ера.
   Войдя  в длинный  узкий  зал, я был  несколько ошеломлен  бурлившей там
жизнью  и  поначалу не  мог  различить отдельные лица,  а  лишь  группки  за
столиками,  из  которых  пять  или  шесть  были  заняты.  Я  сел  за  первый
попавшийся,   пробежал  глазами   меню  и,  подперев  голову  руками,   стал
представлять себе,  как  Рене с детьми  ужинают сейчас в  нескольких  сотнях
метров отсюда, обсуждая мой отъезд в Бухарест. Лишь когда  подали закуски, я
огляделся.  Рядом ужинает чета  иностранцев:  обоим лет  по пятьдесят, оба в
спортивных костюмах - судя по покрою, из  Центральной Европы. За столиками я
узнал  кое-кого  из  жителей квартала.  Вот  на своем  обычном  месте  сидит
художник Шазор  и  по-приятельски  терзает  одного  из  своих  сотрапезников
невинными  с виду вопроса-\ ми,  скрытую иронию которых его жертве не так-то
легко уловить.  По соседству  азартно толкуют о  наездах  и приемах  монтажа
киношники. А чуть поодаль, рядом с другой молодой  женщиной, сидит Сарацинка
и смотрит на  меня. За ее столиком спиной ко мне восседает какой-то плешивый
толстяк. Я остановил  на  них  притворно  рассеянный,  словно  отсутствующий
взгляд. И некоторое время созерцал Сарацинку, делая вид, будто  не только не
замечаю,  куда  она  смотрит,  но  и вообще не вижу  ее, погруженный в  свои
размышления. Выступающие  скулы  и  четко  очерченный  профиль  придавали ее
округлому  лицу  некоторую   жесткость  и  мужественность,   что  еще  более
подчеркивалось  прической:  парой симметричных  высоко  подвернутых  валиков
иссиня-черного цвета. Черные глаза, лишенные бархатистой  мягкости, сверкали
сухим антрацитовым блеском. Тяжелый шелк лифа  льнул к высокой  тугой груди.
Вырез ее платья, должно быть, открывал  толстяку напротив  недурное зрелище.
Она ела, разговаривала  и  неотрывно смотрела  на меня.  Даже  поворачиваясь
время  от  времени к  соседке, она  умудрялась держать  меня в  поле зрения.
Наконец я  решился  ответить на ее взгляд.  Глаза  ее  заблестели ярче, и  я
почувствовал  себя в  сладостном плену. Увидев, что я  покраснел,  она  чуть
улыбнулась  и тоже  слегка порозовела, но  вовсе не от смущения. Вокруг  уже
начали  обращать внимание  на наш немой  диалог. Я  опомнился и,  уткнувшись
носом  в  тарелку, принялся сурово себя отчитывать.  Рене,  дети,  модальные
устои. Не следует забываться и усложнять и без того драматическое положение.
Но  как трудно прогнать  мысль, что сегодня вечером я  свободен  и никто  не
потребует отчета в том,  как я провел время. Сама добродетельность моей жены
-  повод  поддаться искушению.  Ведь чтобы сломить  ее  сопротивление, надо,
хочешь  не  хочешь,  овладеть  приемами  обольстителя.  Все  же  я  терзался
жестокими сомнениями,  и верный, послушный супруг начинал брать во мне верх.
Еще  раз, сам того  не желая - во  всяком  случае,  так  мне  казалось,  - я
встретился  глазами  с  Сарацинкой,  но  тут  же перевел взгляд  на  затылок
мужчины,   ужинавшего  за  ее  столом,  и   принялся  настойчиво,  вызывающе
рассматривать его. Он,  наверное, богат - об  этом говорит глянец его  седых
волос и  розовая,  как у англичанина, ухоженная  кожа. Этакий достопочтенный
господин, имеющий достаточно средств, чтобы содержать хорошенькую любовницу.
Мне показалось,  что Сарацинка досадливо повела плечом, будто догадавшись  о
моих  мыслях.  Весьма  удовлетворенный этим, я,  избегая ее  взгляда,  снова
уткнулся  в  тарелку,  затем  развернул  газету.  Вскоре  я  почти  забыл  о
существовании  Сарацинки.  Когда мне принесли камамбер, ее  соседи поднялись
из-за  стола. Сама же она не  сдвинулась с места  -  при этом сердце у  меня
екнуло - и закурила сигарету.
   - Так вы действительно не поедете в театр? - спросил ее плешивый.
   Она извинилась, сославшись на мигрень. Те двое наклонились над столиком
и, очевидно, отпустили какие-то шутливые замечания, которых я  не расслышал.
