еменами  голос  ее  вдруг  срывался,  и она бросала быстрый
взгляд  в сторону прихожей. Ей пришлось  терпеть добрых  четверть часа, пока
наконец я не снял пальто, - это дало ей предлог выйти, чтобы отнести его  на
вешалку. Сейчас же  я услышал,  как захлопнулась входная дверь. Теперь  Рене
могла не  опасаться, что  ее возлюбленный, неслышно  прокравшись по  темному
коридору, поскребется в дверь спальни. Когда она вернулась, я прочитал на ее
лице полную умиротворенность. Она устроилась в  кресле, положив ногу на ногу
и покачивая изящной белой туфелькой без задника. Эта раскованная поза,  этот
приветливый  и  благосклонный взгляд  заставили меня пожалеть, что пытка  ее
кончилась так быстро. И только Рене принялась расспрашивать о поездке, как я
поднял палец и тихо сказал:
   - Кто-то стучится.
   Рене  вскочила  так  поспешно,  что ее  туфля отлетела  в  сторону,  но
поднимать ее она не  стала, а прямо так, полуразутая, припадая на одну ногу,
бросилась к двери.
   - Не ходи, я открою сама!
   -  Но ты  не одета, -  возразил я,  уже  переступая порог.  Я пошел  по
коридору, а Рене высунулась из спальни.
   -  Рауль, не ходи,  прошу тебя! Может быть, это  опасно! Рауль!  -  так
громко, что ее наверняка было слышно этажом выше, крикнула она.
   Я выглянул на лестничную  площадку,  снова  закрыл дверь  и  вернулся в
спальню. Рене уже сидела в  прежней позе, поигрывая туфелькой, и смотрела на
меня с ласковой насмешкой.  Мы вернулись  к прерванному  разговору. Она явно
взыграла  духом,  радуясь  своей находчивости,  выручившей  ее  из  опасного
положения.
   - В общем,  -  сказала она, выслушав мой рассказ, -  ты, можно сказать,
съездил впустую.
   - Результаты и правда незавидные, - ответил я. - Я надеялся на большее.
Все  было  против  меня.  Не  мог  же  я  предвидеть,  что  цены  на  металл
катастрофически упадут на третий день после моего приезда.
   -  Ну  ладно.  Тут твоей вины  нет:  ты  никогда не  отличался  умением
предвидеть. Что поделаешь? Но  скажи на  милость, почему, раз уже  на третий
день стало ясно, что нет никаких шансов заключить сделку, ты не сразу поехал
домой?
   - Понимаешь, просто не мог. Все  время надеялся: вдруг все-таки удастся
что-нибудь сделать, надо же было хоть окупить поездку.
   - Бедняжечка ты мой, видно, уж такой ты есть, таким и останешься. Ну да
ничего, я  рада,  что  ты  наконец дома,  -  сказала Рене, снисходительно  и
ободряюще улыбаясь мне.
   А  я  вдруг  понял, что оправдываюсь  перед ней,  словно  был  в чем-то
виноват. У Рене так давно вошло в привычку  читать мне подобные нотации, а я
так давно привык безропотно и боязливо их  выслушивать, что и на этот раз по
инерции  подчинился ее  покровительственному тону  и,  забыв  о  своей  роли
мужа-обличителя,  смиренно склонил перед  ней голову. И хотя вопрос был  уже
исчерпан,  так  что  возражать не  имело  смысла,  я самым  нелепым  образом
раскипятился.
   -  Хорошенькая  встреча! - сказал я и усмехнулся. - Три недели  меня не
было дома, и вот я возвращаюсь только для того, чтобы выслушать от жены, что
я тупица и что, увы, какой уж  есть,  таким и буду. Нечего сказать, приятно!
Может, я явился не вовремя, нарушил твои планы, скажи уж прямо!
