, признайтесь,
такой вопрос только украсил бы любой роман.
   -  Не сомневаюсь, Ролан, и, конечно, помечтать об этом  было  бы  очень
приятно.  Но сказать вам, чем  я только что занималась? Варила варенье.  Так
надо же его и съесть. Кроме  того, я вяжу свитер для Туанетты,  а на очереди
еще жилеты, носки, гольфы.  Да и зачем  мне на край света? Подняться сюда, к
вам, - для меня и то огромное путешествие, куда уж дальше. Вы не обиделись?
   -  Напротив. Я восхищен вашим здравомыслием. Знаете, мне кажется, будто
мы с вами много лет женаты, но вот уже месяц, как я почему-то забыл об этом.
А вы точно знаете, что ваш муж в Бухаресте?
   Но тут я снова вспомнил о  своем  проклятом превращении и  очнулся: вся
эта игра  в любовников показалась мне нудной и нелепой. И  когда Рене в свою
очередь спросила, знаю ли я точно, где находится моя барышня из магазинчика,
я оборвал ее:
   -  Довольно дурачиться. Никакой барышни и вообще ничего из того, что вы
тут  насочиняли,  нет  и в  помине. Есть только человек, который, бог  знает
почему, любит вас и  способен обеспечить  вас и ваших детей. И он  полагает,
что  очень  скоро  у вас  может  возникнуть  в  этом  необходимость. Вы  так
изумительно  невозмутимы, что  намеками  вас не  проймешь. Поэтому  придется
говорить без  обиняков:  те весьма незначительные дела, которыми  занимается
ваш муж, никак не могут оправдать его вот уже трехнедельную отлучку. Никакой
необходимости  в подобной поездке вообще  не  было, и уж, во всяком  случае,
недели с лихвой хватило бы, чтобы уладить дела. Напрашивается вывод, что ваш
муж вообще не намерен возвращаться.
   Рене побледнела как полотно и часто задышала.
   - Это  вы нарочно...  - произнесла она  слабым голосом, -  нарочно  так
говорите, чтобы испугать меня.
   - Возможно, я ошибаюсь, и  он просто загулял с  какой-нибудь красоткой.
Хорошо, если так. Много он взял с собой денег?
   - Он сказал по телефону перед  самым отъездом,  что снял со счета сорок
тысяч франков.
   - Плохой признак. Ну а что  вам известно о прежних его интрижках, часто
с ним такое бывало?
   - Что вы! Он вел себя  безукоризненно, да меня и не обманешь, я  глаз с
него  не спускала. Он  даже побаивался меня. И  я уверена:  заведись у  него
интрижка, он порвал бы  ее при  малейшем моем подозрении. Надо уметь держать
мужа в  узде, ежедневно управлять каждым  его  шагом, и тогда  он  постоянно
чувствует присутствие жены, даже когда ее нет рядом.
   Сознание власти над мужем приободрило Рене, лицо ее прояснилось.
   - Вот-вот, как раз это и может для вас плохо обернуться, - сказал тогда
я. - Знавал я мужей, которых жены держали в строгости. Они безупречны до тех
пор,  пока в  один  прекрасный  день  вихрь страсти  не  унесет  их  прочь с
супружеской  стези,  и,  если уж они разорвут свою цепь, ничто  на свете  не
заставит их вернуться  к семейному очагу. Скорее они  скатятся на самое дно.
Был у меня один такой знакомый...
   И я сочинил целую историю о том, как этот человек, занимавший-де видный
пост, имевший приличное состояние
   и обожавший своих  четверых  детишек,  был  у жены  под каблуком и  как
печально это кончилось:  после  двадцати лет супружества  он  сбежал с некой
особой, которая отнюдь не блистала молодостью и красотой.
   -  Однажды, - продолжал я,  - я повстречал его  в  Марселе,  он созывал
туристов на морскую прогулку  по Старому порту. Тогда-то он и рассказал мне,
как  случилось,  что  он  бросил  семью. Я  слушал, и  у меня  прямо  сердце
разрывалось. Как-то раз он шел со службы домой и впервые в жизни прельстился
уличной девицей  и пошел с нею.  А потом одна мысль,  что придется предстать
пред женины очи запятнанным таким грехом, настолько ужаснула его, что он так
и  остался  в  гостинице,  куда привела его  девица.  Помню, я  заклинал его
опомниться, расписывал, как тяжко приходится его семье: дети голодают,  жена
гнет спину по чужим домам, какая горькая участь ожидает тех, кого он любил и
любит по сей день. Но хотя прошло уже три года, страх его был так  же силен,
как в тот день, когда он остался в дрянной гостинице.