Она  посмеялась  вместе с  ними  -  громче,  чем  они, -  и осталась сидеть.
Проводив их взглядом  до двери  и оказавшись в одиночестве,  она запрокинула
голову  и, глядя  на  меня сквозь прищуренные ресницы, пустила в мою сторону
струйку дыма,  которая растаяла в воздухе как раз над моим камамбером. Как я
уже говорил, я не привык  к тому, чтобы  женщины  добивались моего внимания,
так что призыв этот пронзил  меня, словно током. Мой взгляд  скользил по ней
от ног  и  выше, пока не встретился  с антрацитовыми глазами. Как  только  я
разделался с ужином, она вышла.
   Вышел и я и сразу  увидел  ее: она не спеша шла по  улице Коленкура, по
самой кромке  тротуара,  в тени  деревьев. Догнав  ее, я неуклюже извинился,
сказал,  что впервые  в  жизни  -  и это была  сущая правда -  заговариваю с
женщиной без ее разрешения.
   - Без разрешения? - усмехнулась она. - Да разве мои настойчивые взгляды
не дали  вам такого  разрешения?  Впрочем, надеюсь, вы будете  великодушны и
постараетесь побыстрее об этом забыть. Как вас зовут?
   Голос  у  нее был с чувственной хрипотцой, и  держалась она удивительно
непринужденно.  Я ответил, что мое имя Ролан Сорель и я живу  неподалеку.  И
тотчас  перевел разговор  на  спектакль,  который  она сегодня пропустила, в
ответ на что она заметила:
   - Что-то вы не  испытываете  особого желания говорить о себе.  Да и обо
мне тоже. Вы даже не спросили, как меня зовут.
   - Видите ли, я дал вам имя уже очень давно.
   - Давно? Но я вас сегодня впервые увидела.
   - Зато  я  вас  знаю. Знаю, например, что две недели назад на вас  было
фиолетовое  платье с белой отделкой. Я  называю вас Сарацинкой.  А как  ваше
настоящее имя?
   - На сегодня Сарацинка. По-моему, оно мне идет.
   Она рассмеялась,  обнажив  два  ряда  великолепных  зубов,  и  рукой  в
перчатке  сильно сжала  мне  кончики пальцев.  Мы стояли под кроной  дерева.
Решительным  тоном  прервав  мои  неуклюжие  комплименты,   она  стала  сама
направлять разговор. Изъяснялась она с  прямотой убежденного  холостяка,  но
без  тени вульгарности.  Смотрела на  меня с откровенным и  доброжелательным
любопытством,  не  кокетничая и  обращаясь со мной -  хотя ей было  двадцать
шесть лет, а мне она давала тридцать два - как с  младшим кузеном, с которым
можно  приятно провести время, не  забывая при этом,  однако, о  своем долге
старшей  сестры.  Подобная опека  отнюдь не  была  мне неприятна. Мы шли  от
дерева  к дереву,  то и дело останавливаясь. Между прочим, она сказала,  что
подметила  забавное  несоответствие  между  моим  поведением  и  внешностью.
Пораженный и сконфуженный этим  замечанием, я стал  думать,  как бы  получше
ответить,  но тут  услышал  торопливый  перестук женских каблучков  и увидел
Рене, спешащую вниз по  улице Коленкура. Она прошла рядом, не  заметив нас -
мы  стояли в тени, - а потом перебежала  на противоположный тротуар. Никогда
еще на моей  памяти Рене по вечерам не  выходила из дому одна.  Мысль о том,
что  она  в первый  же день  решила воспользоваться моим  отсутствием, чтобы
отправиться к любовнику, бросив детей дома одних, привела меня в неописуемую
ярость. Сарацинка  смотрела на меня, удивленная моим внезапным молчанием  и,
вероятно, изменившимся  выражением  лица.  Я же  бесцеремонно притянул  ее к
себе, сжал в объятиях с такой силой, словно репетировал убийство, и вместе с
поцелуем выдохнул:
   - Завтра у Маньера. А сейчас мне нужно уходить.
   Держась в тени, я двигался параллельно  Рене по противоположной стороне
улицы, стараясь не терять ее из виду и слыша цокот ее каблучков. Я готов был
то осыпать ее гнусными оскорблениями, то умиленно разрыдаться. В конце улицы
Рене остановилась  и  позвонила в дверь.  Кошмар  развеялся. Я с облегчением
узнал  дом,  где  жили  наши  друзья,  Марионы. Мне вспомнилось,  что у  них
захворал ребенок. Ну конечно же, они позвонили Рене или она им, и она решила
навестить больного малыша. Купаясь в блаженстве, я смиренно выслушивал укоры
совести, пенявшей мне за то, что я заподозрил свою чистейшую  супругу, тогда
как сам только что был готов упасть в объятия первой встречной. Я понял, что
не заслуживаю такой жены, как Рене.
