дку.  Люсьена уже в приемной.  Я
устремляюсь в чулан и  с бьющимся сердцем застываю в темноте, не осмеливаясь
закрыть за собой дверь. Стучат.
   - Войдите. Ну все, пропал.
   - Вот, - говорит Люсьена, - тридцать  девять  тысячных банкнот и десять
сотенных.
   Наверное, думает, что я по-прежнему роюсь в  открытом шкафу. Даю о себе
знать: кашляю и роняю метлу.
   - О-о, так вы в чулане? А почему не включили свет?
   Сквозь   приоткрытую   дверь  я  вижу,  как  Люсьена  огибает   стол  и
направляется  ко мне. Я мучительно  стараюсь что-либо придумать. Тщетно. Моя
песенка  спета.  И  эта  мысль   снимает   какое-то  внутреннее  напряжение,
сковывавшее мой разум.
   -  Выплатили без всяких  придирок? Отлично. А я ждал  звонка  из банка.
Скажите,  ну  не  свинство  ли:  всякий  раз,  заходя   в  этот  закуток,  я
обнаруживаю, что  лампочка  перегорела. Впрочем, сейчас свет мне и не нужен.
Знаете, чем я тут занимаюсь?
   - Нет. Интересно, чем же?
   - Меняю белье,  потому  что у меня,  боюсь, не хватит времени заскочить
домой.  Вот видите, как хорошо,  что на  работе у  меня всегда  припасена на
всякий случай смена белья. Чтобы не терять  времени, я  прямо сейчас дам вам
последние инструкции. Здесь темно, так что дверь можно оставить приоткрытой.
   Я собирался добавить: "не  нарушая приличий", но вовремя спохватился: и
так  чересчур многословен. Так бывает: боясь  привлечь  внимание, торопишься
объяснить  и  обговорить  все до  последней  мелочи. Между  тем следовало бы
помнить,  что   обычные  действия  чаще  не  нуждаются  в  объяснениях.  Они
совершаются естественно: просто ты полагаешься на здравый смысл  окружающих.
А мне и в голову не приходит воспользоваться доверием к себе людей. Какая-то
собачья добросовестность, граничащая с раболепием, заставляет  меня выдавать
себя на каждом шагу, открывать все карты, хотя никто меня об этом не просит.
Мой  кузен  Эктор,  человек  весьма  образованный  и  имеющий  знакомства  в
интеллектуальных кругах, твердит, что у меня комплекс  неполноценности. Если
это  так,  то  теперь  я  должен страдать от  него  больше, чем  когда-либо,
терзаясь  мыслью,  что  живу  за  гранью  разумного.  Тем  временем  Люсьена
приблизилась к чулану и  прислонилась к  стене у самых дверей,  так что  мне
видна часть  ее спины. Она захватила со  стола карандаш  и блокнот, чтобы не
упустить  ничего  важного.  Я  перечисляю  главные  из  текущих дел  и особо
останавливаюсь на сегодняшней несостоявшейся встрече. Говорить о работе  для
меня одно удовольствие: здесь не надо хитрить и кривить душой. И я вкладываю
в  этот  разговор  куда  больше  пыла,  чем  обычно.  Должно быть,  подобное
возбуждение испытывает старый  чиновник накануне выхода  на пенсию.  Никогда
мой  мозг  не работал так  быстро  и четко.  Я  нахожу сразу два  приемлемых
решения проблемы, над  которой мы с  Люсьеной безуспешно бились недели  две.
