ение, я поспешил прийти ей на помощь:
   - Ваш дядя показался мне восхитительным оригиналом.
   Я  сказал именно то,  что  следовало. Рене  расцвела  и  с  облегчением
принялась   потчевать   меня   разными   историями,   доказывавшими   дядину
оригинальность.  Все они в той или  иной  степени были  выдуманы, из чего  я
заключил, что Рене рисуется  передо мной, поскольку обычно она не склонна ни
к преувеличениям, ни  тем более ко лжи. Примечательно, что о  дядиной машине
она не обмолвилась ни словом.
   -  Вы  так  чудесно  рассказываете,  что  любой  невольно   проникнется
симпатией к  вашему дяде.  Но,  должен признаться,  сейчас мне  любопытен не
столько  этот  достойнейший человек, сколько вы сами.  Видите ли,  я  твердо
убежден, что где-то уже встречался с вами.  Разрешите спросить: вы  не  были
позавчера на коктейле у графини де Вальдуа?
   С явным сожалением Рене  ответила, что нет, не была, и  по ее  глазам я
понял,  что  приключение захватило ее. Она далека  от  снобизма и не слишком
романтична,  но  ценит  респектабельность,  солидные  рекомендации.  Завести
любовника - значит утратить спокойствие и терзаться угрызениями совести, так
что если уж решаться на это, то он по крайней мере должен быть из приличного
общества.
   - Я упомянул об этом коктейле,  потому  что это мое  первое появление в
свете после  возвращения в Париж. Только что я вернулся  из  путешествия  по
Афганистану.
   Это  путешествие,  как я  понял, еще более  упрочило  мое  положение. Я
принялся довольно пространно рассказывать
   об  Афганистане,  и  вдруг  меня  словно  бы осенило.  Я  вспомнил:  мы
встречались  в лифте.  Вот оно  что:  мы,  оказывается,  соседи.  От  такого
непредвиденного совпадения  моя жена, судя по всему, несколько сконфузилась.
Я тоже изобразил смущение, словно допустил  бестактность, и несколько секунд
протекли в молчании. Потом я  возобновил разговор о позвоночных, рассказывая
о  мегатерии и прочих  видах,  вымерших  от  непонимания того,  что  будущее
принадлежит всеядным. У меня создалось впечатление,  что Рене больше смотрит
на меня,  нежели слушает.  Ее серые  глаза, обычно холодные и  ясные, сейчас
засверкали теплым  и влажным  блеском, какого я до  сих пор никогда в них не
замечал.   В   этом   взгляде,   задумчивом  и   пылком,   читалась  тревога
тридцатичетырехлетней  женщины,  не  уверенной,  нравится  ли  она  молодому
красавчику. А ведь Рене по-прежнему привлекательна. В двадцать лет ее тонкое
лицо было слегка приторным, с годами же оно похорошело. Контуры фигуры стали
более  четкими,  известные  округлости,   ранее   чуть  заметные,   достигли
очаровательной  зрелости.  Чувствовалось,  что  ее  внешний облик  полностью
гармонирует с внутренней  сущностью.  Гармонию дополнял и ее туалет, который
отличался  тщательно  продуманной  элегантностью:   в  нем  не  было  ничего
случайного,  прихотливого.  Вскоре  к  нам присоединился  дядюшка  Антонен с
детьми. Похоже, он  смирился с крушением своего плана и  теперь с чрезмерным
усердием толкал нас друг к другу.
   -  Вы  по-прежнему  толкуете  о  естественных  науках?  Эта  тема  меня
чертовски  интересует. Надо вам сказать, я и сам отчасти натуралист. Вам уже
говорила моя племянница?
   - Дядя  занимается  животноводством, - сообщила Рене, воздерживаясь  от
уточнений.
   - Я развожу свиней.  У  меня  есть  великолепные экземпляры. Надо будет
как-нибудь на днях  вам показать. Рене вас привезет, а еще лучше я  заеду за
всеми вами на машине. Идет, детка?