   У Марионов она пробыла не более получаса. Я дал ей уйти вперед, а ближе
к  нашему  дому  ускорил шаг,  чтобы подойти к подъезду одновременно  с ней.
Открыв дверь,  я  пропустил ее,  однако  она не  обратила  на  меня никакого
внимания. Оттого,  что она была совсем рядом и вместе с тем  недоступна, я с
новой силой ощутил  чудовищность своего положения и ужаснулся при мысли, что
уже почти свыкся с
   этим. Вид  у Рене был  грустный и озабоченный  - я  приписал  это моему
отъезду, и к горлу у меня подступил комок.  В  лифте я спросил, на  какой ей
нужно этаж.
   -  На пятый, - ответила Рене, подняв  на меня свои  холодноватые  серые
глаза, и на миг мне показалось,  что ее заинтересовало  мое лицо. Я подумал,
что  в моем голосе, наверное, сохранились знакомые ей интонации, хотя мне не
составляло  труда  его  изменить, тем  более что  и губы, и  щеки - все было
другим.  Впрочем, Рене больше не  удостоила  меня и мимолетным взглядом. Она
вернулась к нам домой. Я поднялся к себе.


VI
   Проснувшись наутро  в новом жилище, я  первым делом кинулся  к зеркалу,
но, увы, увидел  в  нем то же, что и накануне. Погода стояла унылая: моросил
дождь, дул порывистый холодный ветер. То и дело я высовывался  в окно, но ни
разу не застал на балконе никого из домашних. Одеваясь и  умываясь,  я вновь
перебрал в  уме ставшие со вчерашнего дня привычными  мысли по поводу своего
превращения   и  осознал,  что  наступивший  день   мне,  собственно,  нечем
заполнить.  Поскольку подстроить встречу с женой не было никакой возможности
-  тут  я  вынужден  был полагаться  на  случай, -  меня  ожидала  полнейшая
праздность.  Пока  счастливое  стечение обстоятельств  - если таковое вообще
наступит - не столкнет нас, Рене оставалась для меня такой  же  далекой, как
если  бы я действительно уехал  за границу.  Рисовать в  воображении картину
повседневной жизни на пятом этаже я с таким же успехом мог бы и в Бухаресте.
Более того, это бесполезное  соседство уже вызывало у  меня досаду и чуть ли
не раздражение,  как головоломка,  над  которой бьешься долго и  упорно  без
всякого толку. Образ Сарацинки, который я с тех пор, как проснулся,  не  раз
уж  гнал  от  себя, навязчиво  возвращался,  и  я,  сдавшись,  позволил  ему
завладеть  моими  мыслями. Какими  только  упреками  не  осыпал  я  себя  за
вчерашнюю слабость, но теперь она казалась мне  вполне простительной. В моем
ни с чем не сравнимом  одиночестве человека-невидимки  я нуждался в любви  и
имел на  нее право. Я уже говорил и считаю  нелишним еще раз  напомнить, что
всегда почитал  за долг  соблюдать супружескую верность и с большой неохотой
шел  на  сделку  с совестью.  Кое-кто  из  читающих  мои записки,  вероятно,
заподозрит  меня  в лицемерии. И совершенно напрасно. От природы  я  человек
основательный, вполне, к счастью, заурядный, трудяга, верный  друг, патриот,
образцовый  гражданин, покладистый  супруг - но двойное  разлагающее влияние
анархии и особенно  холостяцкой  жизни  пробудило  во мне какие-то бесовские
силы. Нужно побывать в моей шкуре, то есть в положении человека свободного и
в то же время женатого, чтобы понять, что значит для мужчины брак. Деспотизм
супруги, которая направляет его,  держит в шорах,  обуздывает  его страсти и
бесполезные прихоти, отрезвляет в разгар опасных мечтаний и  тем  самым дает
ему  возможность всецело посвятить себя искусству зарабатывать  деньги, есть
неоценимое благо. Я не раз задавался вопросом, почему я женился на Рене. Она
миловидна, но таких сотни тысяч, и небогата. Что же касается любви, то, если
не считать  отдельных всплесков, редко  наводящих на  мысль создать семейный
очаг, после того как тебе исполнилось двадцать пять, влюбиться можно, только
когда сам  этого захочешь. Впрочем, это отнюдь не обрекает поздний  брак  на
неудачу.  Возможность  выбора  -  а  именно  она имеет  решающее значение  -
означает  свободное суждение, которому отнюдь не благоприятствует страсть. И
вот теперь в своей новой холостяцкой квартире я вдруг понял, что женился для
того, чтобы вверить в надежные  руки часть своего существа - ту, что  всегда
переменчива,   мятежна,   мечтательна,  бестолкова,   расточительна,   легко
поддается   бесовским   соблазнам,  побуждающим  отпрысков  почтенных  семей
вливаться в ряды смутьянов, а  старых холостяков - бродить ночами по улицам.