   Последняя фраза показалась мне особенно  хлесткой и меткой. Выговаривая
ее, я словно смотрел на себя  со стороны: и тон,  и выражение лица - все как
нельзя  лучше  подчеркивало  содержащийся в  словах  намек.  Но  я  не  учел
главного. Образ,  который рисовался  в моем  воображении, вот  уже несколько
часов как перестал соответствовать действительности. И я вскоре заметил это,
увидев  в зеркале свое подлинное  лицо.  Это внезапное напоминание неприятно
поразило и окончательно взбесило меня.
   -  Послушай,  Рауль, это  смешно. И ты сам понимаешь, что не прав,  - с
мягким упреком сказала Рене.
   - Конечно, тебе смешно, я это и  так знаю,  можешь не объяснять.  Я уже
давно понял, как ты ко мне относишься и что я, по-твоему, за тип. Во-первых,
я, вот именно, смешон. Далее: я мужлан, к тому же толстокожий. Мне известно,
что, выйдя за  меня,  ты совершила ошибку. Что все  годы, которые мы прожили
вместе, ты  старалась как-нибудь приспособиться и  извлечь  из  этой  ошибки
пользу. Мне не хватает тонкости, обаяния - в общем, того, что нужно  женщине
для счастья. Одно слово  - мужлан. Да-да, ничего другого я от тебя и не жду.
У тебя, правда, хватает терпения жить  с такой  посредственностью, как я, но
скрыть от мужа,  что  ты о  нем думаешь, -  это уж  тебе не под  силу.  Или,
вернее, ты всегда считала, что я, по своей толстокожести, ничего не пойму.
   Рене поднялась с кресла  и  смотрела на меня, вытаращив глаза. Она была
настолько  поражена, услышав  из  моих  уст  собственные  жалобы,  к тому же
повторенные  слово  в  слово,  что  даже  не  пыталась  возражать.  В полном
замешательстве она смогла только пожать плечами, а это еще подхлестнуло
   меня.
   -  Ну  правильно,  ты  меня  презираешь  - это  у  тебя  всегда отлично
получалось. Продолжай в том же духе. Чего стесняться! Толстокожий мужлан все
стерпит  и даже  брыкаться  не  станет.  Мужей  надо  уметь держать  в узде,
ежедневно  управлять  каждым  их шагом,  и тогда из них  можно веревки вить,
прекрасно придумано! Но  в один прекрасный день мужу может прийти в  голову,
что  вовсе не обязательно  всю  жизнь  ходить на задних  лапках перед  своей
придирчивой женушкой.  Если  хочешь знать, я  поехал в Бухарест вовсе не  по
делам, а просто  потому, что мне все осточертело: и эта спальня, и ты сама с
твоим приторным благонравием. И не собирался возвращаться. Это было чудесное
путешествие, какого твой меркантильный умишко не может и представить. И чего
только ради я поддался каким-то дурацким угрызениям совести и вернулся в эту
затхлую конуру!  Передо мной открывался целый мир, я мог  ехать куда угодно,
мог  делать что  хочу, так нет  же -  надо было мне  снова замуровать себя в
четырех стенах, чтобы тут плесневеть и тупеть.
   Меня  душили злость и  досада. Я словно видел перед собой  бурные реки,
тропические  леса и виноградники, небоскребы и  китайские храмы.  Я думал  о
Сарацинке   и  тщетно   звал   ее.   Рене  же,  вначале   ошеломленная  моей
проницательностью, постепенно  приходила в  себя и подыскивала  убийственные
слова, чтобы  осадить  меня,  как  она умела. В  ее сощуренных от напряжения
глазах уже блеснула идея, но едва она  открыла рот,  как я повернулся к  ней
спиной и шагнул вон из спальни, бросил на ходу:
   - Ноги моей здесь больше не будет.