   Вспыхнув,  Рене   принялась  сурово  выговаривать  дяде  за  неуместное
приглашение.  Ей было  явно неприятно  представать передо  мной  племянницей
свиновода, и я испугался, что она мне этого не простит. Надо ее успокоить.
   - Это ремесло я хорошо знаю: им занимался мой отец, и я иной раз жалею,
что не пошел по его стопам.  Но,  так  или  иначе, детские годы, проведенные
среди животных, сыграли свою роль в том, что я стал натуралистом.
   Импровизация удалась. К Рене  тотчас возвращается хорошее настроение, и
я читаю  в ее глазах, что  она  восхищена непринужденностью и  простотой,  с
какими  обласканный  молодыми  графинями молодой  ученый признается в  своем
более  чем скромном  происхождении.  Теперь  она,  наверное,  уже  не станет
краснеть за автомобиль дядюшки Антонена,  который, судя по всему, ждет их на
улице.  Я  вежливо  уклоняюсь  от приглашения  посетить свиноферму в  Шату -
вернее, принимаю его для  виду и тотчас  перевожу  разговор на другую  тему.
Расспрашиваю Рене  о детях,  со  смехом передаю ей  нашу  беседу  о молочной
продуктивности  мегатерия. Туанетта слушает меня с  серьезным  видом, и  мне
кажется,  что  она с опаской относится к  моему вторжению в  семейный  круг.
Дядюшка Антонен  обволакивает нас с Рене  умильным взглядом, полным  тайного
смысла, и  видно,  как  ему  не терпится ускорить развитие наших  отношений.
Время  от времени, забываясь,  он обращается ко мне  на "ты"  и  всякий  раз
весело  подмигивает изумленной  Рене,  давая  понять,  что  считает  меня  в
некотором  роде  уже  членом  семьи.  Я  теряюсь  и  не  знаю,  как  на  это
реагировать. Люсьен спрашивает у меня, когда примерно мегатерий исчез с лица
земли,  и  когда я  поворачиваюсь к нему,  чтобы ответить,  то  слышу  шепот
дядюшки Антонена:
   - Парень влюблен в тебя, это ясно как день. Втюрился по уши.
   Рене одергивает его, и, хотя я почти ничего не слышу из ее слов, у меня
создается впечатление,  что  она  не  так  уж  сердится.  Когда наши взгляды
встречаются вновь, я  вижу в ее глазах радостный  огонек. Интересно, что она
узрела в  моих. Видимо,  полагая, что теперь нельзя терять  ни минуты,  дядя
вносит  предложение:  он поведет детей  обедать  и  оставит нас  наедине  на
час-другой,  чтобы  мы, дескать,  смогли  без  помех обменяться мнениями  по
поводу эволюции  позвоночных. На сей раз Рене  готова  вспылить,  и я, чтобы
предотвратить  это,  поспешно откланиваюсь.  Прощаясь со мной,  Рене снимает
перчатку  - верно, для того, чтобы дать мне полюбоваться своей узкой ладонью
и  изящными  пальчиками,  -  и я чувствую, как ее теплая рука  подрагивает в
моей. Отойдя на десяток шагов, я оборачиваюсь. Она провожает меня взглядом и
не пытается скрыть улыбку.
   От нечего делать я зашел в кафе на бульваре Сен-Жермен. Было совершенно
не на что употребить остаток  дня, да,  похоже, и  жизни. От  встречи с Рене
почему-то остался неприятный  осадок.  Не то чтобы я ощутил такое уж сильное
разочарование, почувствовав, что она готова мне изменить.
   Скорее  наоборот -  я  страдал от того, что это мало  меня огорчает. Но
благодаря метаморфозе мне удалось заглянуть в самую сердцевину моей жизни, и
стало  жутко.  Я  увидел,  что  мое  место  под  солнцем пустует,  и не  мог
избавиться  от ощущения, что оно пустовало,  собственно, почти всегда.  Там,
где  я  не  присутствую, так  сказать, вживе,  я не существую. Это очевидно.