Она в  восторге: какая ясность мысли, несокрушимая  логика, непринужденность
изложения.  Все это  мне несвойственно, обычно  я более скован.  Не  погрешу
против истины, если  скажу,  что  Люсьена  буквально очарована мною.  И, что
приятнее всего, очарована вовсе не лицом. Незаметно для себя она подалась ко
мне - теперь виден ее  профиль, и я,  сам невидимый  в полумраке,  могу  без
стеснения любоваться ею. Я  достаточно близко, чтобы ощущать ее свежий запах
-  запах одеколона и белокожей  блондинки, -  который обычно наводит меня на
мысль то  ли об  образцовой деревенской  хозяйке, то  ли о преподавательнице
шведской гимнастики*. Надо лишь протянуть руку, чтобы ее коснуться, и я не в
силах побороть искушение. Я беру ее  за руку, обнимаю за талию, притягиваю к
себе в потемки.  Странное дело, моя супружеская  совесть помалкивает,  и я с
легкостью прощаю себе отказ от  благих намерений,  решив, что перед тем, как
навсегда  расстаться  с  этой  девушкой,  я  обязан  хотя  бы  нежно  с  нею
попрощаться.  К тому же  после происшествия, перевернувшего вверх тормашками
всю мою жизнь, было бы смешно цепляться за прежние принципы. Если я не  хочу
потерпеть  полный  крах,   пора  забыть  о  щепетильности.   Однако  Люсьена
решительно отстраняется и спокойно произносит:
   - Вы опоздаете. Уже четверть пятого, а то и больше.
   Я бормочу, что это, дескать, не имеет значения и в такую минуту о делах
можно и  забыть.  Наконец,  видя,  что она  вот-вот  выскочит из  чулана,  я
захлопываю дверь, и мы оказываемся в полной темноте.
   - Будьте благоразумны, - увещевает меня  Люсьена, - не возвращаться  же
каждые две недели к тому, с чем покончено раз и навсегда.
   Она  настойчиво пытается  высвободиться. Я  прижимаю ее к  себе, крепко
захватывая руки,  Люсьена  с  поистине мужской силой выдергивает  их и умело
сопротивляется. Но тут в кабинете раздается телефонный звонок.
   - Возьмите трубку, - говорю  я вполголоса. - Скажите,  что меня нет,  и
возвращайтесь.
   Ничего не пообещав, Люсьена открывает дверь. Она присаживается  на угол
стола,  рядом с пачками банкнот,  и снимает трубку. Я не отвожу от нее глаз,
восхищаясь ее здоровьем и свежестью.
   - Вас просит  госпожа  Серюзье, - говорит она.  В ее тоне  ни намека на
иронию. Впрочем, мне уже не до этого.
   - Скажите, что я сейчас подойду.
   Передав мои слова, Люсьена выходит за дверь, и скромность эта отнюдь не
нарочита. Больше я  ее не увижу - воспользуюсь  ее отсутствием и удеру,  как
только поговорю с Рене.
   - Алло, Рауль? Я  в  Сен-Жермене  с детьми. Звоню тебе, потому что  уже
половина пятого, а дядя  Антонен хочет свозить нас в Понтуаз, познакомить со
своими старыми друзьями. Не слишком это далеко? Как ты считаешь?
   -  Да,  далековато. Но в  любом случае  за меня можешь не беспокоиться.
Через сорок минут я улетаю в Бухарест.
   Рене охает от неожиданности. Я объясняю ей, зачем еду.
   - Ты уверен, что не ввязываешься в  какую-нибудь авантюру? - спрашивает
она.
   Ее волнение  меня умиляет. Узнаю свою здравомыслящую супругу: я  всегда
гордился  ее благоразумием и  экономностью. Милая Рене. Еще не было  случая,
чтобы я вложил деньги в то или иное предприятие, не посоветовавшись с нею, и
благодаря этому  мне  неизменно сопутствовала удача.  И подумать только, что
всего минуту назад я тискал в темноте свою секретаршу! Краска стыда заливает
мне лицо. Какой же я все-таки негодяй! Если бы я не боялся огорчить Рене, то
во всем  бы ей  признался. Удивительно: при  одном только звуке ее голоса во
мне пробуждается тяга к  целомудрию. Стоит  ей  заговорить, как застрявшие у
меня  в  памяти образы  женских мордашек,  бюстов, ножек и бедер  тускнеют и
съеживаются,  словно на  сковородке,  а потом и  вовсе исчезают. Милая Рене.