   Рене вскрикнула, кинулась за мной, снова  вскрикнула и  разрыдалась. Но
поздно, меня уже  ничто не могло удержать. Я  еду назад в Бухарест,  начинаю
новую жизнь. Выскочив из дому, я не колеблясь, не задумываясь ни на секунду,
направился на  проспект Жюно.  Прошел дождь,  фонари  отражались  в лужах на
тротуарах. Какой-то озябший бродяга с окурком  во  рту попросил прикурить, а
когда я, не ответив, прошел мимо, мрачно произнес:
   - Вот так всегда. Даже когда им ничего не стоит.
   Едва войдя  в кафе,  я  сразу заметил Сарацинку. Она  сидела  в дальнем
конце зала, одна за столиком,  читала газету  и помешивала  ложечкой кофе. Я
пошел  прямо  к  ней.  Услышав,  что  кто-то  подходит, она подняла  голову,
взглянула на меня,  но  тотчас  снова углубилась в чтение. Я сел за соседний
столик лицом к  ней и не сводил с нее глаз. Мне казалось, что  ее склоненное
над столиком  лицо светится потаенной радостью.  Несколько раз,  не поднимая
головы,  она  бросала  взгляд  на  дверь,  в  ее  черных  глазах  вспыхивало
беспокойство и нетерпение. И меня  жгла  мысль: "Она ждет меня.  Думает  обо
мне". В зеркале,  висевшем за спиной у  Сарацинки, я натыкался  взглядом  на
свое отражение, но старался не видеть его,  только глядеть на ее лицо  и все
еще надеялся  на чудо. Вот она сложила газету, подняла голову и  осмотрелась
по сторонам.  Ее взгляд скользнул и по мне, но не задержался  ни на секунду,
словно   я  был   неодушевленным  предметом.  Я  почувствовал   себя  заживо
погребенным,  задыхающимся под  гнетущей  тяжестью  и  лишенным  возможности
подать признаки жизни.  Наконец я  заставил себя  встать и сделать несколько
шагов к ее столику.  Она  приняла меня за навязчивого  кавалера и  нахмурила
брови. Я пролепетал:
   - Простите, мадам, Сарацинка - это вы?
   Удивленная, а больше  настороженная таким  вопросом, она  утвердительно
кивнула. Подходя  к ней, я еще не  знал, что скажу, - увы, мне не оставалось
ничего другого, как только  самому окончательно разрушить свои надежды.  И я
сказал, ужасаясь собственным словам:
   - Мой друг Ролан Сорель  попросил  меня извиниться за  него перед вами.
Ему пришлось неожиданно и надолго уехать из Франции. Как я понял, он не знал
ни вашего имени, ни адреса.
   Лицо  у Сарацинки вытянулось, и  она  быстро опустила  глаза,  чтобы не
показать, как она расстроена. Но чувствовалось, что она переживает не просто
минутное разочарование,  а  настоящую  боль.  Досадуя, что не  смогла  этого
скрыть,  она тут же взяла себя в руки и взглянула  на  меня уже с  некоторым
любопытством, словно желая понять, что представляет  собой человек, которого
ее возлюбленный  выбрал  в наперсники. Судя по  тому, что лицо  ее сохранило
холодную  отчужденность,  симпатией  ко   мне  она  не  прониклась.  Во  мне
шевельнулось искушение  рассказать ей, как  я утратил свое настоящее лицо  и
стал  жертвой  невероятной  метаморфозы, но, услышав  эту галиматью,  она бы
попросту подняла меня на смех. И я только застенчиво предложил:
   - Если хотите, я могу сообщить вам о нем все, что узнаю сам.
   Ответом было красноречивое молчание. Затем Сарацинка взглянула на часы,
откинулась на спинку  стула и  с вежливой улыбкой поблагодарила за услугу. Я
вернулся на свое место,  но садиться не стал, а, оставив на столике плату за
заказ,  пошел  прямо  к  выходу.  Однако  у  самой  двери,  не  удержавшись,
оглянулся.  Сарацинка  сидела, подперев  голову рукой,  и  задумчиво курила,
глядя прямо перед собой. Я помешкал: вдруг она все-таки позовет  меня, чтобы
поговорить  о моем друге, но она  не обратила на меня ровным счетом никакого
внимания.