   - Какой ужас, - прошептала Рене.
   Погрузившись  в раздумья, она разглядывала  узор на  обоях, и я  не без
злорадства отметил, что ее  гложет раскаяние. Я взял ее за  руки  и, глядя в
глаза, тоном преданного друга сказал:
   -  Рене, дорогая,  я  уже жалею,  что  так разволновал  вас.  Надо было
подождать  еще  несколько  дней.  Я  напрасно  поспешил.  Да-да,  надо  было
подождать, пока вы сами все  поймете. Ну,  постарайтесь  выбросить из головы
то,  что  я  вам наговорил, и не думать об этом хотя бы до завтра. Время уже
позднее. С минуты на минуту вернется ваша кузина. А я еще поразмыслю об этом
деле,  наведу,  если  понадобится,  справки,  и завтра вечером,  на  трезвую
голову, мы еще раз все обсудим у вас дома.
   Рене бросилась мне на шею, бормоча, что она так любит, так любит  меня.
И я подумал, что, должно быть, становлюсь кандидатом в мужья.
   XII
   На другое утро страх  быть  застигнутым  врасплох поднял меня с постели
чуть свет, так что в половине восьмого я уже вышел из дому. Безоблачное небо
сияло. Было  сухо и не по сезону холодно.  Я пошел по улице без определенной
цели, лишь бы убить  время и  как-нибудь скоротать предстоящий  длинный день
тоскливого  одиночества.  Идти в агентство  было  небезопасно  -  Жюльен мог
устроить мне там западню, - и я решил оставить недоделанные  дела как есть и
пока  не  заниматься  ими.  Можно  было ручаться,  что до самого  вечера, до
свидания с Рене, я не  встречу ни одного  знакомого. Прослонявшись битый час
по парижским улицам, я ощутил смертельную  усталость, и вместе с нею  пришло
другое чувство: мне стало тошно.
   Все  мои  злоключения  стали  мне  безразличны.  Так,  верно,  бывает с
человеком,   которому   давно   осточертела   жизнь.   Необычайность   всего
случившегося не вызывала во мне  ни гордости, ни  изумления - вообще никаких
эмоций.  В то  утро я ясно понял,  что ничто на свете  не может  быть  таким
пресным, таким отчаянно скучным, как исключение, аномалия,  невидаль,  чудо.
Ничто  не говорит так мало уму и сердцу. Чудо, со злостью думал я, это сухой
ствол  без  корней  и  без  ветвей.  Удивительно,  что  все  религии  словно
сговорились  считать  его  проявлением  божества.  Чего  ради  стал  бы  бог
противоречить  сам  себе,  отрицать свои  собственные  установления,  лишать
самого себя опоры? Если следовать этой логике, то чудеса суть не  что  иное,
как  проявление   бесовского   начала,   козни   какого-нибудь   шкодливого,
скудоумного, мелкотравчатого черта. И только вера может поразить воображение
и наполнить  душу  восторгом. Меня  же бог покинул. Ничего  хорошего, ничего
даже мало-мальски интересного от превращения я  уже  не ждал.  Даже в лучшем
случае,  если Рене согласится уехать  со  мной,  мне придется строить  новую
жизнь на постыдном, тягостном  обмане. А  чтобы подкрепить этот  изначальный
обман,  я  буду  вынужден  громоздить  одну  ложь  на  другую.  Понадобится,
например, изобрести предлог, чтобы покинуть Париж, еще один - чтобы избежать
встреч с  дядей  Антоненом, понадобится объяснить, почему у меня  нет родни,
оправдать  меры  предосторожности, без  которых я не могу  обходиться,  -  и
вообще,  придется постоянно быть  готовым  к  самым непредвиденным вопросам.