Рене мне нравилась - вот я  и выбрал ее, дабы  вручить  ей ключи от сундука,
где заперты  все  эти непредсказуемые  порывы, а  теперь,  когда устоявшийся
порядок полетел к черту из-за моей метаморфозы, загорелся передать эти ключи
Сарацинке,  ибо  владеть   ими   самому  мне  было   страшно.  И   некоторые
деспотические замашки, которые  я обнаружил  в ней  накануне, лишь усиливали
мою тягу к ней. Я оделся и был готов к выходу  в  половине  девятого - в это
время  я обычно  ухожу  на работу. Но хотя никто не приготовил мне привычной
чашки  кофе, я не торопился  спускаться  вниз в  кафе:  мне было  решительно
нечего  делать на улице.  Я  еще  раз обошел  все три комнаты, обследуя свои
новые  владения.  На  полках  в  гостиной-будуаре   красовались  труды  отца
Массийона***  и двенадцать томов  "Истории Франции"  отца Даниеля****, все в
кожаных переплетах. Я надеялся отыскать какой-нибудь  роман Дюма, но тщетно.
Обнаружив  телефон,  я  удостоверился, что  он работает, и мне пришла  мысль
позвонить Рене. Немного потренировавшись говорить на разные голоса, я набрал
номер.
   - Алло? - ответила Рене, и я пискнул фальцетом:
   - Монмартр, тридцать два? Сейчас с вами будут говорить.
   Потом сосчитал  до  двадцати  и  заговорил  своим  обычным,  но  слегка
приглушенным голосом:
   - Алло, Рене? Я звоню из Бухареста. Долетел прекрасно.
   - Как я рада, дорогой. Я волновалась за тебя. Все-таки самолет. Тебе не
было плохо?
   - Ничугь. Как прошла вылазка?
   - Я вполне обошлась бы и без нее. Кстати, дядя Антонен звонил сегодня в
шесть утра. Говорил о тебе и бог весть  о каком изменении, которое, дескать,
может произойти в тебе за время твоей поездки. Я гак ничего и не поняла.
   - Бедный дядя. Не  хотелось тебе говорить, но я уже не раз замечал, что
у  него что-то  не  в порядке  с головой.  Если  он  будет  тебе  надоедать,
постарайся отвязаться. Ну а дети как, нормально?
   - Да. Сегодня собираюсь сводить их в музей. Если б ты знал, как опустел
без  тебя  дом. Милый, мне кажется, мы  говорим уже довольно долго. А минуты
стоят дорого.
   - Ты права. До свиданья, дорогая. Я тебе напишу.
   Это меркантильное напоминание о цене времени в тот самый момент, когда,
казалось, она была так  растрогана, несколько покоробило меня, но  сослужило
мне  хорошую   службу.  Меня  снова   одернули,  призвали  к  порядку,  и  я
почувствовал, что способен сосредоточиться на практических вопросах, которые
поставила передо мной  моя метаморфоза. Мне стало стыдно за  то, что  минуту
назад  я  раздумывал, как бы скоротать  скучный  день  и  дождаться  вечера.
Неужели у меня нет занятия достойнее, чем  ухлестывать  за женщинами,  пусть
даже и за собственной женой? Сорок тысяч франков, взятые накануне в банке, и
шестьдесят с чем-то тысяч, оставшиеся в распоряжении Рене, - этого не хватит
навечно, тем  более что  семье  отныне предстоит нести  практически  двойные
расходы. Так что следует  не теряя ни минуты отправляться на поиски  работы.
Минуты стоят дорого. Я спустился в "Мечту", наспех выпил у стойки кофе и сел
в автобус. По дороге меня осенило. Надо просто-напросто явиться к Лю-сьене с
рекомендательным письмом от самого себя.