   Между  тем  дождь  перешел в яростно  хлещущий  по асфальту  ливень.  Я
укрылся на террасе кафе Жюно, где, кроме меня, оказался только бродяга,  что
просил у меня прикурить.
   Он как будто не признал во мне  давешнего прохожего и сделал осторожную
попытку завязать беседу:
   - Известное дело - осень, вот и дождь.
   Я  ответил, и мы  обменялись несколькими репликами в том же духе. Но на
прощание я дал ему сигарет и коробок спичек, чему он был весьма рад. А чтобы
я не подумал, что он бездомный нищий - как это  было на самом деле, - он как
бы невзначай сказал:
   - Вообще-то я живу не здесь, а в Берси. Но иногда бывает, знаете ли, ни
с того ни с  сего забредешь вот так далеко от  дома. Идешь себе, идешь, да и
забредешь невесть куда.
   Дождь  стал  стихать. Подняв  воротник плаща, я быстро  зашагал вниз по
улице. Я направлялся домой, сам не зная зачем, точно так же как незадолго до
того бежал  к  Сарацинке.  Бурная  жизнь, в которую я очертя голову бросился
было  четверть часа тому назад, кончилась. Вовсе не дождь гнал меня.  Просто
сама собой  наступила развязка, сама судьба гнала  меня  домой,  и я покорно
возвращался.  Ничего другого мне не оставалось. Когда  я  открыл дверь, Рене
стояла на  том же месте, в конце коридора. Вместо  атласного пеньюара на ней
был  бумазейный  халат. Но  я пошел  не  к ней, а  в детскую.  Малыши спали.
Туанетта обнимала  свою любимую  куклу, занимавшую  чуть ли не  половину  ее
кроватки. Обычно,  когда  она засыпала,  куклу  забирали, но сегодня об этом
никто не вспомнил. Люсьен накрылся с  головой, так что из-под одеяла торчали
одни вихры. Я постоял, глядя на детей  и прислушиваясь к их  дыханию. Ко мне
словно  бы вернулось  ощущение нормальной  жизни, и  я наконец по-настоящему
обрадовался тому, что обрел прежнее лицо и завтра смогу расцеловать детей.
   Я  тихонько  вышел  из детской. У  входной двери, загородив  ее спиной,
стояла  Рене: должно быть, решила,  что я вернулся только  для  того,  чтобы
проститься с детьми.
   - Выслушай меня, Рауль, - решительно глядя мне в  глаза, сказала она. -
Не  бойся,  я  не  стану удерживать  тебя, просто  я должна сказать тебе всю
правду:
   Но  я уже  устал,  вымотался до предела,  и это  признание  было совсем
некстати. Я сделал протестующий жест, однако Рене продолжала:
   -  Только что  ты осыпал меня несправедливыми упреками  и ушел из дому.
Получается,  что виноват в  нашем разрыве ты.  Ведь раздражение против жены,
недовольство ее  характером, который  давным-давно тебе известен,  - еще  не
причина для развода. И было  бы  непорядочно, если  бы  ты бросил меня из-за
этого. Но  у тебя есть другая, бесспорная причина, и я хочу, чтобы ты  узнал
об этом, - пусть ни тебя, ни меня не мучит совесть. Я  изменила тебе. В твое
отсутствие у меня был любовник.
   - Знаю, - сказал я.
   Рене так и застыла с открытым ртом. Все это было настолько комично, что
я невольно улыбнулся. Рене  же эту  мою легкомысленную улыбку сочла  горькой
усмешкой.  Однако  я  постарался принять  серьезный и  даже,  насколько  мне
позволяли мои внешние данные, величавый вид.