Больше того,  я не уверен, что реально существовал даже тогда, когда еще был
самим собой. Лишь невероятная возможность узреть свою жизнь беспристрастным,
отстраненным  взглядом  и  как  бы  чужаком проникнуть в  собственные  тайны
способна  породить  подобные  вздорные   мысли.  У  тебя  есть  жена,  дети,
профессия,   привычки   -  в   общем,  наполненный  до   краев,   замкнутый,
непроницаемый мир,  в центре которого уютно устроился ты  сам, - и вдруг все
это становится призрачным, обращается в ничто. Жена осталась, дети остались,
но это уже не тот  мир, который вращался  вокруг тебя.  Припомнилась  мысль,
неотвязно  преследовавшая  меня  в возрасте девяти-десяти  лет:  мир  только
притворяется,  что  он  есть,  чтобы  обмануть меня, а  сумей  я  обернуться
достаточно  проворно -  увижу позади зияющую  пустоту. Я невольно обернулся,
но,  видимо,  недостаточно  быстро,  так  как обнаружил  все те  же зеркала,
кресла, посетителей, а среди них Жюльена Готье - как он вошел, я не заметил.
Впрочем, я  не  случайно выбрал  именно  это кафе, которое было для  Жюльена
вторым домом. Еще в бытность нашу клерками у нотариуса Жюльен снимал комнату
в гостинице по  соседству, а здесь сиживал долгими вечерами за чашечкой кофе
со сливками и предавался  мечтам об  иной судьбе. Но и теперь, обосновавшись
на фешенебельном правом берегу Сены, на Елисейских Полях,  он любит посидеть
здесь в одиночестве, особенно когда надо что-то  обдумать. Я смотрел на него
так  настойчиво,  что в  конце концов  привлек его внимание, и по тому,  как
дрогнуло  его  лицо,  понял,  что  он  признал во  мне  странного  субъекта,
приставшего к  нему  вчера на Королевском мосту. Со вчерашнего дня я не  раз
задавался  вопросом,  стоит  ли мне заговаривать  с  ним,  если я  снова его
встречу, и всякий раз решал избегать этого, но сейчас  что-то  толкнуло меня
подняться из-за стола. Жюльен, не выказывая ни малейшего удивления, наблюдал
за тем, как я направляюсь к нему.
   - Господин  Жюльен  Готье,  - начал  я, усаживаясь напротив него, - вы,
должно  быть,  недоумеваете по поводу моего вчерашнего поведения, и я должен
объясниться, но прежде хочу задать вам  один вопрос. Скажите,  не напоминает
ли вам мой голос одного хорошо знакомого вам человека?
   -  Действительно, голос у вас точно такой, как у одного моего  друга. Я
заметил это еще вчера.
   -  А не  заметили ли вы еще  и того, что  у меня такая же фигура, как у
этого вашего друга?
   -  Господи...  Да,  примерно  такая... Не  такое  уж,  впрочем,  редкое
совпадение.
   - А что вы скажете вот об этом шраме?
   Я показал  ему длинную  и тонкую белую запятую  на своей левой ладони -
след от раны, которую он нечаянно нанес мне пятнадцать лет тому назад, когда
однажды, оставшись одни в конторе мэтра  Лекорше, мы  забавлялись тем, что с
зонтиком  в правой руке  и  перьевой ручкой  в левой  разыгрывали знаменитую
дуэль Жарнака*****. Этот эпизод я довольно часто напоминал Жюльену  Готье, и
он  не  хуже меня  помнил  форму  шрама. Он  скользнул по нему взглядом, и я
почувствовал, что он настороже.