   Около  одиннадцати я  вошел  в  свое  агентство.  Люсьена беседовала  с
клиентом, и  госпожа Бюст  попросила меня  обождать в приемной. Я чувствовал
себя полковником, который решил завербоваться простым солдатом. Госпожа Бюст
-  про  себя я называл  ее "мадам Доска" - то и дело  посылала мне из своего
окошка  лучезарную  улыбку,  предназначавшуюся,  насколько  я   мог  судить,
наиболее солидным клиентам. Не прошло  и получаса, как  меня впустили  в мой
кабинет.  Люсьена выглядела почти так же, как накануне,  только  лицо у  нее
дышало безмятежностью, а глаза так и сияли - как ни был ей дорог хозяин, она
явно  испытывала  облегчение  оттого, что  он  не  стоит  у  нее над  душой.
Представившись, я протянул ей письмо, только  что написанное на  почте.  Она
усадила меня и,  ознакомившись  с  письмом,  села  напротив,  в директорское
кресло.
   - Вчера  я  провожал  в  аэропорту  Бурже родственника  и  встретил там
господина Серюзье, своего давнего друга. Мы  поговорили, и я  рассказал ему,
что нахожусь в затруднительном положении.
   - Значит, вы хотите работать у господина Серюзье. В какой же области?
   - Господин  Серюзье  порекомендовал  мне заняться  продажей металлов  и
одновременно рекламой.
   - Лучше  было  бы остановиться  на  чем-нибудь одном - по крайней  мере
поначалу. В чем состоит наша работа, вам, конечно, известно, хотя бы в самых
общих чертах. Позвольте спросить, чем вы занимались до сих пор?
   Я ответил, что продавал текстиль. Люсьена слушала меня холодно, опустив
глаза и играя  моим ножом для разрезания  бумаги. В ее поведении угадывалось
желание во что бы то ни  стало избавиться от меня  и исправить  то,  что она
считала  досадной  оплошностью  патрона,  которого  сумел  разжалобить  этот
вынырнувший из забвения знакомый.  Моя внешность красавчика вряд ли  внушала
ей доверие. Я  и сам не  раз говорил  ей, что лишь  немногие особо одаренные
натуры способны делить себя между  работой  и женщинами. Кроме  того,  она с
полным основанием считала,  что если новый  сотрудник окажется пассивным, он
только повредит делу, если  же, наоборот,  будет  слишком расторопным,  то в
один  прекрасный день может  отделиться,  умыкнув  у  нас  часть  клиентуры.
Действительно, мое весьма скромное предприятие могло приносить доход, только
оставаясь в руках одного человека.
   - В  общем, -  подняв  на  меня глаза,  сказала  Люсьена, -  у  вас нет
никакого  опыта в подобной работе. Боюсь, что за  время одной краткой беседы
господин Серюзье  не успел в достаточной мере ни ознакомить  вас с делом, ни
сам ознакомиться с вашими деловыми качествами.
   Я собрался было возразить. Но Люсьена прибавила еще суровее:
   - Похоже, вы считаете, речь идет о работе коммивояжера. Нет, тут совсем
другое. Сбывать тонны металла и торговать  галантерейной продукцией - разные
вещи. Нужно иметь связи, знать определенные круги. Это такая работа, которой
можно  заниматься  эффективно только  после длительной подготовки. Даже если
предположить,   что  вы   проявите   определенные   способности  и  изрядную
настойчивость,  первых заработков  вам придется  ждать  не раньше чем  через
полгода.
   Она  сделала  паузу, чтобы  оценить впечатление, которое  произвели  ее
слова. Я восхищался ее здравомыслием, а  еще более  - упорством, с каким она
отстаивала  мои  интересы.  Не  в  силах  побороть  этот  тайный  восторг, я
поддакнул:
   - Разумеется.
   Увидев, что я сдался  так легко и быстро,  она взглянула на меня  уже с
сочувствием, нисколько, впрочем, не поколебавшим ее решимости отделаться  от
меня раз и навсегда.
   -  Кроме того, -  продолжала она, - процент  комиссионных, которые мы в
состоянии   вам  выплачивать,  наверняка  гораздо  ниже  того,   на  что  вы
рассчитываете и что могли получать в более крупном агентстве. Даже при самом
благоприятном стечении обстоятельств вы не сможете заработать этим на жизнь.
Если вы  действительно  намерены подвизаться в  этой области,  куда разумнее
поступить в фирму, не столь ограниченную в средствах. Кстати, тут я могла бы
вам  помочь.  И  не  откладывая.  Хотите,  я  договорюсь,  чтобы  вас принял
вице-директор агентства "Стюб"?
   Она  потянулась к телефону. По  логике вещей мне следовало согласиться,
поскольку в глубине  души я был согласен со всеми дово