   - Разумеется, знаю.  Что ж  ты думала, я  не замечу, не  пойму,  что ты
скрываешь от меня такое? Да я обо всем догадался с  первой минуты: по  твоим
глазам, по  тому,  как  ты  себя  вела и  что  говорила.  Женщины мнят  себя
искусными притворщицами. А на самом деле это искусство сводится к  золочению
пилюли,  и мужчина, если только он  сам  не  склонен оставаться в неведении,
всегда прекрасно видит, что к чему.  Я, например, все  знал еще до того, как
приехал.  Когда  в  последний  раз звонил тебе  из Бухареста -  это  было  в
последнюю пятницу, - я тут же, по тому, как изменился твой голос, понял, что
произошло.
   Жена смотрела на меня в полном изумлении - похоже, я представился ей  в
совершенно ином свете.
   - Вообще, никогда не следует презирать мужа, - продолжал я. - Начинаешь
презирать  -  перестаешь  понимать,  а   значит,   становишься   безоружной.
Сегодняшняя  сцена  - тому подтверждение. Ты  была  чересчур самоуверенна, а
потому  неосмотрительна,  и  каждое слово,  каждый  шаг  уличали  тебя  куда
красноречивее, чем теперешнее твое признание. Так что  мне известно о  твоих
похождениях больше, чем тебе самой, моя дорогая, и если даже ты выложишь мне
всю  подноготную, уверяю тебя, ты  не  откроешь мне ничего  нового. Впрочем,
пока что  ты  и  не говоришь  мне  всей  правды.  Ты  сказала:  "У  меня был
любовник", а надо было сказать: "У меня есть любовник".
   Рене  стала  возражать:  мол,  все  уже  кончено,  -  возражать  вполне
искренне, но не слишком уверенно.
   - Если между вами и правда  все кончено, - сказал я, - то не  далее как
четверть часа назад.  Готов  поручиться, что  твой  любовник еще не  знает о
вашем разрыве. И уж во всяком случае, ждала ты сегодня не меня. Ты назначила
свидание  ему, не  постеснявшись даже присутствия детей. А может, ты сделала
их своими сообщниками? Мне, черт возьми, хотелось бы это знать!
   Я  разошелся не на шутку. Рене  помотала  головой и зарыдала. Вид у нее
был жалкий и униженный,  и я злорадно вспоминал, сколько лет прожил, трепеща
перед ней, боясь хоть чем-то не угодить, не смея ни в чем перечить. Наконец,
когда она  уже  стала шмыгать  носом,  я протянул ей свой  платок и  сказал,
подталкивая в глубь коридора:
   - Отойдем от двери. Нас могут услышать с лестницы.
   Рене    шла    еле-еле,    сморкаясь     и    всхлипывая.     Я     же,
торжественно-непреклонный судия, делал  вид, что у  меня  першит  в горле, и
внушительно и устрашающе прокашливался. В спальне я подвел ее  к тому самому
креслу,  где  она  сидела,  небрежно поигрывая  белой туфелькой, - теперь  и
туфелька, и  атласный пеньюар, должно быть,  запрятаны на самое  дно комода.
Она села,  заплаканная, в  затрапезном халате. Я уселся на  кровать. Настало
время вынести приговор.
   - Черт возьми, - повторил я, настраиваясь. - Уму непостижимо! Чтобы ты,
мать моих  детей, докатилась до такого.  Но  это еще не самое страшное. Хуже
всего  та  сцена,  которую  ты  разыграла,  когда  я  вернулся.   Ничтожное,
презренное, жалкое создание! Пойми, меня даже не то возмущает, что ты лгала.
В  конце  концов,  если назначаешь  у себя дома,  рядом с детской,  свидание
любовнику, а вместо него является муж  -  хочешь не хочешь приходится лгать.