Собственные дети будут относиться ко мне  как к непрошеному чужаку, а может,
даже возненавидят. Нельзя сбрасывать со счетов и материальные трудности, а я
не настолько предприимчив и энергичен,  чтобы преодолеть их. Рене  же  будет
переносить их мужественно, но  отнюдь  не безропотно. И уж  конечно,  сумеет
отравить  мне жизнь  постоянными  вздохами и намеками на то, что прежде  она
жила в полном достатке. Значит,  остается бросить жену, детей и начать жизнь
сначала,  но на  это у меня  и подавно не  хватит пороху. Не так-то  легко в
тридцать восемь лет заново  родиться на свет, очутившись без  всякой опоры в
прошлом и  будущем.  Единственное, чего мне хотелось,  -  это перестать быть
исключением из правил и снова зажить, как все нормальные люди. Так  думал я,
стоя на железнодорожном мосту, что  на улице Рике,  и глядя вниз, на рельсы,
пакгаузы, газгольдеры, тянущиеся до самого предместья  Обервилье.  Здесь, на
стыке  кварталов  Шапель  и  Вил-лет,  выстроились  в ряд  одинаковые  дома,
подставлявшие солнечным  лучам  свои  фасады,  покрытые пятнами  копоти, как
застарелыми язвами. Под мостом проехал паровоз, и меня обдало струей серого,
густого,  зловонного дыма, моментально пропитавшего мою одежду и забившегося
в ноздри. Непреодолимое отчаяние овладело мной. И я отдался  ему с  каким-то
наслаждением. Как  бы ни сложилась моя дальнейшая жизнь - сохраню ли я семью
или  останусь один,  -  вся она представлялась  мне  похожей  на это  унылое
предместье:  сплошные рельсы, бараки, дома в  лишаях -  суррогат,  подделка,
мертвая декорация, застывший кошмар, наваждение, обитель неприкаянных душ. Я
остановил такси и велел  водителю ехать  на улицу Коперника, где жил Жюльен.
Половина десятого. Жюльен наверняка еще дома - он всегда поздно ложился. Мой
приход будет  для него неожиданностью, зато ничего неожиданного не будет для
него в признании, которое я собираюсь сделать. С первой же нашей  встречи он
заподозрил, что  я  убил  его  друга  Серюзье, а теперь  имел все  основания
полагать, что опасался не напрасно. Я же, сидя в машине, которая везла  меня
к  его  дому, вдруг  успокоился  и  почувствовал облегчение.  Наконец-то все
объяснится  по-человечески,  и  я  окажусь  тем,  за  кого  меня  принимают.
Признаюсь и сразу обрету определенность, которой  мне так не хватало.  Займу
свое законное место. В конце концов, кто, как не я, несет ответственность за
исчезновение  Рауля?  Я и есть  его  убийца - мне не  потребовалось  никаких
замысловатых  софизмов, чтобы убедить себя в этом. Так что в дверь Жюльена я
позвонил  решительно  и хладнокровно.  Мне  открыла седая  женщина в  очках,
секретарша Жюльена, которую я не раз видел у него.
   - Господина Готье нет  дома, - сказала она.  Этого я совсем не ожидал и
воскликнул чуть не со злостью:
   - Надо же! Всегда торчит дома до одиннадцати, а тут на тебе...
   - Вы договорились о встрече?
   - Нет. А где его можно застать?

   - Он не сказал, куда идет. Но, по-моему, он ушел надолго и вернется  не
раньше обеда.
   - Что  ж, тем хуже  для него. Передайте ему,  пожалуйста,  что  к  нему
заходил убийца Рауля.
   - Непременно, - любезно ответила почтенная дама. - Господин Готье будет
весьма огорчен, что вы его не застали.
   Позднее я  узнал, что она приняла меня  за киноактера, который назвался
персонажем  какого-то  своего  фильма,  сочтя,  что  так  Жюльен  его скорее
вспомнит.  Впрочем, я отрекомендовался убийцей вовсе не  из  желания удивить
или напугать старушку. Таким образом я связывал себя,  отсекал искусительную
возможность передумать. И не зря, так как едва только дверь закрылась, я уже
невольно пожалел о сказанном. Отчаянные решения нужно приводить в исполнение
с  ходу, второй попытки они не выдерживают. Однако после минутного колебания
моя  решимость  все же  устояла,  и  с улицы  Коперника  я  уверенным  шагом
направился  на  улицу  Четвертого  Сентября.  Люсьене  я  исповедоваться  не
собирался. У меня не хватило бы духу сказать ей, что Серюзье нет в живых. Но
мне пришло в голову, что Жюльен, может быть, пошел к ней.  Для того чтобы он
вылез из дому в такую рань,  должна  была быть исключительно важная причина.
Вполне  возможно, что  после вчерашнего разговора они решили встретиться еще
раз,  сегодня, чтобы поделиться, кому что удалось узнать  об интересующем их
деле, и решить, что делать со мной.
   Госпожа Бюст, успевшая выздороветь, сказала мне, что Люсьена в кабинете
начальника принимает посетителя, и охотно сообщила  его имя. Господин Жюльен
Готье.
   - Если хотите, я скажу мадемуазель Люсьене, что вы прийти.
   - Благодарю вас. Я не спешу.
   - Это, может быть, надолго. Господин Готье ждет звонка.