   - Трудно поверить, чтобы обыкновенное перо  оставило  такую отметину, -
сказал  я,  -  если  не видеть собственными глазами.  Кровью забрызгало даже
подлинник завещания на столе. Настоящий удар Жарнака, не правда ли?
   На  лице  Жюльена  появилось  неподдельное  любопытство   и   некоторое
удивление, но не столь сильное, как я ожидал.
   - Что вы хотите всем этим сказать? - спросил он.
   Ответил  я  не  сразу.  Меня  так  и  подмывало  напомнить  ему  другие
подробности времен нашего  ученичества  - такие, о которых никто, кроме  нас
двоих, знать  не  мог, - но я понимал,  что достоверность абсурда все  равно
ничем не докажешь.
   -  То,  что я хотел бы вам рассказать,  настолько невероятно, что  мне,
видимо,   лучше  бы  воздержаться.  С  другой  стороны,  надо  же   рассеять
впечатление, оставшееся у вас после нашей встречи на Королевском мосту. Хотя
не только это побуждает меня к откровенности.
   - Поступайте, как сочтете  нужным, -  довольно благожелательно  ответил
Жюльен.  -  Я  не  хочу  быть  нескромным,   но,  должен   признаться,  буду
разочарован, если вы ничего не объясните.
   Я все еще раздумывал, стоит ли открываться, но меня подтолкнул бес.
   - В конце  концов, я немногим рискую, поскольку  ты и так считаешь, что
имеешь дело  с ненормальным. Жюльен, то, что  я тебе сейчас скажу, абсурдно,
чудовищно, но я  твой  друг Рауль Серюзье. Вчера, незадолго до того,  как  я
встретил  тебя, у меня  поменялось  лицо,  а  я  даже  не заметил,  как  это
произошло.
   Жюльен и  бровью не повел, и  это меня встревожило. Теперь я уже жалел,
что не могу воротить сказанного.
   - Все возможно, - вежливо произнес он.
   -  Да  нет,  кто  же  поверит  в такое!  Так что не говори:  все,  мол,
возможно. Но хотя бы из милости попробуй проверить мои слова, задавай любые,
самые каверзные вопросы. Считай, что я одержим, но все же готов внять голосу
рассудка. Кто знает, может, тебе удастся меня излечить, убедить  меня, что я
не Рауль Серюзье. Итак, что ты думаешь о моем голосе и о шраме?
   - Разумеется,  это  весьма  любопытные  совпадения,  -  ответил Жюльен,
принявший мою игру с видимой неохотой. - Но это не доказательства.
   Действительно,  доказательством  это  быть  не  может. Минуту  назад  я
собирался напомнить тебе вещи, известные только нам двоим, а  потом подумал:
зачем? Ты  бы  просто  решил,  что я хорошо  осведомлен. Уверен, ты почти не
удивишься, если я напомню тебе, как однажды вечером, здесь
   же, сидя вон за тем столиком,  мы разыгрывали, кому  достанется сигара,
которую несколько часов назад стянули из портсигара папаши  Блекорше. Стащил
ее ты, пока  я отвлекал внимание старикана, подсунув ему черновик  ответа на
письмо  мамаши  Франгоде, упрекавшей его  в  том, что  в деле  о  наследстве
Шеневьера он  держит  сторону ее кузена  Метро. Мы положили сигару посредине
стола на вечернюю газету и условились, что она достанется тому,  кто угадает
цвет подтяжек  другого. Ты  заявил, что у меня фиолетовые, а я - что  у тебя
белые.  Выиграл я. Убедившись  в том, что  у  меня  подтяжки некрашеные,  ты
сказал мне: "Рауль, я тебя недооценил".
   Жюльен, кивая, вглядывался в меня все внимательней.
   - Я  готов продолжать в  таком духе хоть до  утра,  - сказал  я,  - но,
подозреваю, напрасно  потеряю время. Серюзье мог  рассказать  любой  из этих
эпизодов кому угодно, причем в мельчайших подробностях.