Никогда  больше  не позволю себе  предаваться этим  недостойным забавам, при
воспоминании о которых теперь, в такую минуту, я трепещу и сгораю  от стыда.
Именно  сейчас,  когда мне  предстоит  тебя  потерять, я вдруг  осознаю  все
величие обета верности.
   Надолго  ли я уезжаю, спрашивает Рене.  Это смотря  какой оборот примут
дела.  Сейчас трудно  сказать что-либо определенное. Но я сделаю  все, чтобы
вернуться как можно скорее. К  тому же  я буду часто писать ей оттуда (легко
сказать!). Рене всхлипывает. Бедная моя девочка и бедный я. Поцелуй за  меня
детей. В  горле у  меня стоит комок. Простонав: "Дорогая!" - я  отрываюсь от
телефона. Кладу в карман сорок тысяч франков, оставленных Люсьеной на столе,
и мне кажется, что я обкрадываю сам себя.


IV
   Выбравшись  из  агентства  украдкой,  как  вор, я  решил  зайти  домой,
рассудив,  что  служанка,  пользуясь отсутствием хозяйки,  наверняка  ушла и
оставила квартиру  без присмотра. По дороге  на улицу Коленкура,  в такси, я
подумал,  не попробовать ли  мне  соблазнить Рене. Я  не сомневался, что эта
попытка заведомо обречена на провал,  но на  худой  конец я мог бы стать  ей
просто  другом.  Женщины  нередко  испытывают  признательность  к  человеку,
давшему им возможность продемонстрировать  свою добродетель.  А годика через
два-три  память о  муже  неизбежно  начнет  стираться, и Рене,  быть  может,
задумается о том, что детям нужен отец.
   Служанки действительно не оказалось  дома, так что я преспокойно забрал
все, что нужно: белье, туалетные принадлежности и костюм. Выходя на улицу, я
заметил над  входной дверью стандартную табличку: "Сдается квартира".  Внизу
мелом было приписано:  "меблированная". Я  отправился в кафе  Маньера, самое
известное  на  улице  Коленкура, и  оставил  там чемодан,  пальто  и  шляпу.
Нехолодно  -  можно ходить и в костюме, с  непокрытой  головой. Впрочем, эта
предосторожность  была излишней: консьержка наверняка  не видела  ни  как  я
входил в  дом, ни  как выходил.  В половине  шестого я постучался в дверь ее
комнатки. Она проводила меня в квартиру, которая оказалась на  шестом этаже,
как раз над моей собственной, и к шести часам я уже поселился в новом жилище
под  именем   Ролана  Сореля  -  хотелось  сохранить  свои  инициалы.  Плата
составляла девятьсот франков в месяц - вполне приемлемо для квартиры из трех
комнат, кухни и  ванной,  к тому же обставленной комфортабельно и с  гораздо
большим  вкусом, нежели моя. Окно  спальни  выходило  на  улицу над балконом
пятого этажа,  по которому еще сегодня утром  после завтрака я расхаживал  с
сигаретой  в  зубах, -  на нем  лежала  теперь говорящая  кукла  Туанетты. А
высунувшись из окна, я мог видеть край ковра  нашей спальни, располагавшейся
под моей нынешней. С тех пор мне не раз  снился один и тот же сон: я стою на
подоконнике,  потом  пятясь  отступаю  от  стены  прямо  по  воздуху,  чтобы
заглянуть  внутрь квартиры на  пятом  этаже, но чаще всего жалюзи  закрыты и
ничего не видно, и я отступаю все дальше  и дальше, прочь от Парижа, к самой
деревне,  где  родился,  или же  парю  над улицей, дожидаясь, пока откроются
жалюзи,  и  усталость распирает  меня до того, что в конце концов, огромный,
распухший, я  оказываюсь  заклиненным меж рядами  домов и понимаю,  что жить
дальше не имеет смысла.