   Я  сел  на один из двух стоявших в приемной стульев, в простенке  между
моим кабинетом и окошечком госпожи Бюст. Голоса Люсьены и Жюльена доносились
из-за  стены  глухо  -  впрочем,  я  и  не  прислушивался.  Мне  было  почти
безразлично, о чем они  там толкуют. Я не спеша примерялся к  новой роли,  с
удовольствием убеждаясь, что чувствую себя в ней уверенно. Это чувство  было
мне знакомо: я вспомнил, как однажды утром  проснулся в таком же настроении,
перед тем как обновить костюм, который, как я знал, особенно хорошо сидел на
мне. Зазвонил телефон.
   - Алло, да, сейчас соединяю, - сказала госпожа Бюст и звякнула трубкой.
   -  Это звонят господину Готье, - пояснила она  мне. - Господин Фенелон,
эксперт-графолог.
   Слова  ее   словно  вывели   меня  из  оцепенения.  Вернулась  недавняя
стремительность  и  настороженность  преследуемого  по  пятам.  Бывает,  что
пойманный  в  ловушку и уже было смирившийся  зверь вдруг находит лазейку  и
стремглав  бросается  в  нее  - так и  я, поняв вдруг, что  есть  еще выход,
пробудился  от  сонной покорности  и весь напрягся. Жюльен старался говорить
громко и отчетливо, чтобы господин Фенелон лучше слышал его, так что и я без
труда различал каждое слово.
   - Алло?  Да. Прекрасно. Так.  Значит, вы  убеждены, что почерк, которым
написано   письмо  из  Бухареста,   идентичен  образцу?  Вероятность  ошибки
ничтожна. Так-так. Я понял. Практически не подлежит сомнению.
   Не дождавшись конца разговора, я направился к выходу, объяснив  госпоже
Бюст, что  у меня срочное дело и я зайду позже.  Я шел вниз,  напевая, а под
конец пустился по лестнице вприпрыжку. Итак, бесспорно доказано, что Серюзье
жив-здоров и скорее всего действительно  находится в Бухаресте, если только,
конечно,  его не похитили и не держат  взаперти. Из этого  следует,  что я -
вполне безобидный  тип, которого можно  оставить в покое. Вернется  Серюзье,
ему расскажут о моих  фокусах,  и он сам решит, что со мной  делать. Получив
заключение эксперта,  Люсьена и  Жюльен могли  рассуждать  только так, и это
дало мне драгоценную отсрочку. Теперь мне ничего не стоило рассеять сомнения
и дяди Антонена. Экспертиза,  установившая,  что Рауль  жив, для  него будет
подтверждением того, что  прежнего Рауля  не существует и его преображение -
подлинный факт. А ведь меня потому и захлестнуло отчаяние, что дядя перестал
мне верить и я остался совсем один, теперь же вместе с надеждой восстановить
его доверие ко мне возвращалась жизнь. Как-никак дядино участие поможет  мне
уладить дела с Рене. Впрочем, у меня появилось время, а стало быть, отпадала
необходимость ускорять ход событий.
   Я весело шагал по бульвару Капуцинов, глазея на прохожих  и на витрины.
В  одной  мне  бросилась  написанная  крупными  буквами  реклама:  "ПОСЕТИТЕ
РУМЫНИЮ".  Ухмыльнувшись,  я  пошел было  дальше.  Но  не  успел  отойти  на
несколько  шагов,  как  застыл, словно  передо  мной  разверзлась  пропасть.
Веселья как не бывало.  В памяти у меня  всплыли слова, сказанные секретарше
Жюльена: "Передайте ему, что заходил убийца Рауля". Пропал, решил я в первый
момент. Сказанного не  вернешь,  и  не  надо быть  семи пядей  во лбу, чтобы
предугадать, как воспримет  эту злосчастную фразу Жюльен.  Разумеется, узнав
об этом посещении и справившись у секретарши  о внешности гостя, он поставит
на  ноги  полицию. Удар был  сокрушительный,  но я не  позволил  себе  вновь
поддаться  отчаянию,  как  только что, когда  уже  готов  был  признаться  в
преступлении, которого не совершал. Нет, я твердо намерен был обороняться. И
успокаивал  сам себя. В  конце  концов, вовсе  не обязательно,  чтобы Жюльен
расценил мои слова как  признание. Возможно, он усмотрит в них иронический и
горький намек на его  подозрения, которые он дал мне явственно почувствовать
в конце нашей первой  беседы. И, может быть, есть способ  исподволь  внушить
ему  именно  это  толкование.  Я стал  думать,  как бы  это  сделать,  но  в
возбужденном мозгу мысли беспорядочно скака