   - И все же, согласитесь, в ваших устах эти воспоминания звучат довольно
странно. Даже если их действительно рассказал  вам Серюзье, от этого история
не становится менее интересной.
   - Было бы  еще  интересней, -  азартно продолжал я, -  послушать, как я
буду отвечать на  ваши  вопросы.  Положим, я еще  мог  бы в деталях  заучить
отдельные эпизоды из жизни Серюзье, но уж никак не всю его жизнь. Начнем?
   -  Ладно. Ну, например, однажды утром, в  отсутствие мэтра  Лекорше,  я
принимал одного нотариуса из Шато-Тьерри - забыл, как его звали...
   - Как его звали? Не мэтр ли Буркен?
   - Точно. Так вот, считая,  что в кабинете я один,  мой товарищ  Серюзье
вошел...
   -  Вошел, распевая: "Ах, все вперед, все вперед, все вперед!.. Вздернем
нотариусов  на фонарях"******. Бедный  нотариус из Шато-Тьерри уронил с носа
очки, а  ты, разыгрывая праведный  гнев, сказал мне: "Господин Серюзье, дабы
отбить  у вас охоту к подобным выходкам,  я  попрошу мэтра Лекорше отклонить
ваше прошение о прибавке жалованья".
   - Все правильно, -  пробормотал Жюльен.  -  Ну а досье Торкайона? В нем
была одна особенность...
   - Да, в нем все страницы были залиты красными чернилами.
   - Просто невероятно! Я считаю, продолжать не  имеет смысла. Может быть,
лучше вы расскажете, как обнаружили перемену в своей внешности?
   Не заставляя  себя  упрашивать,  я рассказал  Жюльену  об  инциденте  с
фотографиями,  о  своих  первых  подозрениях,  которые  я  старался  в  себе
заглушить, пока не встретился с ним на Королевском мосту. Жюльен внимательно
слушал и с не меньшим вниманием смотрел мне в глаза.
   - Вот так я вдруг лишился собственной личности. И  всех друзей, Жюльен.
Я потому и решил довериться тебе, попытаться тебя убедить, что мне необходим
друг.  Очутиться  нежданно-негаданно одному в  целом  мире, знать, что никто
тебя  не  узнает,  -  это  ужасно.  Жюльен,  я  не могу  и  никогда не смогу
представить  тебе  доказательств правдивости того,  что  я  утверждаю,  - по
крайней мере таких, которые  бы тебя удовлетворили.  Нужно, чтобы  ты сделал
шаг мне навстречу.  Задай себе простой вопрос:  "А вдруг он говорит правду?"
Умоляю  тебя,  подумай  об  этом. Представь себе  хоть  на мгновение старого
друга,  замурованного в чужом облике. Жюльен,  я помню,  как однажды, в этом
самом кафе,  мы сидели  и гадали,  как  бы освободиться  от  старого  зануды
Лекорше,  и  ты сказал мне: "Какое  бы  невероятное  приключение  со мной ни
случилось в жизни,  оно  не  возместит мне эти годы корпения над бумагами  в
унылой конторе нотариуса". Как видишь, невероятное приключение, которого  ты
тогда жаждал  в качестве компенсации, произошло со мной.  Неужели ты утратил
способность поверить  в него? Будь нам  по двадцать  пять лет, Жюльен, ты бы
мне поверил. Поверил бы с первых же слов.
   Голос у меня пресекся, и я почувствовал, что мое волнение  передается и
Жюльену.
   -  Действительно, -  сказал он, - это можно было бы назвать невероятным
приключением,  но,  как я ни напрягаю  воображение,  дальше  сослагательного
наклонения дело  не идет.  Ничего не  попишешь.  Вы  просите меня не  просто
уверовать, а  перейти в иную веру, а большего не потребует  сам Господь Бог.