   Какое-то  время  я тупо и бесцельно бродил по комнатам. Мебель, похоже,
подобрана женщиной:  квартира изобиловала  удобно расположенными  зеркалами,
так  что  я получил  возможность лицезреть  себя анфас,  в три четверти  и в
профиль.  И нашел, что я не так уж привлекателен, как мне  показалось в кафе
на улице  Сент-Оноре. Черты лица действительно были безупречны и гармоничны.
Однако недоставало изюминки, какого-нибудь изъяна  или асимметрии - чего-то,
что  оживило  бы  эту  блеклую физиономию. В  любом совершенстве есть  некая
неподвижность,  не   свойственная  жизни.  Глядя   на  себя,  я   попробовал
улыбнуться,  засмеяться, и на моем лице заиграла этакая слащавая жеманность.
Правда, улыбался я через силу.  Вполне естественно,  что вид у меня при моем
нынешнем   состоянии   был   несколько   пришибленный,   но   вдобавок   это
омерзительно-томное выражение!  "Нет, с такой  физиономией нечего  и  думать
понравиться  Рене,  -  заключил  я.  -  Если  бы  ей,  бедняжке, и  довелось
когда-нибудь  выказать  расположение мужчине, то только  не такого типа".  Я
пожалел о своей прежней физиономии - насупленной, упрямой, неприветливой, но
живо отражавшей все душевные движения.
   Примерно  без четверти семь я  вышел и стал бродить неподалеку от дома,
надеясь   увидеть,  как  возвращается   Рене   с  детьми.  Улица  Коленкура,
описывающая кривую  на склоне  Монмартра,  - самая  живописная в Париже. Она
похожа  на   дорогу  в   рай:  обсаженная   молодыми,  в  любое  время  года
трогательными  деревцами,  она   начинается  от  Монмартрского  кладбища   и
поднимается к  небу. В своей самой  аристократической  части, то есть вблизи
вершины кривой, она не пересекается ни с какой  другой улицей. Метров двести
по обеим сторонам без единого просвета  тянутся  высокие дома  со сводчатыми
фасадами. Иностранец, забредший в это глубокое ущелье с единственным чаянием
выйти к базилике Сак-ре-Кер, с содроганием  думает, уж не заколдовано ли это
место, и  с  робкой  учтивостью  спрашивает у  встречного дорогу.  Два  ряда
автомобилей  замерли вдоль  тротуаров,  они  изгибаются  вместе  с  улицей и
смыкаются где-то в бесконечности. Их оставляют у дверей своих домов наиболее
зажиточные обитатели  улицы, пока  выводят своих  собак помочиться на пороги
самых убогих  лавчонок, чтобы  подольститься  к бакалейщикам  побогаче, да и
просто ради собственного удовольствия.  У жителей этого  ущелья - что весьма
необычно, если не уникально для северных кварталов Парижа -  нет ни кафе, ни
даже  забегаловки, и, чтобы  утолить  жажду, им  приходится  подниматься  до
заведения Маньера,  туда,  где улица наконец размыкает свои  глухие стены  и
вырывается на простор, сливая  свои деревья с деревьями  проспекта Жюно.  На
этом перекрестке лет десять жили мы с Рене и детьми.