Нет, меня оскорбило до глубины души другое, и я никогда не забуду,  с  какой
легкостью, с каким упоением,  да-да,  упоением, ты  это делала, - ты, всегда
такая  прямая  и  искренняя.  Ты просто  наслаждалась  собственным  позором,
грязью, в  которую  ты  пала. Несчастная,  тебе  не понять, каково мне  было
глядеть на это... на все это.
   Икая и запинаясь, Рене бормотала сквозь рыдания:
   - Прости меня, Рауль, я виновата, я больше никогда... прости, Рауль...
   И  Рауль,  то  бишь я, встал и в  раздумье зашагал  по комнате,  теребя
подбородок и потирая лоб, за которым зрело столь важное решение. Я не спешил
заговорить.  Наоборот, затягивал мучительное  для Рене  молчание.  И наконец
изрек:
   - Ладно,  только ради детей. Я готов сохранять видимость  согласия. При
них  будем  вести себя так, будто  ничего не произошло. Во всяком  случае, я
сделаю все, что в моих силах. Но, разумеется, спать мы отныне будем порознь.
   Внезапно  меня осеняет  до того смелая  идея, что я  не  сразу  решаюсь
высказать  ее  вслух.  Если  это выгорит  -  будет  настоящее  чудо, похлеще
какого-то там  превращения.  Была не была:  скажу!  И, повернувшись  к  жене
спиной, я громко выпаливаю:
   - Когда мне случится ночевать дома, как сегодня, я буду спать в комнате
для гостей.
   И,   договорив  до  конца,  решаюсь  обернуться.  Во  взгляде   Рене  -
восторженное благоговение. Итак, я хозяин положения.  Еще разок пройдясь  из
конца в конец комнаты, я останавливаюсь и заявляю:
   - Я устал.
   - Сейчас  я тебе постелю, - смиренно, даже заискивающе лепечет жена. И,
вскочив  с кресла,  поспешно  исчезает  в  коридоре, бросив на  меня  робкий
взгляд. Что ни говори, а я все-таки не промах. И теперь, глядя в  зеркало, я
окончательно примиряюсь с физиономией старины Серюзье.
   XIV
   Утром, когда я,  весело насвистывая, одевался и  брился, жена заглянула
узнать, не нужно ли мне чего. Служанка принесла завтрак на подносе, и первый
раз в жизни я позволил себе игриво шлепнуть ее - знай наших!
   - Как дела, Маргарита? Все в порядке?
   - О да, мсье, - просияв, ответила она.
   Вот  и  дети.  Набрасываются на меня,  целуют,  тискают,  бодают с двух
сторон головенками, а я добродушно  хохочу. Я  - Серюзье. Я рассказываю им о
Бухаресте, о путешествии в самолете. А когда они  идут в школу, ухожу вместе
с  ними.  Туанетта  учится в  ближайшей школе,  в нескольких  шагах от дома,
только перейти дорогу.  Все эти три недели я мог бы каждый день смотреть  из
своего  окна,  как она входит и выходит, но мне это почему-то не приходило в
голову.  У ворот она еще раз повисла на мне, поцеловала  и побежала в школу.
Люсьену идти  дальше -  лицей Роллена,  где  он  учится, находится на другой
стороне Монмартра. Мы с ним  пошли по улице Жирардона. По дороге он  сообщил
мне, что хочет стать натуралистом, и с восхищением рассказал о новом соседе,
господине Сореле, которого они встретили в музее: как здорово он разбирается
в доисторических  животных. Во мне взыграла ревность,  и я поспешил охладить
его пыл.
   - Полторы тысячи литров? Да ничего подобного. Мегатерий давал не больше
двухсот. Этот твой натуралист, ма-
   лыш, кажется, не такой уж знаток. И,  по-моему, с  его стороны нехорошо
пользоваться  детской  доверчивостью  и молоть такую чепуху. Скорее всего он
такой же натуралист, как я архиепископ. При первой же встрече не постесняюсь
сказать ему все, что я о нем