Во  всяком случае, бесспорно одно:  вы глубоко  несчастны, и я хотел бы  вам
помочь. Но  вот  чем?  Этот вопрос  я  задаю  себе  с  самого  начала нашего
разговора. Вероятно, лучшее, что  я могу сделать, - это  прямо высказать вам
все,  что думаю. Раз уж вы решили довериться именно мне, мои доводы не будут
вам безразличны.
   - Увы, они мне известны. Это доводы любого здравомыслящего человека.
   -  Верно.  Однако,  боюсь, вы  поспешили  от  них  отмахнуться. Вот  вы
утверждаете,  что вы  Рауль  Серюзье.  Как вы признаете и сами, вы не имеете
никаких доказательств этого и  опираетесь  на презумпции, значение  которых,
однако,  преувеличиваете. Для беспристрастного  наблюдателя ясно одно:  вас,
видимо, ввело в заблуждение сходство вашего голоса с голосом Серюзье, а  это
случайность.
   - А воспоминания? Такие точные - разве этого мало?
   -  Серюзье  мог  вести очень подробный  дневник и  дать его вам.  Из-за
схожести голосов вы  заинтересовались  этими  страницами  и в  конце  концов
отождествили себя с  автором дневника -  даже сделали себе похожий порез  на
ладони. А поскольку ваше лицо  даже отдаленно не напоминает лицо Рауля, вы и
придумали  метаморфозу.  Ваш случай, в сущности,  не так уж  исключителен. Я
думаю, это то, что врачи называют раздвоением личности.
   - Вы советуете мне обратиться к врачу?
   Жюльен помолчал.  Потом  потупился,  а когда  заговорил,  в его  голосе
зазвучала какая-то настороженность:
   - Мне кажется, есть вариант и получше. Если вы окажетесь лицом к лицу с
настоящим Серюзье,  то,  думаю,  излечитесь. Хотите,  мы  с  ним встретимся?
Сейчас же и позвоним ему.
   - Бесполезно. Вам скажут, что он уехал в Бухарест.
   - И все-таки пойдемте, там будет видно.
   Тон  его  голоса  стал  повелительным.  Я  вдруг  осознал,  что  Жюльен
подозревает  меня в  том, что  я убил  его друга, - это и впрямь  совершенно
логично, будь  я  одержим  манией, какую  он мне  приписывает. Поднялись  мы
одновременно. Он жестом  указал мне дорогу и пропустил меня вперед. Пока  мы
спускались  в  подвал,  где  стоит  телефон,  я  думал  о  том,  что   забыл
продемонстрировать образец моего почерка, но теперь это уже было ни к  чему.
Я только усугубил бы свое положение. Жюльен затолкал меня в кабину и дал мне
отводной наушник.
   - Господин Серюзье вчера вылетел в Бухарест, - сообщила Люсьена.
   - Но как раз на  вчерашний вечер  у нас с ним была назначена встреча, -
настаивал  Жюльен. -  Как  это он не поручал  вам предупредить меня  о своем
отъезде? Когда вы его видели?
   - Он ушел из кабинета в половине пятого.
   - Так. А надолго он уехал?
   - Недели на две, на три.
   - Когда он вернется, будьте любезны передать  ему, чтобы он тотчас  дал
мне знать. У меня есть для него чрезвычайно важное сообщение. Благодарю вас.
   У Жюльена явно отлегло от  сердца. Повесив трубку и выйдя из кабины, он
сказал мне:
   - Надеюсь, вы  не станете  обвинять меня в сговоре с секретаршей Рауля.
Итак, вы сами слышали, что вчера в половине пятого, то есть спустя более чем
час после нашей встречи на Королевском мосту,  мой  друг Серюзье  еще  был у
себя в кабинете. Делайте выводы сами.
   Я  мог  бы  объяснить ему, как разыграл спектакль и обманул секретаршу,
но,   обрадовавшись,  что  с  меня  снято  подозрен