   Я  не   торопясь  спустился  до   кафе  Поля,  солидного  заведения  на
пересечении с улицей Ламарка, - начиная с этого места улица Коленкура меняет
облик   и  запросто  соседствует  с  прилегающими   улочками.   Этим  теплым
сентябрьским вечером люди, с которыми я обычно раскланивался, теперь меня не
узнавали, зато сама улица и дома на ней остались мне верны. Иначе говоря, я,
сам того не замечая, повторял маршрут своих  обычных  прогулок - проходил по
тем же местам, останавливался у тех же витрин. Наконец я обнаружил, что стою
и  любуюсь  Ивовой  улицей, которая  всегда  представлялась  мне  прекрасным
уголком  Японии,  причем  иногда  мне явственно  виделась в конце ее гора со
снежной верхушкой.  Тогда я подумал, что если Ивовая улица, и витрины, и все
кругом  осталось  для  меня  прежним,  значит,  и  во  мне  самом  мало  что
изменилось. Просто на некоторое время моя семейная  жизнь как бы раздвоится,
будет протекать  на двух соседних  этажах. Не пройдет двух-трех  лет,  как я
добьюсь  солидного  положения,  способного  прельстить  осмотрительную  мать
семейства,  и  под  другим  именем  вновь стану  мужем свой  жены;  тогда  я
переселюсь  опять  на  пятый  этаж, и  все  будет  так, будто  ничего  и  не
происходило.
   Успокоившись и уже не  так остро переживая постигшее меня  несчастье, я
повернул  назад. День угасал.  Женщины  с сумочками в руках  спешили  домой.
Среди них попадались и хорошенькие, но  мужчины их не замечали: уткнувшись в
газеты, они пожирали глазами  кричащие заголовки.  Я же  еще не успел купить
газету и  потому обратил  внимание,  что некоторые  из женщин поглядывали на
меня  с явным  интересом и иногда даже оборачивались вслед.  Возле  углового
здания, которое, подобно носу корабля, выдавалось вперед у слияния проспекта
Жюно с улицей  Коленкура, меня обогнала  молодая  женщина,  и раньше  не раз
попадавшаяся  мне на глаза.  У нее были темные волосы, черные глаза, высокая
грудь,  крутые  бедра  -  пышность  форм  подчеркивало   перетянутое  поясом
облегающее платье - и на редкость стройные ноги. Еще накануне  я видел ее и,
как обычно, тайком пожирал глазами. Тогда она на меня даже не взглянула. Она
просто  не замечала  меня,  и это  было  до того обидно,  что  я  порой  еле
сдерживался,  чтобы не сказать ей что-нибудь оскорбительное. Если иногда,  в
промежутках  между  этими мимолетными  встречами,  я  вспоминал  о  ней, что
случалось, впрочем, не часто, то мысленно называл ее Сарацинкой -  наверное,
из-за ее черных глаз и плавно покачивающихся бедер. Теперь же, сворачивая на
улицу Коленкура, Сарацинка наконец удостоила  меня взглядом, и не  беглым, а
пристальным  и  настойчивым.  От  этого  нежданного  ответа на прежние немые
призывы  кровь  закипела в  моих  жилах.  На  какое-то  мгновение  Сарацинка
оказалась бок о  бок со мной и так поглядела на меня украдкой, что я едва не
заговорил  с ней, но, вспомнив о жене, дал ей уйти вперед  и  шел за ней  до
кафе Маньера - она свернула в него, я  же  прошел мимо. Поостыв, я подумал о
том,  что из-за своей  привлекательной  наружности  могу  утратить  душевный
покой. Правила, которыми я ограничивал себя до сих пор, вдруг стали для меня
необязательными. Бедняку легко  гордиться своей стойкостью перед соблазнами,
которым  поддаются  богачи. Он  ведь  и  понятия  не  имеет,  что  искушение
искушению рознь: неимущих оно лишь  опаляет,  имущих же увлекает  прямиком в
преисподнюю.  Будучи   некрасивым   или,   скажем   так,  обладая  заурядной
наружностью,  я  гордился  тем,  что  не  подвластен  чарам  Сарацинки.  Мне
казалось,  что все дело в  моей силе воли, тогда  как в действительности мне
просто не на что было надеяться.
   Наступил  вечер,  а  жена  все  не возвращалась.  Огни уличных  фонарей
затмили  последние  проблески уличного  света,  и  прохожих становилось  все
меньше.  Я  зашел  в  "Мечту"  -  из   этого  маленького  кафе   превосходно
просматривался весь перекресток - и уселся за столик у самой  витрины, чтобы
уж наверняка не пропустить Рене.
   Вообще-то  "Мечта",  где  собираются  пропахшие  потом  работяги и  где
принято  чокаться  с  хозяином,  внушает  мне  некоторую  брезгливость.  Но,
случайно  познакомившись кое с кем из местной богемы, я иногда наведываюсь с
ними в  это заведение пропустить  у стойки  стаканчик. Удовольствие не  ахти
какое, зато при случае я хвастаю перед друзьями, давая им понять, что знаком
с известными  художниками, да и сам  достиг  достаточно  высокого положения,
чтобы позволить  себе зайти в  "Мечту",  не  опасаясь,  что меня  примут  за
коммивояжера или  переодевшегося шофера.  Летом, когда у  нас  бывали гости,
Рене никогда не упускала возможности показать им с балкона крохотную террасу
кафе  и  смеясь  сообщить: "Вон  там -  клуб  моего  мужа. В этом  роскошном
заведении  его  нередко  можно  увидеть  за  стойкой  рядом  с  какой-нибудь
знаменитостью".  Все неизменно покатывались со смеху, как будто в том, что я
посещал "Мечту", было что-то нелепое и забавное. И я смеялся вместе с ними.
   Удобного места за столиком не оказалось, и я подошел к стойке. Рядом со
мною Жубер, скульптор с улицы Жирардона, беседовал с одним из жильцов нашего
дома, неким Гарнье. Их разговор я слушал  краем уха - все мое внимание  было
приковано к  улице,  где  вот-вот должна была появиться  Рене.  Болтая,  мои
соседи  тоже  посматривали  на  тротуар  и  заметили  нашу  служанку в белом
переднике. Она шла домой с бумажным свертком - должно быть, несла окорок или
тертый сыр.
   - Глянь-ка, - сказал Жубер, -  вон пошла  служанка Серюзье. Кстати, что
поделывает этот бедняга Серюзье?
   - Вовсе он не бедняга, - возразил Гарнье. - Нашел кого жалеть!
   - Да я и не жалею, просто он какой-то пришибленный.
   Однако в голосе скульптора явственно  слышалось сострадание. На сей раз
Гарнье возражать  не стал, хотя и не  поддержал собеседника.  Этот тщедушный
человечек с очень выразительными живыми глазами -  мой  сосед  по  этажу, но
видимся мы  не часто: он театральный режиссер, и его обычно не бывает дома с
шести вечера до двенадцати ночи. Он всегда был  мне  симпатичен, и  я считаю
его честным малым. Похоже, замечание Жубера не показалось ему спорным, и это
уязвило меня в самое сердце.
   Наконец я увидел автомобиль дядюшки Антонена: он развернулся на площади
и затормозил у нашего подъезда. Я тотчас вышел  из кафе, в замешательстве от
услышанного нечаянно прихватив газету Жубера, которую тот положил на стойку.
Теперь она мне пригодилась. Обычно появление дядюшкиной машины причиняло нам
с Рене одну досаду, но сейчас я  смотрел на  нее с  огромным  удовольствием.
Укрывшись за  газетой Жубера,  я  умиленно  улыбался.  У  дядюшки  Антонена,
родного  дяди  моей   жены,  разводившего  в  Шату  свиней,  мания  собирать
автомобили   из   разнокалиберных   деталей,   приобретенных   у   торговцев
металлическим  хламом.  Он  хвастается, что  за каких-нибудь  полторы тысячи
франков  стал  обладателем  собранной  своими  руками  автомашины,  "мощной,
экономичной, изящной и кое в чем даже  превосходящей новые серийные модели".
Дядюшка Антонен